Если ребенка не любят, знаете, сколько у него фантазий всегда? Рыбы из моря выходят, чтобы с ним беседовать. Лисы по ночам под его окнами пробегают. Ящерица хвост теряет и становится принцем. Если бы меня не услышал никто, когда маленькая была, так и выжила бы с ящерицами и рыбами. Правда-правда, выжила бы, а потом забыла про этих рыб.
Но зачем-то меня люди подхватили на руки и понесли. Вы первым подхватили и понесли, дядя Жора. Вы не подумайте, что я жалуюсь. Было столько любви, столько любви, дядя Жора. Но только потом зачем бросили? Как будто я была кукла, а вы все уже наигрались.
Мне, знаете, что тогда в голову пришло? В этой комнатке, куда меня привезли? Что здесь, в пустыне, эта кукла могла себе придумать новую жизнь. Правда ведь? Я тогда в первый раз заснула без того, чтобы предварительно нализаться. Сон пришел сам. Даже хочу сказать: заснула с улыбкой на устах. Вы меня слышите, дядя Жора? Нет? Да послушайте же. Уже недолго осталось. Прими ладонями моими пересыпаемый песок. Видите, я помню еще, чему вы меня учили.
Я в той клинике долго на террасе сидела и раздумывала, как бы мне здесь остаться и новую жизнь себе изобрести. Носить совсем другую одежду и делать что-нибудь, ни на театр, ни на поэзию не похожее. Больше всего мне хотелось придумать себе новое имя. Например, Миранда. Или Виктория. Но я так и не придумала.
Когда я к доктору в кабинет пошла, там их, докторов, напротив меня двое оказалось: толстый и тонкий, один справа, другой слева, один в очках, другой без. Гуд морнинг, говорю, деар сэрз. Доктора обрадовались, что я умею по-английски говорить. Конечно, умею, я в вашей Америке выступала, когда мне было тринадцать. Они изумляются: о, о, тринадцать лет, как же такое может быть? Вы занимались гимнастикой? Какой гимнастикой, говорю, я была знаменитая советская поэтесса. О, о, отвечают, очень интересно, мы очень любим литературу. Вы были как автор «Доктора Живаго», уточняет один из них. Мы смотрели фильм, прекрасный фильм. Меня это очень развеселило. Говорю, да, примерно как Пастернак. Только с той разницей, что я уже в детстве прославилась.
Они переглядываются. Как началась ваша поэтическая карьера, спрашивают. Я говорю: мама записала мои стихи. А мама что, да как, любила она меня или нет, а папа что, а папа где. Ну, думаю, расскажу, если им так интересно. Хотя вопросы, конечно, дурацкие. Потом стала про вас, дядя Жора, рассказывать.
Они все удивлялись, знаете: о, о, вас возили выступать на стадионах? Да, говорю, на стадионах, и в концертных залах, и в домах культуры, и на слетах юных пионеров, и в Кремлевском Дворце съездов. И по телевидению. Где только я не выступала! Маленькая девочка с челкой и родинкой над верхней губой. С телом таким, словно по нему вибрирует электрический ток.
А кому больше всего хотелось, чтобы вы прославились, доктора спрашивают.
Ну, маме хотелось. Доктора кивают. Дяде Жоре хотелось.
А как вы думаете, Света, почему им этого так хотелось?
Потому что стихи мои были замечательные, говорю.
Тут они вздыхают, как будто разговор куда-то не туда зашел. Я им помочь хотела, думала: они ведь стараются, говорят со мной, анализируют что-то. Только где им меня понять.
А еще я в Америку ездила выступать, напомнила я. Встречалась, между прочим, с Бродским. Он потом Нобелевскую премию получил.
В какой области, спрашивают.
В литературе. Он был поэт.
А про что вы говорили?
Про стихи.
А что про стихи?
Я сижу и ничего вспомнить не могу. Вот, вспомнила. Я ему про дружбу с вами, дядя Жора, рассказала. А он только поморщился. Подарил мне свою книгу, подписал. Я ее долго не читала. Раскрыла лишь, когда он умер. И пожалела, что раньше не прочла. Такие красивые стихи у него. Очень красивые. Не чета моим.
А почему, как ты думаешь, он поморщился – спрашивают доктора, – когда ты сказала про дядю Жоре?
Ну, дядя Жора был знаменитый советский поэт. Суперзвезда. А Бродский не любил советских поэтов. Его же из страны выгнали. Думали, на Западе его сразу все забудут. А тут он вдруг пошел в гору. И писать стал лучше и лучше. Так мне говорили, по крайней мере.
А вы?
