Прошу, мисс, произносит официант, подавая переводчице меню, и, когда он отходит, она с досадой: до каких пор это дурацкое «мисс» еще будет в ходу, до каких пор женщин будут оценивать по их семейному статусу. Так вот, мы говорили о Барбаре Фоллетт – да-да, об американском вундеркинде, подхватывает Левченко. Родители подарили ей пишущую машинку, когда ей было семь лет. Тогда она как начала на ней печатать, так уж больше практически не останавливалась. Вопрос, конечно, заключается в том, была ли у нее такая тяга писать, потому что она обладала особым талантом, или потому, что ее родителям очень этого хотелось? Мы, мол, чудо-родители воспитали чудо-ребенка. Мне кажется, говорит Ноэмия, что у нее не было друзей. И что с родителями ей тоже приходилось нелегко. Ведь и в романе девочка убегает из дома и как бы растворяется в природе. Когда книжка вышла, о Барбаре все газеты кричали. Пророчили ей славу великого романиста. А что с ней дальше стало, она продолжала писать, спрашивает Левченко. Продолжать-то продолжала, но… Родители развелись, и она сразу намного меньше стала сочинять. Вдохновение ушло. К тому же у нее было совсем мало денег и приходилось перебиваться случайными заработками. А потом она вышла замуж. Вроде бы несчастливо. Когда ей было двадцать пять, ушла из дома и не вернулась. Что вы говорите, восклицает Левченко, какой сюжет! Очень туманная история, говорит Болтман, я слышал об этом, кажется, она поссорилась с мужем. По официальной версии, она ушла из дома в метель и пропала, объясняет Ноэмия. Но, скажите, если бы это произошло в наше время, на кого пало бы подозрение? На мужа, конечно, говорит Болтман. Я с вами согласна, на мужа, но в тридцатые годы никто так не думал. По-моему, эта Барбара была очень одиноким ребенком, говорит Болтман. Она книжки писала, потому что у нее друзей не было. Родители сумасшедшие, сажали ее в десять лет за пишущую машинку. И заметьте, сказка-то ее как раз про то, как девочка убегает в лес от своих родителей и пропадает там. Что с ней позднее как раз и случилось. Вы слышали про Барбару Фоллетт, спрашивает Болтман у Мега по-английски и начинает пересказывать ему разговор, тот кивает и говорит: молодые писатели – это так интересно, это же не только Франсуаза Саган. В прошлом году вышел восхитительный дебют в Париже, «Кайф был завтра», вы не читали, нет? Очень зря, очень советую прочесть. А эта прекрасная поэтесса из Югославии? Да, должен сознаться, молодые знают то, чего мы, люди среднего возраста, либо вообще не знаем, либо когда-то знали, но забыли так крепко, что больше уже, можно сказать, не знаем. Надо постоянно, постоянно быть в курсе, нельзя отрываться от молодого поколения.
И что же, ее так и не нашли, спрашивает Левченко. Нет, никаких следов, ведь все замело снегом. И тела тоже не нашли? Нет. Так, может быть, она просто куда-нибудь уехала и начала новую жизнь под новым именем, предполагает Левченко и вдруг переводит глаза на Свету. А наша Света напечатала первую книгу, когда ей было всего девять, говорит он. Книгу перевели на двадцать языков, между прочим. Или на тридцать. Что-что, спрашивает Мега. Ноэмия ему переводит: книгу Светы перевели на тридцать языков, когда ей было всего девять лет. Это гениально, говорит профессор Мега, вы продолжаете писать стихи, Света? Ноэмия машинально оборачивается к ней, чтобы перевести, но Света говорит ей по-английски: я поняла. Профессор Болтман, вы обязательно должны взять нашу Светочку, чтобы она преподавала русскую литературу, кричит Левченко. Я даю ей лучшую рекомендацию, какую только можно дать. Скажите, моя рекомендация чего-нибудь стоит?
Ну конечно, смеется Болтман, рекомендация кандидата на нобелевскую премию уж наверняка чего-нибудь да стоит. Света, я собираюсь преподавать курс современной русской поэзии в следующем семестре. Скажите, а вас могла бы заинтересовать на данный момент роль ассистента? Встречаться со студентами раз в неделю, обсуждать прочитанное? Может, помогать им немного с грамматикой. Они у нас смышленые. Уверяю вас, скучно не будет.
Я дружил с Натали Саррот, заявляет Мега, который, вероятно, додумал до конца мысль о молодых писателях и принялся за воспоминания о старых. Света, вы читали Натали Саррот, вы любите «новый роман»? А знает, она была на самом деле Наталья Черняк, да, русская. При этом писала по-французски бесподобно.
Никогда не мог понять вашего увлечения этим «новым романом», говорит ему Болтман. По-моему, скукотища и мертвечина. Все высосано из пальца, все надуманное, без сердца, без чувства. То ли дело Ромен Гари! Он же Эмиль Ажар. Вот это настоящая литература. Для меня настоящее – это то, что трогает. Вы читали «Вся жизнь впереди»? Я долго, долго плакал. Он тоже, кстати, был русский, говорит Болтман Свете. Его на самом деле звали Роман Кацев.
Я упоминаю о Саррот в моей книге, говорит по-русски Ноэмия. Вы пишете книгу, некстати удивляется Левченко, который успел на ломаном английском попросить вторую бутылку вина. Я привожу творчество Саррот как пример творчества специфически женского, продолжает Ноэмия теперь уже по-английски, словно обидевшись на его реплику. Мы же все читали «Инстинкт искусства», не так ли? Ну, положим, художники-мужчины совершенствуют мастерство для того, чтобы произвести впечатление на противоположный пол и таким образом получить репродуктивную привилегию по сравнению с другими мужчинами. Но, скажите мне, как в эту схему вписываются творцы-женщины? Ведь, если подумать, их искусство, сколь оно ни было бы совершенно, никаких репродуктивных привилегий им не дает. Скорее, напротив, – у них было бы больше потомков, если бы они не рисовали картин и не писали книг. В таком случае какой же эволюционный механизм движет ими? Не заключается ли секрет их творчества именно в том, что они не хотят произвести впечатление ни на кого?
