– Света, вы скоро станете выпускницей. А какие планы на взрослую жизнь?
– Поеду в Москву поступать в театральный институт. Мечтаю о студенческой жизни: песни под гитару, споры до утра, прогулки по ночному городу. Мне кажется, у меня есть хорошие данные, я как актриса многое смогу.
– О какой роли вы мечтаете?
– Хотелось бы сыграть чеховскую Чайку. Вот этот перелом, знаете, в Нине Заречной: сначала детское счастье, лес, декламации на берегу озера, мечта о славе. Потом любовь, крах, отчаяние: взрослая жизнь показала свое лицо. И все же она становится настоящей актрисой! Играет не для славы, а для искусства. Понимает, что для художника главное – это умение нести свой крест.
– А как бы вы описали ваш крест, Света?
– Мой крест, думаю, это моя ранняя слава. Меня очень рано сделали принцессой, носили на руках, а потом отступились. Принцессой я осталась, только кто меня теперь будет на руках носить?
– Света, я бы хотел вас попросить прочесть на прощание для наших читателей какое-нибудь из ваших стихотворений, желательно самое любимое, если вам не трудно. У вас есть любимое?
– Любимое? Да, было… Про пустые комнаты… Тех – что-то там – больше нет, а есть… пустые комнаты. Домов пустые комнаты. Тех… встреч? Нет. Ой, нет, знаете, не могу. Забыла».
«…Спектакль – дипломная работа Юрия Розина – погружает зрителя в атмосферу некой навеянной морфием грезы. Персонажи движутся как во сне, монотонно произнося реплики и не слушая друг друга, часто в унисон. Что удивительно, это работает. Каждый персонаж погружен в свой мир, где он (или, в случае Аркадиной и Маши, она) играет главную роль в театре одного актера и прислушивается лишь к эху собственного голоса. Декорации (художник – Е. Осипов) усиливают ощущение странности и некой вязкости происходящего. Художник добивается этого тем, что он то увеличивает, то уменьшает пропорции предметов по отношению к людям, заставляя их выходить из слишком маленьких дверей, подниматься на слишком высокую сцену (в сцене монолога Заречной), опираться на игрушечную трость. В результате создается впечатление несоразмерности человека и мира, невозможности нашего существования в этом мире и в то же же время нашего плена, нашей захваченности этим миром. Режиссер показывает (вполне убедительно, если учесть, что это дипломный спектакль Розина), что чеховские герои завязли в реальности, а их попытки оттуда выбраться, будь то побег в театральную жизнь или самоубийство, являются пусть бесплодным, но все же экзистенциальным бунтом против вязкости жизни. Единственным – но существенным – недостатком яркой студенческой постановки оказывается Светлана Лукина в роли Нины Заречной. Если на первых порах зритель воспринимает ее завывания и заламывания рук как адекватное выражение декадентского стиля в знаменитом монологе о «людях, львах и куропатках», то вскоре становится понятно, что крики и нелепые жесты – элементы игры самой актрисы, а вовсе не штрихи к портрету ее героини. Манерность и искусственность игры Лукиной, возможно, не так резали бы глаз, достанься ей роль Аркадиной (которую блестяще сыграла Вера Суворова) или Маши (Софья Ледина), которая носит траур по своей «погибшей жизни». Интонации молодой актрисы напоминают интонации ломающейся стареющей красавицы, а не наивной девушки, влюбленной в искусство.
Роль Заречной, без сомнения, загадочна. Кто она: талантливая актриса или бездарность, загубившая свою жизнь в погоне за сценой? Кажется, что режиссер (Юрий Розин) сделал выбор в пользу второго варианта, когда отдал Лукиной роль Заречной. Но как тогда объяснить страсть Треплева, влюбленность Тригорина? Как объяснить сравнение ее судьбы с судьбой бездумно загубленной и невинной чайки? Перед актрисой в роли Заречной стоит сложная задача: балансировать на той тонкой, как лезвие, черте, которая отделяет великое от смешного, талант от фанатизма. Лукиной это не удалось».
В самолете настроение Георгия Ивановича испортилось. Хотелось в первый класс, хотелось виски со льдом, а был второй класс и теплое пиво. Болтанка началась почти сразу. Он всегда ненавидел болтанку, всегда боялся, что самолет упадет. Вынул таблетку валиума, проглотил. В сочетании с пивом, наверное, подействует быстро. Хотя когда нервы расшалятся, ни алкоголь, ни валиум не помогают. Сидишь натянутый как струна. Сразу все самое плохое вспоминается.
Георгий Иванович пытается не думать о жене, но, когда самолет подскакивает и проваливается в воздушные ямы, поневоле спрашивает: что, если я умру раньше Валентины? Что с ней будет-то. Нет, все должно быть не так, он должен долететь до чертовой Америки и прилететь назад живым. Иначе все будет как в дурном романе. Читал какой-то, где жена с любовником собирались мужа убить, а жена возьми да и помри. Все вышло не так, как рассчитывали: один супруг вместо другого. В этом, кажется, и была вся соль.
Ему хотелось в туалет, но он не мог встать из-за тряски. Женщина в соседнем кресле начала плакать. Он погладил ее по руке: не бойтесь, гражданка, это все равно что автомобиль на ухабах, понимаете? Она кивнула, заулыбалась сквозь слезы, но снова заплакала. Ему и самому хотелось плакать, оттого что сидят они тут как крысы в клетке, полностью сдавшись на милость того, кто эту клетку несет. Принять, что ли, еще одну таблетку, чтобы совсем вырубиться?
