Голос у нее стал шипящий, тихий и грозный, как бывает, когда она волнуется или когда разговаривает по телефону («Ты же обещал позвонить в пять. Сказал, как придешь с работы, так сразу и позвонишь. Я уже три часа жду, нет, уже четыре, посмотри на циферблат, сколько времени прошло – и почему же ты до сих пор не позвонил? Нет, я спокойно разговариваю, я просто не понимаю, что случилось-то. Может, по дороге домой что-то произошло, авария там, автобусы не ходили? Град пошел, ураган начался, ты мне скажи, я пойму. У вас там на улице, наверное, совсем другая погода, чем здесь у нас, я-то весь вечер из окна смотрела, тут все тишь да гладь, ни града, ни урагана. Может, я чего-то не понимаю. Может, я ослепла. Или я тебя неправильно поняла. Думала, ты в пять должен позвонить. Нет, ты скажи, если что-то другое имел в виду. Может, ты собирался позвонить завтра в пять? Или через год в пять? Нет, это ты меня извини. Нет, не извиняйся, за что тебе извиняться? Только за то, что не позвонил, когда обещал? И я как идиотка звонка ждала? У меня ребенок не кормленый, посуда немытая, я уже три дня не отдыхала, сижу у телефона просто потому, что ты сказал, что позвонишь. А! Забыл! Ах забыл?! Да что, миленький, разве это проблема? Ты думаешь, я обиделась? Разве можно обижаться, когда про тебя забывают? Подумаешь, мелочи. Ну забыл и забыл. Кто я такая-то, чтобы про меня помнить?!! Какую роль я вообще играю в твоей жизни? Не возражай, не возражай мне. Никакого значения я в твоей жизни не имею. Что? Что?! Ах, очень важную! Очень важную – что? Очень важную роль? Ах роль! Подумайте только! Опомнись, миленький. Когда ж я что-то для тебя значила? Может, когда в горы ходили? Я туда только ради тебя поплелась, и песни эти под гитару слушала из жалости. Но ты ж не понимаешь хорошего к себе отношения. Ты думаешь, все тебе должны. Ты умеешь только брать, брать, брать. А взамен не даешь ничего. Сказал, что позвонишь в пять. Ну и где твой звонок? Может, я оглохла, конечно. Может, ты звонил, а я не слышала. Может, это возраст уже. Всю молодость мою потратила на таких, как ты! Которые даже позвонить не могут, когда обещали! А? Что? Повтори-ка, повтори, что ты сказал. Не говорить с тобой в таком тоне? В каком же это таком тоне я с тобой говорю? Ах, прости ты меня, мой миленький, какая я плохая, оказывается! Как же ты, такой хороший, со мной, базарной бабой, вообще общаешься? Спасибо тебе, сокол ясный, что ты меня, дуру, приветил. А я-то сижу, жду, что он позвонит. Да у него таких дур, как я, небось, целая очередь стоит. Да знаю я, все знаю. Мир не без добрых людей. Донесли. Все, все знаю. Где ты был, почему не позвонил. Воображение? Что ты, лапушка, какое у меня воображение может быть! У меня уже давно никакого воображения не осталось. Мне всю душу такие упыри, как ты, высосали»).
Ты мне всех дороже, Лилечка. Только не сердись на меня.
Лилия смеется, потом кричит:
Мам, иди сюда. Тут Света решает, кому из нас жить, а кому умирать.
Ба приближается, с камешками на ладони:
Смотрите, какие красивые я собрала. «Не счесть алмазов в каменных пещерах. Не счесть жемчужин в море полуденном!» Так о чем вы здесь без меня беседуете?
У Ба глаза светло-голубые, челка закрывает лоб. Лилия обращется к Ба: Света решает, кто дольше жить будет, ты или я. Ну и как ты, мам, думаешь, кого она больше любит?
На глаза Ба навертываются слезы: ты, Светенька, наверное, хочешь, чтобы бабушка первая копыта отбросила? Конечно, бабушка старенькая, кому она теперь нужна. А ведь бабушка тебя вырастила. Теперь можно избавиться, за ненадобностью…
Света бросается к Ба: нет, Ба, ты мне нужна. Я не хочу, чтобы ты умерла. Ты, ты мне нужна.
Вот ведь маленькая предательница, говорит Лилия. Она кладет книжку на песок, идет к Свете, берет двумя пальцами медведя и кидает его в море:
Пусть медведь погибает. А мы все живы останемся.
И будем жить долго и счастливо, восклицает Ба.
Все трое сжимают друг друга в объятиях. «Ничто, ничто не разлучит нас!» – скандирует Лилия. «Ничто, никто, никак!» – подхватывает Ба.
Отвори дверь: там будет Эрик. Эрик сидит за письменным столом, под бежевым торшером горит лампа. Эрик пишет (может, дневник, может, очередной стих). На столе стоят фотографии в рамочках: панда, жираф, тукан, коала в руках улыбающейся китаянки. Ароматическая палочка тлеет на подоконнике и наполняет комнату сандаловым ароматом.
Можно к нему подойти, можно к нему прикоснуться. От него идет тепло, как будто он человек-обогреватель. Он всегда легко одет, на его щеках всегда румянец. Он говорит, что люди мерзнут не от холода – от одиночества. А ему не бывает одиноко, ведь вокруг него звери и птицы, особенно тукан, и про зверей пишутся стишки, и друзья приходят послушать. Когда ему быть одиноким?
