Света, а ты не боишься, что твои дети тоже будут стихи писать? У меня не будет детей, говорит Света. Журналист кивает и что-то бормочет еле слышно, только для фотографа. Но Света по губам читает, что он сказал: эволюция в действии. Точно, эволюция, кричит она. Журналист и фотограф вздрагивают, им стыдно. Мамонты, неандертальцы, птица додо и Света Лукина, кричит Света Лукина. Теория Дарвина – именно это мне и нужно! Пусть в этом мире выживают сильнейшие. А нам, истеричкам, шизофреникам, дебилкам, – нам нужен мир иной, кричит Света и стучит кулаками в стену, слышите, нам нужен мир иной, и он существует, существует.
Ее выписывают, и она больше не ходит мимо кафе. Она просит отца купить ей билет обратно в Приморское. У нас с тобой ничего не получилось, говорит отец. Нет, отвечает Света, но надо было попробовать. Да, мы попробовали, говорит отец, но ничего не получилось. У меня никогда раньше не было детей, в смысле, я никогда с ними не общался, я не знал, как с ними надо. Это не твоя вина, отвечает подросток, просто у меня ничего нет, у меня все отняли. Даже то, что внутри, спрашивает отец. И внутри ничего нет, говорит подросток, все отняли, ничего больше не осталось.
Много лет спустя ей приснилось, что они с Андреем (во сне его звали по-другому) пришли к ней домой, что дома крутится пластинка, и они танцуют медленный танец, соприкасаясь лбами. И так им хорошо, спокойно, так приятно им танцевать друг с другом, как никогда не бывает.
Света, эй, Света, о чем замечталась? Иди, с тобой хочет босс поговорить.
Босс, он младше нее, но кажется старше, с лысиной и бородой, с татуировками и кольцами в носу, высокий, ставит бутылки в холодильник деловито, не смотрит на нее, значит, что-то плохое.
Вот что, Света, с вами было очень приятно работать, но, боюсь, со следующего месяца мы больше не будем нуждаться в ваших услугах.
Рубанул сплеча, но в глаза так и не смотрит, а какой ровный у него тон, какое безмятежное лицо, это просто бизнес, что поделаешь, такова жизнь.
Дело в том, что три бармена для такого маленького ресторана – это слишком много. Мы решили обойтись двумя. Мы не знали, кого отпустить. Мы и так думали, и этак. Но у двух других барменов все же больше опыта, и они дольше с нами работают.
Да, конечно, железная логика, другие-то дольше работают, другие работают с ветерком, у них работа спорится, в руках горит, пиво цедится, пена снимается, кружка полощется, любо-дорого смотреть. У нас нет к вам никаких претензий, кроме того, что вы уж очень мечтательная девушка.
Всем на потеху.
Вас все тут очень полюбили, и нам будет с вами жаль расставаться.
Как с клоуном.
Но, увы, мы теперь не можем себе позволить больше двух барменов.
Отпускает ее кивком головы, пожатием плеч, боится, наверно: только бы не устроила сцену, тут бар, а не цирк.
Ева глядит на нее полными слез глазами: ой, Света, уволили, да? Вот сволочи, это они сэкономить решили, чтобы только двоим платить, которые за троих работать будут. Я бы из солидарности с тобой уволилась, только у меня больше ничего нет в перспективе. Слушай, ну у тебя же еще одна работа есть, в кафе, так что, наверное, это не катастрофа, правда? А работать здесь все равно скучно и противно, ты уж точно лучшего заслуживаешь. Мне тебя здесь будет очень не хватать. Если тебе деньги нужны, я тебе с удовольствием в долг дам, на сколько хочешь.
Спасибо, Ева, спасибо, я уж как-нибудь, ничего, не трагедия.
Вот, у меня для тебя подарок есть, «Тайна», помнишь, я тебе про книжку рассказывала? Надо загадать, чего ты в жизни хочешь, и жить с верой в то, что это уже как будто случилось. Тогда твоя мечта совершенно точно станет реальностью. Просто верь, что у тебя уже есть другая работа, намного лучше этой, ты же такая умница.
Спасибо за книжку, Ева, я обязательно почитаю, да я и не грущу, ничего, как-нибудь проживем. Я так и думала, что меня уволят рано или поздно, я же вижу, что медленнее тебя работаю. Я старалась проворней, и старалась не мечтать, но все же у меня так хорошо не получается, как у вас. Меня всегда отовсюду выгоняют, я даже тебе рассказать не могу, откуда меня только не выгоняли, нигде я не подхожу, нигде я не хороша, и что во мне не так, я не знаю.
Света идет домой пешком, в темноте, мимо парка, широкие штаны задевают о куст, башмаки гремят, клоун ты, Света, клоун, с красным носом и белой мордой. В кустах спят бездомные, может, и я так буду спать когда-нибудь, на голову нахлобучу клоунский колпак, попонкой закроюсь. Бродяга проснулся и бьет сам себя по голове, мы, клоуны, всегда сами себя наказываем, бьем себя и падаем на потеху публике. Смотрите, как нам больно, ха-ха-ха, ой-ой-ой, какие мы глупые, какие несчастные, ха-ха-ха.