А как принимать-то будут, вдруг на выступление не придет никто? Да вообще, пусть приходят или нет, все равно, лишь бы эта колымага через океан перелетела. Ах ты, подлец, думает про себя Георгий Иванович, опять дурные мысли в голову пустил. В Америке его многие не любят. А в России любили, да забывать стали. Люди такие предатели, что страшно. Лет двадцать пять тому назад был один вундеркинд, которого он нашел, девочка, стихи писала. Он эту девочку куда только ни вывозил, и в Венецию, и в Стокгольм на выступления. А она потом и звонить перестала, неблагодарная скотина. Ну, жизнь показала, что поэта из нее не вышло.
А из кого вышло-то? Все наше поколение куда-то рассосалось, умерло в сожалениях. Питерскому поэту дали нобелевку, его одного будут помнить, и почему, какой в этом смысл-то, какой прок? Стихи заумные, никому не близки. Это как на дружеской вечеринке, когда все галдят, а один сидит и в стол смотрит с загадочным видом – и затем все решают, что этот, загадочный, и был самым умным. Потому что он сбоку сидел и в галдеже не участвовал. Но галдеж-то, он и есть – дружба. Он и есть жизнь, галдеж, и водка – жизнь, и поцелуй крановщицы, и купание ночью в холодной реке, и полет на велосипеде наперегонки с легковушкой, и буран в степи, и шахматы в московском дворике. Питерскому поэту ничего этого не нужно было. Он сидел в своей чердачной квартире, глядел в небо и вместо облаков видел небожителей. С ними и беседовал. А на нас, шумных и драчливых, внимания не обращал. Не купался с нами, не крутил педали, не резался в дурака. Я выбрал «да», а друг мой выбрал «нет». Так начал поэму, когда питерский поэт преставился. Я выбрал «да», а друг мой – конечно, они не были друзьями, это просто для ритма – выбрал «нет». И надо же, мировое сообщество наградило его за это «нет» нобелевкой. Плюнули жизни в душу. Превознесли небытие.
Самолет тряхнуло так, что пивная банка свалилась в проход. Ох, вырвалось у Георгия Ивановича. Соседка его зарыдала совсем уж навзрыд. У него не было сил ее успокаивать: черти поганые, насовали дырок в воздухе, тут надо смотреть, как бы у самого сердце не разорвалось. Чем бы таким заняться, вот газета в кармане с кроссвордом, буду кроссворд решать. Сейчас еще таблетку глотну и возьмусь за карандаш. Если разгадаю до конца – выживу, самолет не разобьется. Если только дорешаю, все мы будем живы, все будет хорошо, если дорешаю, только бы разгадать весь кроссворд до конца.
Состояние, когда плоскость, проведенная через три небесных объекта, перпендикулярна плоскости эклиптики, десять букв, начинается с «п». Приходит в голову только «перпендикуляр». Проходили на уроках геометрии. Но это должно быть что-то небесное. Астрономию он не помнит вообще. Что же это такое! Нужна еще буква. Ах ты, господи, да не трясись же ты так, дай букву мне, букву.
Вот, если угадать номер четыре, это поможет. Мера наказания, восемь букв, последняя «л». Гильотина. Нет, это не мера, это способ. Какие же бывают меры? Судебный срок, заключение, судимость. Приговорить к смертной казни. Повешенье. Расстрел. Вот, точно. Восемь букв, и последняя «л» – расстрел. Вписываем. Значит, тот астрономический вопрос, первая «п» третья «л». Три небесных объекта, один за другим. Солнце, Земля, Луна? Знаю! Полнолунье! П-о-л-н-о-л-у-н-ь-е.
Мать, метафорическое, шесть букв, первая «р». Это легко. Родина. Огромная, с мечом, в Волгограде. У него было стихотворение про девушку, которая послужила моделью. «И нежная плоть твоя стала железобетоном…» Пронзительные были стихи. Черт, пронзительные! Да и женщина была красивая.
Полынь – плюнь да покинь. Петрушка – ах ты, душка! Сказочное. Семь букв, кончается на «а». На «а», значит, женского рода. Избушка, может, или снегурочка. Вопросы в сказках где задают. На перепутье, что ли. Кикимора. Нет, в кикиморе восемь букв, а здесь семь. Попробую лучше угадать перекрестное, всего три буквы: тело, ограниченное замкнутой поверхностью.
Трях. Ой, нет. Трях. Ой, пожалуйста, нет. Пожалуйста, успокойся, ветер. Я очень хочу жить. Хочу долететь и жить, жить. Как раньше жил, как руку под воду подставлял, как нюхал сирень. Гражданочка, не плачьте. Я с вами, а я еще должен жить, так что эта штуковина не посмеет упасть. Я вам точно говорю, не посмеет, я ее в приказном порядке буду в воздухе держать.
Луч? Нет, луч бесконечен. Обнимаем руками что-то воздушное, смыкаем руки. Круглое – сфера. Не подходит. А если с углами? Как посылка. Квадратное. Куб. Куб подходит.
Если это куб, то у полыни-петрушки вторая буква «у». А последняя «а». Пу-татата-ка. Дурочка. Нет, она никого не спрашивает. А может, русалка? Они ведь защекотать могли. Точно, в траве, на берегу, добра-молодца. Если он скажет «полынь», отпускали. А если «петрушка», то, наверное, кранты.