Помолчав некоторое время, она добавила тихо:
— В ночь с понедельника на вторник мама была в комнате Градера, якобы его лечила. Мне она заявила, что он болен. Действительно, насколько я могла видеть из коридора, он лежал весь красный и, похоже, у него был жар. Мама послала меня за банками.
— Если бы он выходил из дома после ужина, ты бы услышала?
— Не обязательно… Вспомни, мы в тот вечер совсем утратили бдительность. Я радовалась, что не надо тащиться на вокзал по такой гадкой погоде.
— И что же ты думаешь?
Вместо ответа Катрин развела руками.
— Если эта особа приехала, как мы и договаривались, в понедельник…
Деба замолчал, их взгляды встретились. Стояла тихая зимняя ночь. Катрин хотела, как обычно, помочь отцу лечь в постель, но он отказался наотрез: им овладел безотчетный детский страх.
— Кто-то поднимается по лестнице, — пролепетал он голосом испуганного ребенка.
— Какой ты, папа, нервный! — проворчала Катрин и выглянула в коридор. — Это мама идет спать… Нет, повернула сюда.
— Пусть войдет! — прошептал Симфорьен.
Когда Матильда появилась в дверях, оба смолкли, пораженные ее видом: блуждающий взгляд, желтые пятна на щеках, растрепанный пучок с торчащей из него шпилькой.
— Катрин, дорогая, спустись, пожалуйста, к Андресу, побудь с ним, найди какой-нибудь предлог. Разговори его, пусть лучше он разозлится, выйдет из себя. Молчание, в котором он замкнулся, меня пугает.
— Э! — перебил ее Деба. — Сиди с ним сама и оставь Катрин в покое. А мне, думаешь, помощь не нужна? Мне разве ничего не угрожает? И ты прекрасно об этом осведомлена, обманщица!
Он приподнялся, опираясь на ручки кресла, и тут же снова откинулся на спинку. Матильда его как будто не слышала.
— Я тебя умоляю, детка, — настаивала она. — Сходи к Андресу. А я подменю тебя здесь.
— Ну уж нет! — вскричал старик. — Чтобы ты отдала меня в руки этому…
Он заикался от ярости и страха. Катрин в нерешительности стояла у двери.
— У меня будет неспокойно на душе после того, что ты сделала… — сказала она матери. — Как ты могла взять сторону такого человека!
— Но, Катрин, он же отец Андреса!
— И что? Мы хотели, чтоб он убрался отсюда, чтобы духу его тут не осталось. Андресу это только на пользу бы пошло…
— Тебе, детонька, не сказали всей правды, — горячо возразила Матильда. — Если бы речь шла только о том, чтобы он уехал! С ним должны были разделаться. Эта девка собиралась сдать его полиции. Я боялась позора для Андреса… Я считала, что защищаю его, а, оказалось, навлекла еще худшую беду. Я думала: предупрежу его отца, и он уедет. Избавит нас от своего присутствия, а сам уж как-нибудь выкрутится… Я хотела, как лучше… Не могла же я предвидеть…
Тут она увидела настороженно обращенные к ней два лица, взгляды, прикованные к ее губам в тревожном ожидании. Она провела рукой по лбу.
— Нет, нет, я ничего не знаю, не больше вашего, клянусь! Просто мне страшно, меня мучают подозрения…
Она опустилась на стул. Деба с дочерью ждали продолжения… Но Матильда словно погрузилась в забытье. Едва ли она слышала, как Катрин пререкается с отцом:
— Ты же говорил, что она его увезет, и все. Слово давал.
— Что бы она стала с ним делать — это не моя забота. Мне это глубоко безразлично.
— Все, что касается Андреса, нам небезразлично.
— Говори за себя, дурочка.
Катрин повернулась к матери и сказала громко:
— Хорошо, мама, побудь здесь, а я посмотрю, что творится внизу.
— Я запрещаю тебе оставлять меня одного! — завизжал Деба, но дочь сделала вид, будто его не слышит, и быстро сбежала по лестнице.
В вестибюле она зажгла люстру, дверь в столовую была открыта. Она прошла дальше, в закуток, в шутку называвшийся у Дю Бюшей арсеналом, потому что там хранились охотничьи принадлежности.
В стойке у стены красовались ружья всевозможных устройств и калибров: от старинного шомпольного, заряжавшегося через дуло (из него отец Градера ни разу не промазал по вальдшнепу), до «лефоше», принадлежавшего прапрадеду Дю Бюшей; здесь же можно было увидеть и «хаммерлессы» последних моделей. Сидя за простым еловым столом, Андрес отмеривал и забивал в гильзы порох и дробь. Он на секунду поднял глаза и с отсутствующим видом посмотрел на вошедшую Катрин. Весь он как-то осунулся, губы были крепко сжаты, выражением лица он напоминал больное животное, отказывающееся от пищи.
— Ветер переменился, — начала Катрин. — Завтра можно идти на вальдшнепа. Если ты приготовишь для меня патроны…
Андрес заглянул в шкаф.
— Их тут предостаточно, — сказал он усталым голосом.
— Если ты не возражаешь, чтобы я пошла с тобой…
— Мне один черт! — буркнул он и пожал плечами.