А чего же они хотят, зачем же они пишут, спросил Болтман и крякнул, поставив бокал на стол. Или рисуют. Кажется, несут наши тарелки.
Значит, вы, Ноэмия, отказываетесь от литературной теории, произнес узкоплечий Мега, которого мало занимало прибытие еды на стол. Значит, по-вашему, искусство вещь биологическая, инстинктивная? Хм. А что по поводу социальных конструкций правящей элиты? Они роли не играют? Мишель Фуко мог бы с вами поспорить (при этих словах Мега улыбается).
Невозможно себе представить, говорит Ноэмия, постукивая вилкой о край тарелки, невозможно себе представить, какой была бы сегодня литературная критика без Фуко и Дерриды. И без Юлии Кристевой. И без Филиппа Соллерса. Я без них уж точно не могла бы существовать. Но согласитесь, что нейробиология и эволюционная психология могут внести очень значительный вклад в сферу наших исследований.
Ноэмия, вы говорите так, будто делаете доклад.
Потому что я об этом долго и серьезно думала. Во введении в книжку я очень подробно объясняю, почему однобокий подход не может больше быть эффективен в гендерных исследованиях. Вы, конечно, читали «Эгоистичный ген»? Мемы помните?
Конечно, мы знакомы с понятием «мема». Единица культурной информации. Болтман смотрит на Свету, как бы объясняя ей, о чем идет разговор. Передается из мозга в мозг как вирус. Религиозные представления, например (все смеются). И таким образом, мем выживает. Модифицируясь иногда в процессе.
Света изо всех сил заставляет себя смотреть на них и кивать, переводя взгляд с одного человека за столом на другого. Но вот только зачем они вращаются, почему не могут остановиться. И даже эта мертвая, покрытая белым соусом жирная куриная грудка вращается у нее на тарелке. Света отпиливает кусок, тыкает в него вилкой, поднимает, неужели придется это есть, нет, невозможно, кладет обратно. Принесли уже третью бутылку, Левченко пьет бокал за бокалом, остальные пригубливают интеллигентно, но распаляются от спора. Света не понимает, о чем они говорят.
Света смотрит на Левченко, он подмигивает, а она смотрит, смотрит, смотрит, вот он, делатель ее судьбы. Было такое слово, делатель, или она его сейчас придумала, нет, кажется, было. Делатель королей, делатель королев, делатель вундеркиндов, делатель моей судьбы Георгий Иванович Левченко.
Ну что, пойдемте? Света, вас подвезти, предлагает Болтман.
Света, встрепенувшись, к Левченко: я хотела с вами поговорить о стихах, показать кое-что.
Да, конечно, пойдем, Света, поговорим на пляже. Мы же с тобой дети полуночи. Мы – дети полуночи, а не местные обыватели! Левченко встает и, покачнувшись, взмахивает руками, как будто собирается взлететь.
Переводчица смотрит на часы, хмурится: а как Света потом доберется до дома? Света, вы можете вызвать такси. Говорите, за вами заедут? Ну, хорошо. Вы уверены, что вас не надо подвезти? Да, конечно, представляю себе, вам о многом хочется поговорить после стольких лет. Света, мне было очень приятно познакомиться. Надеюсь, вы будете у нас в университете появляться.
Да-да, пробасил Болтман, подумайте о моем предложении – ассистентом. А потом посмотрим. И стихи ваши очень бы хотелось послушать. Может, Ноэмия, мы могли бы организовать вечер?
Мне тоже было очень приятно с вами познакомиться, говорит Мега, обязательно прочту вашу книгу. Ведь она наверняка есть в нашей библиотеке. А если нет – закажу по межбиблиотечному. Большая честь, большая честь.
Они продолжают прощаться на улице, Левченко лезет всех обнимать и смачно целовать перекрестно три раза. Профессора исчезают в темноте улицы, а Левченко и Света идут к морю (только зайдем ко мне в номер, возьмем бутылек), он почему-то держит ее за руку (все только начинается, Света!). Они проходят мимо сигаретного киоска, мимо бара, мимо станции проката велосипедов и каяков, мимо магазина, в витрине которого висят гидрокостюмы, черные гладкие комбинезоны, похожие на снятую с человека кожу с отрезанной головой и отрезанными руками.
В Приморском-то море сильнее пахло, чем здесь, правда, Света? Но зато было потише. А здесь, слышишь, грохочет как. Оглушает просто. Как водопад. Океан – это вам не хухры-мухры. Вот наша гостиница, смотри, вся опоясалась балконами, видела когда-нибудь столько балконов на одном доме, нет? Добрый вечер (консьержу), она – тычок в сторону Светы – со мной. Да они тут (в лифте) не слушают, только головой кивают. То ли дело церберы моей молодости. В номер с девушкой ни-ни. Стояли на страже, выслеживали. Вот тебе разница между свободным миром и несвободным. Хотя я наш, русский мир, с вахтершами и клопами, никогда на вот этот западный не обменяю. Пошли. Вот мой номер (пытаясь открыть дверь). Да открывайся же ты, скотина. Это я про дверь. Располагайся, Света. Ничего, если я быстренько позвоню? Надо проведать, как они там, дома.