Конечно, люблю. Я серьезно работаю, я пишу стихи, но я знаю, что я все еще ребенок. Играю в куклы, хожу гулять, мама мне читает сказки.
Скажи, Света, а какая сказка у тебя самая любимая?
Самая любимая… Не знаю…
Ну, какую сказку ты любишь, чтобы тебе мама перечитывала?
Мама… Ой, ну я не знаю… Мама?
Светочка, помнишь, тебе «Снежная королева» очень нравилась? И мультфильм о ней ты тоже много раз смотрела? Светочка у нас любит сказки Андерсена. Но я ей и русские сказки тоже читать даю. На прошлой неделе Света «Левшу» начала.
Да, «Левша» мне очень нравится! Этот Левша был настоящий умелец, таких других во всем мире не сыскать было. Он блоху подковал.
Скажи, Света, а друзей у тебя много в школе?
Знаете, друзья – они и есть друзья. Я их не делю на школьных друзей, друзей по двору и взрослых друзей. Есть прекрасные люди всех возрастов, и я их очень люблю и уважаю. Мои учителя, мои одноклассники, мама с бабушкой. Дядя Жора и дядя Коля – писатели. Они меня первыми заметили. Они дали мне, можно сказать, путевку в творчество. Без них я бы никогда не стала настоящим поэтом.
Света, а каких поэтов ты любишь?
Я люблю всех поэтов, которых мне мама читала. Пушкина, Заболоцкого, Маяковского, Пастернака, дядю Жору Левченко, Ахмадулину. Даже не могу одного назвать. Они все вместе составляют наше богатство.
А какой у тебя, Света, любимый цветок?
Цветок?.. Не знаю…
А какой у тебя цвет любимый?
Черный.
Черный? Да что ты? А почему?
Не знаю.
Какие мысли у тебя вызывает черный цвет?
Я вам не скажу. Про это нельзя спрашивать. Это личное.
Но ты знаешь, Света, чтобы узнать человека, как раз такие вопросы и задают. Я тебя потому и спрашиваю, что мне хочется узнать: кто же ты, Света?
Кто она. Ей не сказали.
Сиделку вроде нашли, но теперь Валентина отказывается мыться. Георгий Иванович пробует уговорить ее, потом произносит в сердцах: от тебя пахнет. Она не отвечает. Сидит на кухне, смотрит в окно. За окном дождь. Георгий Иванович включает настольную лампу. Видишь, как сразу уютно стало, говорит он. Она кивает. Георгий Иванович ждет немного, потом берет ее за руку и говорит: пошли со мной.
Она идет с ним в ванную комнату. Он спрашивает: можно, я расстегну на тебе халат? Она улыбается уголками губ. Он аккуратно снимает с нее халат, складывает на тумбочке и говорит: Валя, давай в ванну залезем? А? Смотри. Перекидываем одну ногу через край. Осторожнее. Ступаем на резиновый коврик. Теперь другую. Прекрасно. Садимся на скамеечку. Вот какая у нас скамеечка в ванне, чтобы удобнее было. И поручни. За поручни можно держаться. Включаем воду. Вот так. Не горячо, Валентина, нет? Приятно? Можно, я тебе волосы тоже намочу? А теперь немножко шампуня. Закрой глаза, пожалуйста. Сейчас мы его смоем. Намылиться тоже хотим, правда?
Мочалкой он трет ей шею. Она запрокидывает голову, кокетливо, как в молодости. Раньше он часто видел, как она, стоя перед зеркалом, похлопывала себя тыльной стороной ладони по шее, втирала крем и недовольно вздыхала, когда замечала возрастные изменения. Даже теперь кожа на ее шее все еще не совсем обвисла. Он трет плечи, полные, как в молодости, но с коричневыми пятнами, которые начали появляться когда-то, к Валиному ужасу и отчаянию, у нее на руках и постепенно расползлись по всему телу, несмотря на отбеливатели, которыми она пыталась их свести.
