этот. Сразу же после обеденного перерыва. Он все время прилаживался ко мне, без конца недоверчиво ощупывая своими мокрыми пальцами — с обглоданными ногтями, ужас, да и только — мои раны, будто пытаясь определить, настоящие они или нарисованные. От смущения я отвела взгляд, и тут до меня дошло, что я перекочевала в его огромный темный пакет. Так я стала бракованным, да еще краденым товаром. Такой взлет по социальной лестнице! Не заставляйте меня описывать его жилище. Лучше я вам расскажу о том, как он надругался надо мной: сначала он попытался действовать ластиком, потом спиртом, потом растворителем, но штемпель «спросом не пользуется» так и не смог свести. К тому же в меня проникла сырость. Нижний обрез пошел волнами. Теперь меня нельзя было использовать даже в качестве дешевого подарка. Потом этот тип с раздражением снова зашвырнул меня в свой воровской мешок и понес назад в лавку. И, придя туда, снова бросил меня в корзину для неходового товара. Разумеется, у меня не оставалось ни малейшей надежды быть приобретенной кем-нибудь из добропорядочных покупателей. И мне так и суждено было затеряться на полках антикварной лавки, где я и повстречала эту очаровательную и культурную книгу, безо всяких предрассудков воспринявшую меня. Слов нет, ее образованность на первых порах действовала на меня подавляюще — но, если можно так выразиться, он, невзирая на личности, взял да разлучил нас. Вот такая у меня судьба. Приятных вам сновидений, дорогой друг.
(Вы, вероятно, настолько живо представили себе характер Райнхольда, что и сами сумеете досказать до конца эту историю.)
Стромат четвертыйУ книг есть лица
Есть ли у книг и устных историй свое лицо, или же это лишь досужая метафора писак? Впрочем, как минимум в границах Европы этой метафоре продолжают чуть ли не поклоняться.
«Но по крайней мере вот что ты мог бы сказать: всякая речь должна быть составлена, словно живое существо, — у нее должно быть тело с головой и ногами, причем туловище и конечности должны подходить друг другу и соответствовать целому».
Так считает афинянин.
Столетия спустя ему вторит мудрец из Кёнигсберга:
«Титул — лицо, а предисловие — голова, именно на них я задерживаюсь дольше всего и почти пытаюсь определить по ним содержание».
И если мы направимся дальше, на юг, и доберемся до Италии, там мы тоже найдем подтверждение вышесказанному.
«Повинуясь своему взору, ты проходишь в книжную лавку и оказываешься между рядов книг, Тобою Не Прочитанных, и которые мрачно взирают на тебя с полок и столов, стараясь нагнать на тебя страху».
Или вот, мнение совершенно беспристрастного свидетеля из Вены:
«Каждое слово хотя и может в различном контексте иметь совершенно разное значение, но всегда сохраняет одно и то же значение — одно и то же лицо. И оно взирает на нас».
Куда сдержаннее выдумщик из Гёттингена в своих «Черновиках»:
«В песке можно различить лица, пейзажи и т. д., возникшие, конечно же, по воле случая. Сюда же относится и симметрия. Знакомый силуэт в чернильном пятне и т. п. И иерархия существ, все это — не от них, а от нас. Мы вынуждены вновь и вновь напоминать себе, что, глядя на природу и, в особенности, на сотворенные нами системы, мы глядим на себя самих. Сам Бог видит в вещах лишь себя».
Тут же рядышком прогуливается и француз: «Текст предстает в человеческой форме, он — фигура, анаграмма тела? Да, но нашего эротического тела. Удовольствие от текста нельзя свести лишь к его грамматической (фенотекстуальной) функции, как удовольствие тела нельзя свести лишь к физиологической потребности. Не там ли эротичнейший участок нашего тела, где оно показывается из-под одежды? При перверсии (являющейся специфической особенностью удовольствия от текста) „эрогенные зоны“ (в целом это выражение есть умерщвление нервов); прерывание всегда эротично, как верно установил психоанализ: кожа, выступающая между двух элементов одежды (брюками и блузкой), между двумя кромками разных предметов одежды (полурасстегнутая рубашка, перчатка и рукав); сама по себе оголенная часть тела соблазняет, или, точнее, имитация затемнения-освещения.
На текстовой сцене рампы нет: за текстом нет действующего лица (писателя) и перед ним нет объекта действия (читателя); то есть ни субъекта, ни объекта действия. Текст сводит на нет грамматическое отношение: он — недифференцируемый глаз, перед которым рассуждает вслух экзальтированный автор (Ангелиус Силезиус): око, чрез которое я зрю Бога, есть то же, чрез которое Он зрит меня».
А если книги в один прекрасный день не удостоят взглядом читателя? Уж не будет ли это закатом Европы? Определенно, будет.
Риторика нищеты
Вместо того чтобы заставить своего героя читать Гомера, я бы посоветовал ему заглянуть в ту книжку, из которой черпал знания сам Гомер; которая досталась нам без каких-либо вариаций или диалектальных особенностей.
