— Буди покойна, госпожа… Ты не верь им, дурам, что я пьян. Я её в рот, проклятой, не беру. А я потому таков, что меня плохие люди обдели. Ермилка у меня пять тысяч украл, это его штуки. Я ведь молитву прочту, как раз вора угадаю. Мне от Бога дано… Целую ночь буду мефимоны читать, чтоб Господь мне вора открыл.
Девки, то шутя, то поталкивая, вытащили Ивлия из хором и повели в его избу. Татьяна Сергеевна возвратилась в спальню, взволнованная и утомлённая.
— Ah, chère Alphonsine, вы не поверите, сколько надо такта и опыта, чтобы обращаться с этими людьми. Другая бы на моём месте наделала Бог знает что… довела бы этого сумасшедшего до ужасных поступков. Если бы вы видели, как ловко я его успокоила и выпроводила; он ушёл покорный, как овечка. А между тем он пришёл с самым дурным намерением, это было ясно.
— О, я вам удивляюсь, я просто благоговею перед силой вашего характера, m-me Обухов, — уверяла m-lle Трюше. — Я бы просто умерла, если бы мне пришлось иметь дело с пьяным русским мужиком. Он для меня страшнее медведя.
Вся дворня стояла под окнами Ивлиевой избы. Войти туда было нельзя: дверь была заперта на крючок. Изба Ивлия была освещена, как часовня в канун годового праздника. Дюжины три восковых свечек были прилеплены во всех углах, на окнах, на перекладинах перегородки, на загнетке печи, на сундуках и на лавках. Ивлий, в длинном полумонашеском балахоне, со встрёпанными седыми волосами, стоял перед столом. Он держал в своих сухих дрожавших руках чёрную засаленную книгу с застёжками и страстную свечку. Его истощённая, хилая и длинная фигура страшно качалась на ослабевших ногах среди ярко освещённой каморки, бросая от себя через всю комнату ползучую тень. Смотря на тёмные листы книги сквозь круглые медные очки, Ивлий увлечённо пел хриплым, разбитым голосом стихиры акафиста, забыв обо всём.
В толпе, пристывшей к окнам его каморки, уже не было ни шуток, ни смеха. С суеверным страхом смотрели все на эту строгую молящуюся фигуру, на эти пылавшие свечи, на эту чёрную книгу, полную таинственного смысла.
— Священная главо, божественного священства правило, избавителю готовейший, приницаяй к немощным прошениям, отче Николае, пресвятого Духа мироположенница сый, — гнусил Ивлий. — В мирах живый чувственно иерарше, миром разумно духовным явился еси помазан; тем же миры чудес твоих мир облаговолил еси, миро присно текущее проливали мирными твоим благовонными словесы…
Алёша был тоже в толпе смотревших. Он узнал от няни, что делается в избе Ивлия, и упросил её провести его тайком к окну. Ни жив, ни мёртв стоял он, придавленным лицом к стеклу толпою, надвинувшейся сзади, с трепетом вслушиваясь в погребальное завыванье старческой молитвы. Всё недавно читанное им о подвижниках Саровской пустыни, о Макариях и Серафимах, проводивших страшные ночи на молитве в пустынных дебрях, среди дьявольских видений, нарисовалось ему как живое… Вот он, этот схимник, заживо погребённый в глуши каменного скита… Он всё забыл, кроме своей фанатической молитвы… Кругом чёрная ночь и молчание… В его одинокой пещерке яркий свет и пенье канонов. «Без этого не спасёшься! — щемило душу Алёши. — И мне нужно подавить в себе позывы жизни и войти в эту могилу, к чёрным, потёртым ликам икон, к чёрным книгам, к мрачным напевам! Отчего же мне страшно? Отчего леденеет моя душа? Господи, научи меня и помоги мне!» — взывал внутренно бедный Алёша, подавленный и убитый.
Прощание
— Анатолий Николаевич, я вас хочу попросить об одном деле, — сказала Надя, что-то раздумывая.
Она была в саду с Варей и Суровцовым, которые помогали ей выкапывать клубни отцветших георгин.
— Говорите, какое такое дело?
— Не слушай, Варя, это секрет! — засмеялась Надя, приближаясь к уху Суровцова.
— Хороши твои секреты! Все их насквозь вижу, — заметила Варя, не отрываясь от своей работы.
— Видите ли что, Анатолий Николаевич, вы должны поехать сейчас к Обуховым. Привезите мне Алёшу. Я была сердита на него и запретила ему ездить сюда за одну глупость. Теперь он уезжает надолго. Кто знает, он такой болезненный, хилый. Нехорошо расставаться в ссоре. Он всё-таки милый мальчик.
Суровцов улыбнулся.
— Бедный мальчуган, кажется, не на шутку увлекается кузиной? — сказал он не то вопросительно, не то утвердительно.
— Сочиняйте там ещё! Он только и думает, что о мощах да об иконах. Так привезёте?
— Привезу, привезу, конечно, если поедет.
Татьяна Сергеевна приняла визит Суровцова прямо на свой счёт и с таким радушием угощала его своими фруктами, вареньями и чаями, что Суровцову совестно было схватить прямо Алёшу и удрать к Коптевым. Лида тоже очень обрадовалась гостю, так так уже третий день у них не было чужого человека, а в саду все цветы повяли и помёрзли, и прогулки Лиды прекратились. Не видя около себя более достойной меты, Лидочка не без удовольствия любезничала с молодым профессором, зная, что она так недавно нравилась ему. За отсутствием настоящей битвы никогда не мешает упражняться в примерных сражениях, чтобы не потерять своих стратегических способностей. Кроме того, до Лиды дошли слухи, что Суровцов женится на Наде, и она верила им. Женщине бывает особенно приятно дать почувствовать силу своих чар именно тем, кто считает себя обеспеченным от них. Поэтому Лида позволила себе не на шутку пококетничать с Анатолием Николаевичем, и так как она говорила бойко и остро, а Суровцов тоже любил иногда преломить с достойным соперником весёлое копьё острословия, то немудрено, что он засиделся у Обуховых до самого заката.