Парк мерцает в темноте, тощие пальмы чернеют, жакаранда и бугенвиллея покачиваются, призрачные павильоны глядят на нее гипсовой лепниной глаз. Рестораны пусты, оранжерея пуста, пруд с лотосами недвижен, фонтан не работает, кактусы и концентрические круги розовых кустов молчат. Иногда здесь устраиваются рождественские гуляния, помнишь, клоуненок, со сладостями, сувенирами, верблюдами… И у входа в парк выстраиваются люди в черном с черными же плакатами, на которых желтыми буквами написано: покайся, господь не одобряет этих празднеств, выгони торговцев из храма. Выгони шутов, выгони скоморохов! А толпа идет мимо, не обращая внимания, толпа жует сахарную вату, глазеет на толстого старика, наряженного Санта-Клаусом, нюхает круглый год цветущие розы.
Помнишь, клоуненок, как здесь показывали фильм с Рудольфом Валентино? Он брат твой, любимый всеми. Эрик рассказал. Когда умер Валентино, вертолеты разбрасывали на похоронах лепестки роз, и тысячи женщин, рыдая, шли за гробом под ливнем этих лепестков. Каждый год в день смерти на могиле собирались поклонницы: сначала сотни, потом десятки, потом единицы. А однажды, несколько десятков лет спустя, ни одна больше не пришла на могилу.
Ей было всего тринадцать лет. Буффонада продолжалась. Был веселый клоун, стал грустный клоун. Веселого выводили на сцену, грустный сидел дома. Веселого снимали для журналов, грустный не мог читать. Веселого любили, грустного забыли. Веселый жил, грустный медленно умирал.
Ба говорила: Света, а не написать ли тебе стихотворение, ну, скажем, на тему мира? Мира? – переспрашивала Света. Ну да, мира. Против гонки вооружений. Света думала, соглашалась, кивала, садилась с листом бумаги, набрасывала слова: детство, бомбы, осколки, журавлики, борьба. А за окном пахло кипарисом, море гудело, шелестя галькой, кто-то одинокий шел по пляжу с металлоискателем. В конце концов стихотворение получалось и нравилось ей (а кто-то невидимый смеялся над клоуненком), но так, как нравятся чужие стихи, не свои (а оно и было чужое, все твое было чужое, бедный скоморох). Ба, тебе нравится? Про мальчика, которого ранило бомбой, но он верит, что будет играть с друзьями? Да, Светочка, очень хорошо получилось, только лучше бы две последние строчки тоже были бы в рифму. Мам, а тебе нравится? Да, Света, неплохо, по-моему, можно целый цикл сделать. А ты не могла бы мне его прочесть, как со сцены читать будешь? Света, стой прямо, не горбись, не маши так сильно руками. Вот, молодец, да, это хорошо, громко, уверенно, да, Света, именно так, очень хорошо. Повтори еще раз: я выйду, выйду из дома, я буду играть с друзьями… Ну, давай еще раз. И еще раз. Громче. На тебя же все смотреть будут. А теперь представь себе, что перед кинокамерой читаешь. Подбородок повыше подними. Спину выпрями. И мимикой себе помогай, Света, что ты застыла, как статуя. Выражение должно быть, выражение. Помнишь, как на пластинке дядя Жора свои стихи читает? Вот и ты так должна. Громче, Света, отчетливее, радостнее, Света, с выражением, так, чтобы тебя везде слышали, читай, как Маяковский, Света, говори от лица масс, от лица детских масс, от лица детей со всего света, громче, Света, отчетливее, радостнее.
Мама, меня уволили из бара. Ты все жаловалась, что я по ночам на работу ухожу. Вот теперь ты довольна, да? Больше теперь мне уходить некуда.
Ах, боже мой, вот несчастье. Вечно с тобой, Света, горе какое-нибудь. Если уволили, значит, плохо работала. Мечтала, небось, целые вечера напролет. Я же тебя знаю, ты, чуть что, уносишься в эмпиреи. Хотя у тебя дома старая мать и живем в чужой стране. Где нам, Светочка, никто никогда не поможет. А в кафе-то тебя оставили?
Тебя только это интересует, буду ли я деньги приносить. Буду-буду, не волнуйся. Выживем. За мой счет, понятно, выживем. Где наша не пропадала, да. Ты с каких лет на моем горбу живешь? С тех пор, когда мне девять лет исполнилось?
Ты о чем это вдруг, Света? Это тебе обида в голову ударила. Не моя вина, что тебя уволили. Ты меня прошлым, знаешь, это, не попрекай. Я для тебя все, что могла, сделала. Другие матери и сотой доли того не сделают, что я для тебя сделала. Ты известная была только благодаря мне. А теперь ты выросла, сама себе госпожа. Я тобой больше руководить не могу. Вот все несчастья на тебя и посыпались.
Мать и дочь сидят на кухне, вперив друг в друга взгляд, пальцы скрючены на столе, шеи вытянуты, точь-в-точь два коршуна, вот-вот бросятся друг на друга и полетят перья. Дверь скрипит, входит жилец, будет свидетель сражения, для этого он у них и живет, ведь надо же взывать к кому-нибудь, кто-то же должен их рассудить.
Здравствуйте, Эрик! Как приятно вас видеть! А со мной тут дочь скандалит. Вот вы, наверное, со своими родителями так не поступаете. Это только моя свою мать во всех смертных грехах обвиняет. Я вам рассказывала, какая моя дочь в детстве известная была? Поэтесса? Да это только потому было, что я ею руководила. А когда она от рук отбилась, все закончилось!
Да уж, мамочка, это точно, что я из-за тебя стихи писала! Знаешь, Эрик, как все началось? Как-то раз шли мы по пляжу, мама, я и приезжий какой-то, который перед ней соловьем разливался. Поэт, понимаешь. Все эти мужчины, которые в отпуск приезжали, особенно если жен рядом не было, все они за ней бегали. А ей это очень нравилось.