Ходит, заглядывает в лица, ловит обрывки разговоров.
У нее даже какая-то теория насчет людей. Она делит их на пять категорий. Настоящий ребенок.
Надя рассматривает сидящих напротив парня и девушку, которая курит, выпуская дым, словно тяжело дышащая больная. Еще дальше обедает старик и газету читает.
К ним подплывает официантка — Гаргантюа, пол под ней трещит, и швы ее платья трещат, и воздух с шумом раздвигается.
— Посмотри на парня, — кивает Надя на соседний столик. — Он картавит.
— Откуда ты знаешь?
— А подойди к нему, попроси прикурить.
Я подошел. В самом деле картавит.
«Меломан» беспрерывно прокручивает свои три мелодии. Одна из них очень грустная.
Мне приятно сидеть здесь с Надей. Мне легко с ней, нравится смотреть на нее. Я испытываю к ней необъяснимую нежность и думаю: слава богу, что это не любовь.
— Я собираюсь завтра к Гусеву. Помнишь, мы с тобой встретили его однажды?
— Чудеса смотреть? — спрашивает Надя.
— Хочу серьезно поговорить. Может, он возьмет меня на работу. Кем угодно согласен, хоть уборщицей.
Пойдешь со мной?
— Если не помешаю. Я бы с удовольствием.
Выходим мы тоже под музыку «Меломана». Я подаю Наде пальто. То ли я не умею этого делать, то ли она не привыкла, чтобы ей помогали, только долго у нас ничего не получается. Она сует руку куда-то ьыше рукава. Даже покраснела от смущения. И я, чувствую, краснею, а это со мной редко случается, у меня капилляры глубоко спрятаны.