Света подходит и кладет ему руки на плечи. Эрик перестает писать. Комната плывает перед глазами. Мы на берегу реки, думает Света, мы вот-вот в нее упадем. Света наклоняется и прикасается щекой к его щеке.
Когда он в первый раз увидел ее крестик, он ничего не сказал, но позвал ее на прогулку в каньон, в желтые заросли хризотамнуса, над которыми заблудился шмель, знакомый из детства и в то же время неуловимо другой (и жужжанием, и дрожанием крыльев), чем в Старом Свете. Разве это не прекрасно, Света, разве природа не самое великое, что у нас есть. Зачем же еще каких-то надмирных божеств придумывать, которые тебя из мира уводят и отвращают от тутошней красоты. Смотри, дикий огурец растет, ракитник качается, земляная кукушка бегает как угорелая. Разве есть что-то мудрее и добрее природы, разве нам нужно что-то еще, разве мы не можем полагаться сами на себя в этом мире, ведь мы такие же его дети, как ракитник, кукушка, шмель.
А сейчас Эрик сидит за письменным столом, и у него горячая щека. Он медленно поворачивается к Свете. Она целует его в губы.
Он обнимет меня, его тепло будет вокруг меня, его запах будет вокруг меня. Света видела, как он держит птиц, нежно и крепко, так, чтобы им не было больно. Может, он и ее будет держать в руке и не догадается, что она – не птица, не зверь и не человек даже, а прозрачный набросок, недописанный черновик человека, так и не понявший, что она такое, зачем она все еще здесь, почему живет в этом городе, отчего писала когда-то стихи, отчего перестала их писать.
Эрик нерешительно встает из-за стола. Света продолжает его целовать, расстегивает на нем рубашку. Он не сопротивляется. Она покрывает поцелуями его плечи. Он берет ее лицо в ладони, смотрит на нее. Света застывает на несколько мгновений. Потом берет его за руку, поворачивается, они садятся на кровать.
Она сжимает его пальцы, подносит их к губам, целует. Она целует его волосы, лоб, глаза, щеки. Она кладет его руки себе на грудь. Руки Эрика горячи, и Свете хочется, чтобы жар его плоти перешел к ней, как если бы она была вырезанной из картона фигуркой, которая внезапно превратится от его прикосновения в настоящее, живое существо, или стеклянной колбочкой, которую наполняли разными растворами (пионерским раствором, раствором поэзии, театрально-модельно-московской смесью, раствором кофе и коньяка) и которая сейчас вдруг медяно окислится, заблещет свинцом, станет кроваво-красной и не зависимой ни от кого.
Эрик опускает руки.
Света, я не могу. Слушай, ты – прекрасный друг. Давай мы все так и оставим? Будем друзьями. Я давно понял, что мне очень не хватает друга. Особенно такого, который говорил бы на моем языке и согласился бы слушать стишата. А ты – такая замечательная, с тобой обо всем можно разговаривать. Если бы все было в моей жизни по-другому, тогда, наверное, ну, можно было, да, конечно, я бы с радостью, я ужасно польщен. Но, по-моему, у меня все еще сохранились чувства к Вики.
Что?
Вики. Он кивает в сторону стола. Фотография. Китаянка с коалой. Работает в зоопарке. Да, конечно, он ее упоминал. Они все жили на одной квартире: Вики, Эрик, еще кто-то.
Я в нее давно был влюблен, но все что-то не получалось. Мы просто дружили, очень близко. Даже квартиру решили вместе снимать. Я жил в одной комнате, она в другой. А потом она с этим парнем познакомилась, и он тоже в нашу квартиру въехал. Я все думал, может, это временно.
И он говорит, говорит, говорит о том, как часто люди влюбляются, а потом расстаются, как он желал ей счастья, но думал, что Вики и ее парень друг другу не подходят, как все же они до сих пор остались вместе, а он решил съехать с квартиры. А почему ты мне не сказал, спрашивает Света. Я думал, ты знаешь. Когда я рассказал, что хочу с квартиры съехать. Решил, ты поняла почему. Он объясняет, объясняет, какая это все была деликатная ситуация, как он не хотел обижать Вики своей ревностью, потому что ревность – настолько жалкое, отсталое, сексистское чувство («разве можно полагать, что другой человек принадлежит тебе»), как он боялся обидеть Свету, если она рассчитывает на что-то большее, чем просто дружба, но не решался с ней об этом заговорить, потому что вдруг если ничего больше, чем дружба, она и не хотела, и тогда бы он показался ей дураком с этими разговорами, но Света больше не хотела слушать, хотела перевести разговор на что-нибудь еще, Эрик, я думала, там тебе тесно, думала, ты с моей мамой подружишься. Мы с Лилией Степановной очень подружились, подхватил Эрик, которому тоже хотелось перевести разговор на что-нибудь другое, я так тебе благодарен за это знакомство, мы вчера два часа проговорили о живописи и о стишках, она – редкая женщина, здесь таких людей мало, Лилия Степановна рассказывала, как ей трудно было с такой гениальной дочерью, как ее все обвиняли в том, что это она за дочь стихи пишет, а ей просто хотелось быть матерью обычного ребенка.
Ну, теперь она может расслабиться, правда? Мои таланты все, как утренний туман, рассеялись.
А по-моему, ты, Света, как была чудо-ребенком, так им и осталась. В тебе есть что-то совсем ни на кого не похожее, и детское, и гениальное. Не сердись на меня из-за Вики, пожалуйста. Я все стараюсь ее забыть, но никак не получается.