Что – я? Да, но я тоже была известная. Меня даже на Западе в те же города возили. На мои выступления даже больше людей приходило. Во-первых, я же была чудо-ребенок. И потом, я приезжала из самого СССР. Это прогрессивному читателю было интересно. Из СССР тогда мало кто приезжал. Западные газеты про нас врали, что у нас диктатура. Я не говорю, что у нас было все хорошо. Но на Западе говорили, что очень плохо. А тут приезжает ребенок, читает гениальные стихи. Все ахают. У них таких детей нет.
Значит, вас несли как знамя?
Да, можно и так сказать.
А потом что?
Что потом. Потом Бродскому дали нобелевку. А про меня все забыли. И перестройка началась.
Вам кажется, эти вещи между собой как-то связаны?
Что? Я и перестройка?
Нет, что вас перестали нести как боевое знамя. Перестали отвлекать вами внимание.
То есть я стала не нужна?
Холодная война же кончилась. Мне кажется, вы были ее орудием, сказал один из докторов, а другой поправил очки. Совершенно невинным орудием. Вас подняли на штык как достижение советской культуры. Чтобы весь мир затаил дыхание. Но потом ваша страна холодную войну проиграла, да и премию дали диссиденту. Поэтому и ваши стихи потеряли свою значимость для пропаганды. Это только предположение. Как вам кажется: могло такое быть?
Холмик вдруг зашевелился. Тот, кто был под песком, вдруг задрожал, затрепыхался, попытался выбраться. Света села сверху на всякий случай, придавив его своим телом. Главное, чтобы поэт лицо из-под песка не сумел высунуть. Если песок ему рот и ноздри как следует забьет, то очень скоро это колыхание кончится. В прошлом году на пляже был случай – двое алкоголиков случайно похоронили живьем пьяную подругу. Все, что я делаю, уже где-то было, думает Света, я же только раскрученная звездочка без особых талантов, подражательница, пустомеля.
Знаешь, дядя Жора, я к ним в кабинет еще много дней приходила и плакала. Они мне все пытались растолковать, что я слишком полагаюсь на мнение других людей. И что если другие про меня забывают, меня как бы и нет. Надо найти вашу подлинную сущность, они говорили.
Я тогда переставала плакать и начинала смеяться.
Не смейтесь, Света, у каждого человека есть внутри подлинная сущность.
Знаете, говорю им, в Москве один вундеркинд с крыши прыгнул. А пока летел, кричал, что умирать не хочет. Наверное, открыл свою подлинную сущность в полете. Только было уже поздно.
Не смейтесь, Света, если вовремя провести терапевтическое вмешательство, можно добиться удивительных результатов. Вы не представляете себе, какой перед человеком откроется удивительный мир, если преодолеть внутренние проблемы.
Да что вы, говорю я. И опять смеюсь.
Поверьте, Света. Все может стать очень-очень хорошо. Доверьтесь нам. Как только человек начинает понимать ценность своей подлинной сущности, которая, при любых условиях не зависит от мнения других людей…
У меня нет таланта, говорю я.
Что вы имеете в виду, Света?
Я не могу писать стихи. Я не поэт. У меня нет таланта.
Человеческая природа необычайно богата, говорят доктора. Вы сами не знаете, какие способности в вас заложены. Если сегодня не получается одно, завтра можно попробовать другое. Надо найти то, что приносит вам наибольшую радость. Ребенком, например, что вы больше всего любили делать? Плавать, рисовать, играть с друзьями?
Я любила читать стихи со сцены. И чтобы мне аплодировали.
Доктор слева опять вздыхает, а доктор справа протирает очки. Значит, вы больше всего любите известность? Может быть, это оттого, что вас недолюбили в детстве? Что – если бы вы нашли настоящую любовь – вам не понадобилось бы восхищение толп и щелканье фотокамер?
Нет, мне не нужно обожание, говорю. Вы меня не так поняли. Или я не так выразилась. Не это было самым важным. Не тогда, когда я на сцене стояла. А по ночам, когда ко мне приходил звук. Вы знаете, он на самом деле всего какой-нибудь год приходил. Я не могла заснуть, а он со мной разговаривал. Не просите меня рассказать, про что. Про все, про разное. Не для ваших ушей. Звук приходил, и все, что было в этом мире злом, оборачивалось в добро. Потому что все в этом мире – зло. И этот стол, и это кресло, и это стекло в окне, и пальма в саду, и Америка ваша, и наша Россия, и звездочки на небе. А мой добрый ночной звук был один-одинешенек и совсем не из этого мира. И он меня любил и приходил ко мне тогда. А потом перестал, потому что я не поэт и у меня, как оказалось, нет таланта.
Ну Света, послушайте, в мире столько всего, говорят доктора. И вновь принимаются меня убеждать, что можно жить и без того, чтобы писать стихи.
Но только зачем, дядя Жора, зачем?