Алёша грустно сидел за чаем и не принимал участия в разговоре; он только посматривал по временам на свою сестру и на Анатолия и молча покачивал головою с выражением несказанного презрения.
— А ведь я к вам имею поручение от кузины, Алёша, — сказал Суровцов, готовясь проститься с хозяевами.
— От Нади? — спросил, весь вспыхнув, Алёша.
— Почему вы это угадали?
Алёша покраснел ещё больше и, по обычаю своему, облизываясь от смущения, искал ответить что-нибудь колкое Суровцову.
— Я думаю, он и не помнит, что у него есть другие кузины, кроме Нади, — помогла ему Лида с убийственно насмешливой улыбкой.
Алёша метнул на неё молнии.
— Нет, не потому, — пробормотал он резко, — а потому, что Анатолий Николаевич исполняет поручения только одной Нади. Она потому-то всегда избирает Анатолия Николаевича в свои уполномоченные послы.
— Ну вот и на этот раз Надежда Трофимовна поручила мне притащить вас к ним, — спокойно ответил Суровцов, желавший прекратить ребяческую пикировку Алёши. — Поедемте-ка со мною на дрожках. Ведь вы завтра едете?
— Да, мы едем завтра, — в беспокойном раздумье говорил Алёша, стараясь выпытать беспокойным взглядом, зачем зовёт его Надя. — Только я, право, не знаю… Мне действительно хотелось бы проститься с дядюшкой и с кузинами. Но не знаю, успею ли я. Теперь так поздно.
— Вот поздно! Волки, что ли, съедят? Сядем себе да поедем; теперь ещё седьмой час, в десятом часу назад. Всё-таки вечер на прощанье проведёте у кузин, ведь вы у них давно не были!
Алёша опять подозрительно поглядел на Суровцова; он решал в своём уме: сказала ему что-нибудь Надя или нет?
— Да уж он у меня такой бука! — вмешалась Татьяна Сергеевна. — Я и забыла совсем, что он не прощался с кузинами. Возьмите его, пожалуйста, с собою, Анатолий Николаевич, а то он завял, как сморчок, целый день коптит над книжками. Удивляюсь просто, где его детство. Старик стариком.
— Вы думаете, кузина Надя не рассердится, если я приеду? — спросил Алёша внезапно смягчившимся голосом. Ему вдруг страстно захотелось видеть Надю. Он не видал её целых три недели.
— Я же вам сказал, что меня прислала к вам кузина Надя, приказала доставить живого или мёртвого! — смеялся Суровцов.
Алёша не говорил ни слова всё время, пока они ехали на бегунках Суровцова до коптевской усадьбы. Он был в глубоком внутреннем горе весь нынешний день; уехать в Крутогорск, не простившись с Надей, не прощённому ею, было для него мучительно; самому ехать проститься он не смел. Грудь Алёши была наполнена множеством страстных и знаменательных слов, которые он собирался сказать Наде при последнем пожимании руки. Пусть она знает, что ни изгнание, ни даже гнев её не могут пересилить его чувства. Он нисколько не раскаивается в своей откровенности; каждый раз, как она позволит ему приблизиться к ней, он будет говорить только о своей любви; он не может говорить ни о чём другом, глядя на неё, думая о ней. Пусть Суровцов замечает его увлеченье и острит над ним; он презирает Суровцова. Суровцов не достоин такой глубокой и беспорочной девушки, как Надя. Он учён, но он так же пошл, как и другие. Алёша откроет на него глаза Наде, что бы ни вышло из этого. Это его последний долг, последняя услуга Наде.
Сконфуженно вошёл Алёша в диванную, где сидели ещё за чаем все барышни. Он искал глазами глаз Нади, чтобы прочесть в них, что его ждёт.
— Алёша! — изумлённо вскрикнули в один голос все Надины сёстры. — Вот удивленье!
— Здравствуй, Алёша, голубчик, — тихо сказала Надя, идя ему навстречу с тёплым материнским чувством. — Как я рада, что ты приехал к нам проститься. Я бы очень была обижена, если бы ты так уехал.
Надя усадила Алёшу около себя и весь вечер ласкала его. Суровцов нарочно подсел к другим барышням, чтобы не мешать их интимной беседе. Хотя он никогда не говорил с Надею об отношениях к ней Алёши, но видел их совершенно ясно; бедный мальчик возбуждал в нём большую симпатию даже с этой стороны. Но Суровцов замечал его ревнивое нерасположение к себе и считал благоразумным не навязываться со своею дружбою. Алёша не видел никого в комнате, кроме Нади, ни с одной сестрою её не сказал ни слова. Зато Наде он говорил целый вечер. Однако о том, о чем хотелось ему, говорить не пришлось; как бы он ни сдерживал своего голоса, всё же Суровцов и сёстры могли услышать. Поэтому Алёша невольно обратился к предмету, глубоко занимавшему его в последний месяц. Он стал убеждать Надю бросить заботы мира и отдаться религии. С отвращением описывал Алёша пустоту жизни своей сестры; она казалась ему живым олицетворением суетного и греховного, губящего мира. Наде было и жаль этого ребёнка, и страшно за него.