Ее грудь он давно перестал узнавать. Он любил ее грудь, ее пышность и упругость – но однажды грудь превратилась в две увядшие, печальные груши, которых Валентина стыдилась и прятала в дорогой бюстгальтер. Чуть ниже груди была точечка, на которую Валя показала когда-то и спросила его: знаешь, что это такое? Родинка, сказал он. Нет, не родинка. Я бы тебе сказала, но боюсь, тебе станет противно. Нет, не станет, скажи. Это третий сосок. Третий сосок? Ну да, когда мы зародыши, еще в животе у матери, у нас много сосков, как у сучек. А потом они исчезают. Но у меня вот один остался. Я монстр. Из него может идти молоко? Нет, не может, глупый, это же просто точечка. Он тогда наклонился и поцеловал этот третий сосок. Валя была с рождения отмечена особым знаком, она действительно монстр: красавица и чудовище в одном лице.
Толстый живот, дряблая кожа. Как они с Валей любили когда-то вместе принимать душ, ходить в баню, плавать в реке, загорать голыми в саду, целовать друг другу подошвы ног, мочки ушей, покусывать губы. И ведь только недавно занимались любовью – но в темноте, без света, не отдавая себе отчета в том, как изменились их тела! А при свете он не смог бы. Ну никак не смог бы, хоть распни его. Он вытирает ее плечи махровым полотенцем. Наклонившись, состригает ногти с пальцев ее ног. Давай за поручни возьмемся, давай встанем. Одной ногой перешагиваем через край. Вот, хорошо. Теперь другой ногой. Здесь твои тапочки, Валя. И халат. Хорошо? Пойдем в спальню, да?
Валентина хочет лечь. Он закутывает ее одеялом. Выпростав руку, она делает ему знак, как королева: мол, ты свободен.
Он не сможет каждый раз быть рядом, когда ей надо принять ванну. Все-таки надо, чтобы она сама мылась. Или чтобы сиделка ей помогала. Ему это не под силу, он поэт, а не служанка. Не просто поэт – всемирно известный поэт, лауреат множества премий. На старости лет он заслужил, чтобы кто-то другой помогал инвалидам мыться.
Георгий Иванович выходит на крыльцо, пробует закурить. Щелкает зажигалкой раз, два, три. Осечки. Пустая, верно. Бросает зажигалку об забор и чертыхается. Если бы силы остались – проломил бы дыру в заборе. Хлопнул бы дверью так, что она сорвалась бы с петель.
Уже начинает темнеть. Рано темнеть стало, и слякоть вокруг, плохое время года, плохое время жизни. Раньше надел бы сапоги, пошел бы в лес гулять с фонариком, слушал бы ночную жизнь. А сейчас что? На кухню пойти, чай поставить. Вот и вся жизнь: кухня, чай, одеяло.
На кухне он не задернул штору, он любил, чтобы его видели, хотя здесь, в поселке, прохожие редко появлялись на дорожках (если кто-то проходил бы в тот вечер мимо его дома, то, может быть, узнал бы профиль знаменитого поэта, освещенный электрической лампочкой. Но если прохожий был бы молодым, то увидел бы только старика у плиты, с красной чашкой в руках – и, пожав плечами, пошел бы дальше).
Георгий Иванович поставил чашку на стол, подошел к видеомагнитофону и порылся в видеокассетах. На всех лентах был запечатлен Георгий Иванович, в разных возрастах и разных ипостасях. Сейчас ему захотелось посмотреть итальянский фильм о Христе, единственный фильм в коллекции без Георгия Ивановича, хотя Георгий Иванович должен был там появиться. Не просто появиться – режиссер хотел снять его в роли Христа. Русский поэт, молодой, отважный, бунтарь – он стал бы лучшим Христом во всей истории мирового кино. Гады из министерства не выпустили его в Италию сниматься. Сказали, буржуазный режиссер. А какой он, к чертям, буржуазный, когда он был член коммунистической партии?
