— Простите, сударь, вы вообще в своём уме?
— Городовой! Городовой! — истошно завопил мировой судья, указывая на присяжного поверенного. — Арестовать его!
Страж порядка развернулся и уже направился к адвокату, как пристав взмахом руки дал ему знак остановиться.
— Мне кажется, Арсений Иванович, вы выбрали не лучшее время для высказывания подозрений, которые я, к тому же, не разделаю, — с укором заметил Закревский. — Не обессудьте, господа.
— Честь имею кланяться, — попрощался Ардашев.
— Да, пора в больницу, — грустно вымолвил Толстяков. — Нас ожидают печальные дни.
Ландо покатилось по набережной. И день был жаркий, и небо синее, и чайки носились над морем, крича, точно оплакивая, ещё одну грешную душу, ушедшую этой ночью в небытие.
Глава 11. Погоня
Прощались с Пантелеймоном Стаховым не на третий, а на второй день. Жара стояла невыносимая, и по дому стал распространяться приторно-горький трупный запах. Гроб вынесли на улицу.
Податной инспектор лежал во фраке, точно манекен. Дырку во лбу замазали глиной и припудрили, но левый глаз посинел, и почти вылез. Екатерина Никитична выплакала все слёзы и теперь тихо сидела на приставленном к гробу стуле.
Народу собралась много. Большинство, из пришедших проститься, не знали покойного и наносили визит либо из любопытства, либо из уважения к Толстякову. Одни клали цветы и венки, другие бросали в тарелку ассигнации. Хоронить усопшего решили на местном кладбище, поскольку довезти тело в столицу не было никакой возможности.
В полдень прибыла похоронная карета, убранная траурными попонами, и четвёрка лошадей повезла останки Стахова в храм Святого архангела Михаила на отпевание.
Уже стоя в церкви рядом с супругой и слушая «Трисвятое» диакона, Ардашев грустно размышлял о бренности мирского бытия, о смысле вечного карабканья по ступенькам судьбы: «Смерть приходит чаще всего неожиданно, и человек, понимающий, что дни его сочтены, с удивлением видит, что он проспал, продремал свою жизнь. Вроде бы ты и на службу ходил, и детей воспитывал, но всегда мечтал о встречах с далёкими странами и островами, о том, что рядом с тобой будет просыпаться любящая и преданная красавица с глазами-блюдцами и ресницами-бабочками, а ночью, после сумасшедшей любви, она заснёт на твоём сильном мужском плече. А дети? Пойдут ли они, плача, вслед за гробом? Навестят ли через год-два твою могилу, присядут ли рядом и помолчат? Вспомнят ли они твою теплоту, добро и ласку, или зарастёт холмик лопухами и лебедой? В чьих мыслях ты останешься? Кому будешь сниться? Кто зажжёт свечу в храме за упокой души твоей и помолится о её небесном благоденствии? Есть ли сейчас на земле, пока ты жив и здоров, вокруг тебя такие люди? А если их нет, то стоит ли и дальше продолжать жить по старинке, ежедневно принося в жертву своё время, здоровье и ум? Действительно ли люди, коих ты называешь «близкими» так близки тебе? Не лучше ли сейчас, пока ещё не поздно, плюнуть на ежедневную рутину и, сбросив ярмо обязанностей, заняться тем, к чему лежит душа и стремится сердце? Много ли тебе надо в этой жизни? Ведь так давно ты мечтал прочитать всего Толстого и Чехова, написать лучший роман или нетленную пьесу. Кто знает, возможно, в тебе живёт нераскрытый литературный классик или великий художник? Дерзай, твори, пока жив, наполняй свой ум красотой бессмертной русской литературы или наслаждайся живописью, словом, живи в своё удовольствие, пока ты на земле».
Люди подходили к усопшему, кланялись и совершали крёстное знамение.
Догорели свечи. Дьяк накрыл тело саваном и домовину вновь погрузили в похоронную карету.
Траурная процессия добралась до кладбища.
Когда гроб опускали на верёвках, вниз сорвался небольшой камень. Послышался глухой звук, точно в оконное стекло ударился слепой голубь.
Толстяков сказал короткую прощальную речь, и люди стали бросать пригоршни земли. Заскрипели лопаты, и могильщики, насыпав холмик, вкопали деревянный крест.
У могилы вся в слезах стояла жена Толстякова — родная сестра убиенного. Сама же вдова, Екатерина Никитична, в чёрном траурном платке, едва держалась на ногах. Вероника Альбертовна успокаивала её, как могла.
— Простите за беспокойство, — послышался знакомый голос.
Толстяков и Ардашев обернулись. К ним подошёл пристав Закревский и сказал:
— Господа, мы проверили всех прибывших в Сочи за последнюю неделю. Фамилии лиц, из названного вами списка возможных подозреваемых, в ведомостях по оплате курортного сбора не значатся. Петражицкий никуда не уезжал. Он дома. Телефонную трубку берёт горничная и всем говорит, что его нет. Об этом девка проболталась приказчику табачной лавки, где она покупает папиросы для Петражицкого. Говорит, что тот закрылся в комнате и заканчивает какую-то повесть. Велел его не беспокоить. Мне стало это известно от агента сыскного отделения Петербурга, куда я позвонил. Думаю, со дня на день он появится в «Петербургской газете» со своим новым творением. А вот с Глаголевым сложнее. Последние сведения о нём значатся ещё по Петербургу. А дальше — тишина, как в омут канул. Имение его родителей мы пока не нашли. Он не задерживался полицией и не был осужден. Если Глаголев в Сочи, и если он Бес, то, скорее всего, обзавёлся поддельным видом. — Полицейский помолчал немного и тихо прошептал. — Я понимаю, как вам тяжело, но не могли вы обратить внимание на присутствующих? Вполне вероятно, что неуловимый преступник среди них.