Воздействие действительности было таково, что Иоганн Георг Тиниус был небогат. И та же действительность повлияла на него так, что, невзирая ни на что, своей цели он достиг. На Пасху 1789 года он, уже будучи двадцати пяти лет от роду, покинул школу. Его ориентированные на кладоискательство источники вдруг истощились. Уже на протяжении четырех последних лет он столкнулся с трудностями, ибо в 1785 году — слава Создателю, все же достаточно поздно — его дискант переродился в бас. Внезапно повзрослевшего мальчика больше не приглашали по субботам в дома. Попытки музицировать в более многочисленном составе можно было назвать лишь умеренно успешными. Разорительная для кошелька даже человека со средствами учеба в университете, его мечта, казалось, отодвигалась неизвестно куда. Если бы только его внутренний голос не подсказал бы ему оказаться в то августовское утро за городом. Но лучше вам все же выслушать ни с чем не сравнимую исповедь самого Тиниуса:
Проснувшись спозаранку и будучи охвачен заботами и тревогами, однажды утром я отправился за город в Сады Бразула и там повстречал незнакомого мне мужчину в обществе студента. Он оказался квартирным хозяином г-на Д. Грубаля, славившимся своим мастерством сапожником Баутлем, а молодой человек — его сыном. Мы разговорились, и я поведал ему свою историю, поделившись с ним своими тревогами. Уже во второй половине дня я получил от упомянутого человека приглашение занять в его доме освободившуюся после г-на Д. Грубаля квартиру. Дай Бог здоровья этому человеку! Я возблагодарил Провидение за встречу в Садах, где этот человек оказался нынче утром исключительно по воле случая.
Тиниус предпринял все, чтобы удержать благосклонную фортуну подле себя. Он сумел растрогать не только встреченного им в Садах мастера сапожного дела Баутля, но и экзаменатора, ведавшего распределением стипендий, курфюрста профессора Хиллера, сухопарого, лысоватого человека с двумя придававшими ему угрюмый вид складками, протянувшимися от носа и до уголков рта, и нежными руками, для которых самым тяжким трудом было перелистывание книжных страниц. Для Тиниуса все это было детской забавой. Не терпящим возражений тоном провозвестника он отчеканил наизусть не только первые три главы Апокалипсиса, но и две страницы из «Естественной истории» Плиния. Во время выступления он не злоупотреблял жестикуляцией, не налегал на риторику. Само прошлое двигало его устами. Этого хватило для профессорского одобрения. Нет-нет, столь божественный талант не имел права просто так зачахнуть. Без риторики он, разумеется, не обошелся, однако то была всего лишь (всего лишь? Тут я пока что предпочту не связывать себя никакими заявлениями) риторика заученная, унаследованная им от старших, именно ее избрал он риторикой нищеты. В своих исповедях он чистосердечно признает это:
Я познал, что одиночество само по себе не есть источник пренебрежения, если только не перекрыты другие источники глубокого уважения; усердие, доброе поведение, разумность и положительное отношение к ближнему своему внушают большее уважение, нежели участие во многих общественных делах и увеселениях. Бедность — самый надежный щит против такого рода несправедливых и неприемлемых требований; они думают, дескать, бедняжка, что с него взять, и мысль сия внушает чувство жалости, каковое даже заслуживает уважения.
Теперь он достиг своей цели. Он мог учиться. Теперь уже почти не оставалось книг, до которых он не смог бы добраться. Моралисты, философы, экзегетики, авторы, церковные и светские. Тиниус, будто снедаемый болезненным влечением, поглощал страницу за страницей. И жизнь его превратилась в жизнь книгозависимого.
5 час. 15 мин. — Подъем. Пять страниц на латыни. Что-нибудь вроде «Ступени к Парнасу» Кичерата.
6 час. — Завтрак. Хлеб и вода.
6 час. 30 мин. — Заутреня.
7 час. — Заучивание наизусть оды Горация.
7 час. 30 мин. — Чтение из Библии в латинском оригинале (в соответствии с его предпочтениями, скорее всего Апокалипсис.)
9 час. — Университет.
12 час. — Обеденный перерыв. Чтение произведений одного из авторов. Предпочтение: Янг. «Ночные раздумья».
13 час. — Университет.
16 час. — Частные уроки у проф. Рейнхарда и проф. Фенихена.
18 час. — Занятия стипендиатов в зале императора Августа.
19 час.30 мин. — Бесплатный ужин с беседами на научные темы.
21 час — Письменная экзегеза.
22 часа — Чтение в постели на сон грядущий. Как правило, на латыни.
Два с половиной года Иоганн Георг Тиниус не изменял этому заведенному ритму. После этого он занедужил книжной булимией. И лекарь посоветовал ему наняться домашним учителем с тем, чтобы чуточку опорожнить свои переполненные знаниями умственные закрома, давая неучам уроки. Скрепя сердце, Иоганн Георг Тиниус в канун Рождества согласился на место учителя в Казеле. Так он обрел способ спуститься на грешную землю, как выразился сам Тиниус, призвав на помощь аллегорию из Библии: «И вот я стал превращаться в ребенка, спускаться с моих философских высот». (Вам наверняка знакомо это место…