Мама приедет завтра утром, я ложусь на ее кровать.
Вижу в окне — тонкий мусульманский ломтик луны лежит кверху рожками.
Меня кто-то обнимает. Я, сонный, тоже обнимаю и нюхаю. Пахнет свежестью и чем-то домашним, только моей матери присущим. В окне солнце. Мама сама очень рада возвращению домой. Не любит никуда уезжать.
— Семиречье, — говорит, — утопия, коммунизм.
Встречаю женщину шестидесяти лет, а выглядит на двадцать пять. Рассказывает, всю жизнь в Ленинграде прожила, а в Семиречье нашла свое счастье. Там — как при коммунизме. Свежий воздух и никаких очередей. Встречаю мужчину сорока лет — выглядит на двадцать…
Я приподнимаюсь на постели:
— Мама, что за ерунду ты городишь!
— А что такое? — Она смущена. — Я рассказываю, что видела своими глазами.
— Но это же невозможно! Кто послушает, скажет, с ума сошла, честное слово!
Мама поворачивается и уходит. Она очень быстро обижается, но сейчас же забывает, что обиделась или рассердилась. Если бы она была позлопамятней, я не обижал бы ее так часто.
Она копается в кухне. Наконец тихо оповещает:
— Завтрак готов.
Я не встаю.
Мать возится в ванне, потом хлопает входная дверь.
У меня болит голова. Плетусь на кухню. На сковородке остывшая яичница, на блюдце — два пирожных. Две пустые чашки, две вилки.
Я бегу по лестнице, через двор, под арку, на бывшее футбольное поле. Здесь, среди белых пушистых головок кашки, на опрокинутом тазу сидит мама — белье стережет. Она встает мне навстречу, выжидательно смотрит, и глаза у нее на мокром месте. Обнимаю маму.
Хорошо, что она не видит моего лица, я телепатирую ей: «Не сердись на меня, дурака, я же тебя люблю, ты же у меня одна, и я у тебя один, не сердись на меня, родная». Вслух сказать что-нибудь подобное у меня язык не повернется. Особенно «родная». А про себя я повторяю это много раз, и мне кажется, мама принимает мои «сигналы».
Я стаскиваю мокрое белье в таз — в кухне высохнет, и мы, так и не сказав друг другу ни слова, идем домой. Я несу таз. Я ведь так скучал вчера по ней, только сказать ей об этом не умею и не могу, что-то внутри противится.
19
Приближается день рождения отца. Мать начинает за месяц думать о подарке. Подарок будет, разумеется, от меня.
— Может, рубашку? — советуется она.
— Полно у него этих рубашек.
— А запонки красивые? Мы можем рублей тридцать на подарок выделить.
— Посмотри на себя! — начинаю кричать, трясясь от злости. Она сидит в зеленом стираном-перестираном платье, у ворота какие-то бусинки пришиты. Поверх вишневая кофта, на локте дырка расползается уже неделю. — На себя посмотри! Тебе только сорок лет.
На кого ты похожа?! Почему у Капусова мать всегда завитая, в красивом платье?
Мать склоняется над столом все ниже и ниже и молчит. Потом, будто я и не орал:
— Да, так что же ему подарить?
Так проходят наши с ней вечера.
Мать моя, наверно, не очень красивая. Я рассматриваю материны девические фотографии. И тогда она красавицей не была. Какое-то очарование молодости есть. Тоненькая. Даже удивительно, что это моя мать.
Лицо испуганное, беззащитное. Глаза очень, светлые, с очень черным ободочком недлинных ресниц. Таких нельзя обманывать. И как отец не понял этого?
Теперь расплылась, расползлась, живот распустила.
А спина у нее стройная, и походка сохранилась красивая. Посмотреть сзади — девушка идет. И глаза девичьи, как на старых фотографиях. А морщин много и уже полуседая. Чистюля она, все у нее перестирано, поглажено, но уж как оденется — смотреть противно.
Говорит: «Сынок, пойдем со мной в магазин». А мне стыдно: вдруг Капусова встретим, вдруг Тонину. Я сразу начинаю орать: «Мне некогда!» Идет одна. У меня сердце кровью обливается. Бегаю по квартире, жду, когда вернется, хватаюсь мыть посуду, подметать. Не знаю, как и загладить свое свинство.
Возвращается. Она уже и забыла, что я нахамил.
Бросаюсь к ней, забираю сумки. Подлизываюсь полдня.
Жалко мне ее до невероятности. Что же это отец натворил?
Мечусь все время между ужасным раздражением и жалостью. На днях разозлился, не помню уже почему, и ору:
— Выходи замуж!
Она даже присела. Смотрит, смотрит, вот-вот заплачет. А она засмеялась.
— Почему бы тебе не выйти замуж? — начинаю ее уговаривать. — Раньше нужно было об этом подумать. А теперь уж и совсем пора. Я взрослый, вырос уже. А?
— За кого же мне замуж выйти?
— Какие-нибудь знакомые мужчины у тебя есть? — спрашиваю в замешательстве.
Она рукой машет:
— Какие уж там мужчины… Да и поздно мне теперь.
— Ну что ты, — успокаиваю, — люди и в семьдесят лет женятся. Совсем тебе не поздно.
— Мне не по возрасту поздно. Я уже просто не смогу жить с чужим человеком. Мне даже странно подумать — жить с чужим мужчиной. Видишь… тут…
большая разница…
Она путается в словах. Сейчас наверняка заплачет.