— Да-да, хорошо, — вымолвил издатель, окидывая обступивших его людей рассеянным взглядом.
Народ стал потихоньку расходиться. Сергей Николаевич, помня просьбу Закревского, словно ледокол, разрезал толпу, разглядывая людей. Вдруг он остановился, глядя на человека, спешившего к ожидавшей его пролетке. Незнакомец слегка прихрамывал.
— Рудольф Францевич! — возгласил он. — Рудольф Францевич! Постойте!
Но названный господин уже забрался в пролётку.
— Куда вы?! — закричал газетчик. — Остановитесь!
Коляска, поднимая клубы дорожной пыли, понеслась прочь.
— Кто? Кто это был? — догнав Толстякова, спросил Закревский.
— Аненский, то есть Петражицкий.
— Вы уверены? — недоверчиво, спросил полицейский.
— Конечно! — категорично взмахнул рукой издатель.
— Но этого не может быть! Он в Петербурге. Я это точно знаю.
— Значит, ваши сведения ошибочны! — затряс головой Толстяков, и его губы дёрнуло судорогой.
Через три дня Кривошапка позвонил Толстякову и сообщил, что Аненский приходил в «Петербургскую газету» с новой повестью, которая, как и прежние, оказалась весьма посредственной.
— Вот так реприманд! — вешая трубку телефона, вымолвил издатель. — А я-то был уверен, что это был он.
— Однако вы видели его только со спины? — спросил адвокат.
— Ну да.
— А как вы поняли, что это Петражицкий?
— Так он же прихрамывал на правую ногу точь-в-точь как Рудольф Францевич.
— Вероятно, злоумышленник, зная эту особенность Петражицкого, и решил вас обмануть, хотя… — не докончив фразы, присяжный поверенный полез за коробочкой ландрина, но передумал, и убрал её обратно.
Глава 12. Тифлисская уника
Все дни в доме царила скорбная атмосфера. Прислуга ходила на цыпочках, не смея лишний раз потревожить хозяев. Не было слышно ни смеха, ни весёлых разговоров. Даже борзая Клюква, будто сочувствуя горю, не клянчила еду, а лежала тихо в сторонке, на половике.
Сергей Николаевич уговорил вдову погостить в имении до самых холодов. Екатерина Никитична согласилась, поскольку после смерти мужа осталась практически без средств к существованию. По всему было видно, что она готова жить на вилле постоянно и следить за парком и домом. Такое положение дел устраивало Толстяковых. Теперь можно было уезжать в столицу, не боясь недосмотра прислуги и воровства управляющего.
После убийства Пантелеймона Стахова пристав Закревский стал заходить чуть ли не каждый день. Он пил чай и рассказывал о своей службе. Как выяснилось, главный сочинский полицейский уже два года, как овдовел. Жена умерла при родах, и ребёнка тоже спасти не удалось. Постепенно всем стало понятно, что к вдове он испытывает симпатию. Нельзя сказать, чтобы она к нему благоволила, но и не была совсем безразлична.
В субботу, тринадцатого июля, через неделю после убийства, Толстяков в компании Ардашева сидел на террасе и, просматривая свежий «Сочинский листок», дымил папироской. Клим Пантелеевич внимательно читал, купленного в лавке, «Витязя в тигровой шкуре».
— Неспроста-неспроста, — задумчиво проговорил Толстяков.
— Вы о чём, Сергей Николаевич? — присяжный поверенный оторвался от книги.
— Да вот наткнулся на статью. Послушайте: «Английский круизный пароход «The Оcean», следующий из Саутгемптона в Константинополь, продлил маршрут и направился в Россию. Конечной точкой его прибытия будет теперь Одесса, откуда он вновь вернётся в Константинополь и заберёт пассажиров. Изменение курса произошло по просьбе английского промышленника, известного своими экстравагантными поступками, сэра Чарльза Блэкстоуна. Весь дополнительный отрезок пути от Константинополя до Одессы и обратно он оплатил наличными в кассу пароходной компании. Более того, мистер Блэкстоун согласился нести расходы по размещению в отеле Константинополя тех вояжёров, которые не захотели плыть в Одессу, а остались в Турции ожидать возвращения парохода. Это не первая странная выходка английского миллионера. Несколько лет назад он прославился тем, что выкупил у известного коллекционера А. Фаберже по баснословной цене пятьдесят первый пробный оттиск первых почтовых российских марок. Точная сумма сделки не разглашается. Однако согласно данным бельгийского филателистического журнала «Timbre post» речь может идти о десятках тысяч английских фунтов. Объяснить цель визита в Россию британец отказался». — Главный редактор отложил газету и сказал: — Много бы я отдал, чтобы узнать, зачем этот нувориш направился к нам.