А роль была его, действительно его, Георгия Ивановича роль. Чем старше он становится, тем больше понимает: Христос – это он, Георгий Иванович Левченко.
Это я этот младенец, мне дары приносят. Ну и лица, ну и цари, беззубые, в тюрбанах, все несут мне дары. А Иосиф ко мне руки протягивает, а я к нему бегу. Вот я уже взрослый.
На экране чужое лицо, лицо испанского студента, который вместо него снялся. Красивый парень, но статичный какой-то, мимики не хватает. Жара недостает. На лицо студента наплывает лицо Георгия Ивановича – каким был сорок лет назад. Вот это настоящий Иисус.
Сердце мое кровоточит с рождения.
Изыди, Сатана. Я с чистым ликом твердо говорю ему: изыди. Он меня старше, он искушен в делах мира сего, но пасует перед моей твердостью. Я иду упругим шагом мимо пастухов и рыбаков и говорю им: покайтесь. Они следуют за мной, они мои ученики теперь. Родные и близкие подходят ко мне, я не остаюсь с ними. Я иду дальше.
Как я радуюсь, когда могу накормить народ! Как улыбаюсь, когда ко мне подходят дети с цветами! Как гневно переворачиваю столы торговцев.
Черно-белый, строгий я. У меня глаза лани и тигра. И брови Вседержителя.
Мое одиночество. Один я иду по воде, один стою у стены крепости, молния освещает мое лицо, по щеке бежит слеза, ветер треплет мою одежду, меня уводят. Я бросаю прощальный взгляд на город и говорю: все здесь будет разрушено. Женщина умащивает мне волосы маслом, и на мгновение я спокоен и счастлив.
Римляне приходят, чтобы арестовать меня. Я предан. Петр отрекается от меня. Иуда надевает петлю на шею, виснет и раскачивается – жалкий труп. Солдатня бьет меня. Плебеи смеются надо мной. Мать падает в обморок.
Меня распинают. Глядите на мою страсть. Я умер за ваши грехи.
Георгий Иванович утирает слезы.
Я был пронзен любовью стадионов, распят женщинами, которые бросались мне под ноги. Критики закидывали грязью, читатели кричали браво. Я был самый высокий, самый широкоплечий. Стоило мне войти в комнату, никого больше не существовало там: я заполнял собой все.
Георгий – первый поэт, лидер нового поколения, звезда оттепели, говорили друзья.
Вульгарная бездарность, полон собой, необразован и неотесан, говорили враги. Сам не знает, почему так популярен, но от своей известности сходит с ума.
Какой удалой этот Джорджи, как он кидает рюмки через плечо, как заводит песню, настоящий русский парень, не то что мы, тихая мелюзга, говорили иностранцы. Их жены прибавляли: русский мужик, страстный, как нам хотелось бы такого в постель, Джорджи, это сухое лицо, этот прямой нос, рот, прорубленный топором, прямые волосы без затей, широкие плечи, громовой голос, раскатистый хохот, а побежали ловить попутку, а давай дернем отсюда к чертовой матери.
Воображает себя трибуном, мессией, а сам продался Западу, проститутка болтливая (говорили патриоты). Совковый поэт, дутый талант, давно продался власти, он же не просто так за границу ездит, он специальные задания выполняет, а вы что думали (говорили эмигранты). Георгий, мы за тебя горой, обещали друзья в России. Хорхе, мы с тобой всегда, и но пасаран, амиго, уверяли друзья на Кубе. Джорджо, ты будешь Христом, говорил режиссер. Говно твои стихи, говно, говно, говно, иной писака нашептывал по пьяни (ему же тоже хотелось прославиться, но не получалось), и приходилось бить ему морду, без особого гнева, без гордости, но бить приходилось, и нос ломать, а что еще делать прикажете с такими вот говнюками.