Какие все-таки мужчины свиньи! Если бы я был взрослым и не сыном моей матери, я бы на ней женился.
А если бы мне предстоял выбор — жениться на Тонине или на матери?.. Я бы, подлец, все-таки выбрал Тонину.
Не было бы Тонины, тогда обязательно на матери.
Хотя тогда ведь мать была бы мне чужой и мне было бы ее не жалко. Я бы на ней никогда не женился.
Бедная моя мама! Единственная женщина, единственный человек, за которого я по-настоящему болею душой.
Мне кажется, за одного мужчину моя мать все же вышла бы замуж. За моего отца.
20
Седьмое декабря.
День рождения отца.
Я сказал матери твердо и бесповоротно, что в этом году сделаю отцу самодельный подарок. Все необходимое у него есть. Ему ничем не угодишь. Я решил подарить «керамическую» пластину.
Сначала хотел слепить богоматерь с младенцем.
Младенец меня не интересовал. А вот богоматерь должна была быть похожа лицом на маму. Но сколько ни мучился, лепил с натуры и с фотографии, ничего не получилось. Тогда я взял длинную доску и решил вылепить по памяти дома, какие видел по дороге в Новгород. Покривевшие от времени, окна высоко, по три в ряд. У домов этих какое-то человеческое выражение, трогательно-доверчивое. Дома как лица. Я сделал их темными, а общий колорит зеленым, размытым. Хорошая получилась пластина. С настроением, грустная.
Позвонил отцу, поздравил. Он говорит, приходи в субботу, в семь, буду ждать, отметим.
Хорошее дело! День рождения он будет с кем-то справлять, а со мной в субботу отметит. Хотя я ведь тоже свой день рождения с мамой справлю, а с ним в какую-нибудь из суббот отмечу это событие микроскопического масштаба и важности. В день рождения нужно быть с самыми близкими людьми.
21
Девятое декабря. Суббота.
Пришел к отцу. Подарок мой ему очень понравился. Я даже не ожидал. Он при мне повесил его в комнате. Говорит:
— Может быть, у тебя способности?
— Нет у меня способностей. Недавно пробовал маму вылепить, не получилось.
Отец ставит на стол тарелки, бокалы и бутылку сухого вина. Я отворачиваю портьеры. Очень люблю смотреть из отцовского окна зимой. Цепочки кустов, паучки деревьев, сеточки тропок, мигающие гирлянды фонарей. Все в миниатюре и с такой высоты кажется чистым и аккуратным, как макет.
Я выпил два бокала вина, и отказали тормоза. Пошел болтать про Тонину. Но между прочим. Есть-де, мол, такая учительница у нас, красавица, мы с ней о книгах иногда разговариваем.
— А кто твой любимый писатель? — спрашивает отец.
— Фолкнер.
Он удивился моей эрудиции. Выпили по третьему бокалу.
— Шутка, — признался я. — Мой любимый писатель — Хемингуэй. А из наших — Паустовский. И все классики мне нравятся. «Герой нашего времени» прекрасная вещь. Толстого теперь читаю. «Войну и мир».
Отец принес чай и торт. Он хоть и холостяк, а быт у него образцово налажен. Чашки красивые очень — бутоны. Мы как-то хорошо и свободно разговорились.
— Тургенева повести прочел. О любви. Любовь, любовь… А что такое любовь?
Я вспомнил свою тетрадь и вопросы, которые задавал отцу.
— А любовь — это когда две половинки рождаются в разных частях земного шара и бродят всю жизнь, чтобы никогда не встретиться.
— А когда-то ты ответил мне, что любовь существует.
— Конечно, существует.
Мы со своими чашками перекочевали в кресла, за журнальный столик.
— Почему ты не женишься? — спросил я.
Он внимательно посмотрел на меня и усмехнулся:
— Человек, который хочет чего-то достичь, не имеет права жениться. Я женился на Науке.
— А зачем достигать, если не для кого?
— Очень вероятно, человек, придумавший колесо, не был женат. Какое это имеет значение? Низкий ему поклон.
— А ты маму когда-нибудь любил?
— Володенька, это так давно было… — Он говорит усталым голосом, будто каждую встречу мы только и обсуждаем этот вопрос, а я все еще не понял. Это так давно было, что уже кажется неправдой.
— Но я-то — правда?
— И ты — правда, и она, и я. И все мы очень разные и очень одинаковые правды.
— Ты говоришь, как мой приятель Капусов. Тот говорит: истины нет. Маяковский — одна истина, Есенин — другая. Если бы появилась одна-единственная истина, закрылись бы пути к дальнейшему движению вперед.
— Забавный паренек, — сказал отец. — Хотел бы на него посмотреть.
— Могу познакомить. Но мы уклонились.
Я нахально лезу на рожон, а он уже, кажется, начал оправдываться.
— Видишь, Володя, всяко может в жизни сложиться. Могут быть страшные ошибки. Мы за них платим долго и мучительно. За некоторые — всю жизнь. Но брак — дело добровольное. Никого из нас не переделаешь. Я пытался внушить твоей матери, что нужно учиться, заставил поступить в полиграфический техникум. Что из этого вышло? Она и года не проучилась.
С большим трудом устроил учиться на гримера. Сказали, будет из нее толк, руки у нее хорошие. Ушла.
Да и не в этом дело. Разные мы очень. Друг из нее не получился. Она даже домохозяйкой быть не способна. Нет таланта создать уютный, спокойный дом и жить ради этого. Как я мог на ней жениться?