Катрин и бровью не повела. Оторвавшись от своего занятия, он теребил в руках пустую гильзу. Потом вдруг спросил раздраженным тоном:
— Чего ты на меня уставилась?
Катрин вздрогнула:
— Я привыкла все терпеть, Андрес. Знаю, я и сама бываю не слишком приветлива… Но мне очень многое приходится сносить…
— Всем приходится…
— Но видеть, как ты страдаешь, — закончила она, — это выше моих сил.
И слезы брызнули у нее из глаз. Личико сморщилось: так хныкала она маленькой девочкой, когда он ее дразнил. Андрес давно позабыл эту плаксивую гримаску, поскольку уже много лет видел Катрин либо хмурой, либо насмешливой. Он искал подходящие слова, а она удивлялась, что он до сих пор не осадил ее какой-нибудь грубостью. Наконец он сказал:
— Не беспокойся обо мне. Мне все безразлично.
А затем, впервые за все то время, что они жили под одной крышей, она услышала из его уст отвлеченное суждение о жизни:
— Все слишком ужасно, тебе не кажется?
О чем он думал? — спрашивала себя Катрин. Только ли о женщине, которую любит? Наверное, и об отце тоже. В последние дни на него столько обрушилось. А что произошло между ним и его дорогой Тамати? Почему он не желает ее видеть?
— Когда человек доведен до крайности… — продолжил он после паузы. — Ты боишься смерти, Катрин?
— Нет, но я боюсь за других.
Неожиданно она подошла к нему, села рядом, вплотную, взяла его под руку.
— Нет, Андрес! Нет! Обещай мне… обещай… — повторяла она.
Ее пылкость удивила Андреса. Даже немного взволновала. Он не оттолкнул Катрин и впервые почувствовал, что она, между прочим, тоже женщина. Инстинктивно отстранившись, она отошла к стене по другую сторону стола, а Андрес уставился перед собой, обхватив голову руками. За спиной у него поблескивали ружейные стволы, в комнате пахло смазкой.
— Я хочу попросить у тебя прощения, — сказала Катрин. — Я вела себя скверно, отвратительно… Да! Да! Но пойми и ты меня: это было невыносимо. Ты и мама обращались со мной, будто я не человек вовсе… Ты не знаешь… Но это в прошлом, вот увидишь! Все, чем я владею сейчас и чем буду владеть после, — оно твое…
Он потерянно взглянул на нее. Пробормотал, что ему плевать на то, чем она владеет и будет владеть… Дома все считают, что он только об одном и думает, только землю и любит, как они сами. А вот отец видит, как мало его это волнует!
— Конечно же, я привязан к имению; я один знаю его по-настоящему, мне известно, где стоит каждый межевой столбик, и никто их не передвинет, пока я здесь. У меня хорошие отношения с фермерами. Я им не враг. Я ведь тоже понимаю, что значит ишачить на других. Между ними и мной, в сущности, нет никакой разницы. Но испытывать радость оттого, что можешь сказать: «Это мое»… Да плевать я хотел!.. У меня голова занята другим…
— Другим? — ехидно переспросила Катрин. — А может быть, другой? Но я тебя ни в чем не упрекаю. — Она поспешно изменила тон. — И это тоже я могла бы понять, если бы…
Он досадливо пожал плечами.
— Я совсем не о том. Если бы меня не мучило другое, если бы я мог вволю думать о… об этой женщине, я бы не жаловался, она не была бы потеряна для меня безвозвратно… — Он запинался, не мог подобрать слов. — Как тебе объяснить? На меня свалилась другая беда, по сравнению с которой то несчастье уже кажется радостью. Я страдал из-за нее, не стану скрывать, очень страдал. Извини, что я тебе это говорю…
— Не надо, не извиняйся, — сказала она тихо. — Это все естественно. И потом, тут нет ничего для меня нового…
— Но теперь я не могу даже страдать, — продолжил он. — Между мной и моим горем встало нечто такое… — Он резко поднялся и схватил ее за локоть. — Ты замешана в этой истории. Скажи мне, Катрин, что происходит у нас в доме?
Она растерялась, ничего не ответила.
— Ага! Значит, ты не отрицаешь…
И он повторил фразу, которую часом раньше произнес Деба:
— Тебе что-то известно. Скажи мне…
Андрес был не мастер распознавать чужие мысли, и все же на лице Катрин, старавшейся не смотреть ему в глаза, он прочел такое сострадание, что ему сделалось не по себе.
— Молчишь?
Настаивать он не стал: возможно, боялся услышать ответ. Он вернулся на свое место за столом и принялся играть пустыми гильзами. Катрин издали наблюдала за нервозными движениями его больших рук. Неожиданно он заговорил:
— Ты поняла, что он для меня значил? Вы его ненавидели, презирали, а я любил его наперекор вам всем. Я воображал, что его жизнь наполнена любовью и счастьем, в отличие от нашей. В моих фантазиях он превращал в радость то, что твой отец складывает в кубышку. Безумие, но я относился к отцу как к младшему брату. Он отнял у меня все, а мне хотелось дать ему еще больше… И не потому, что я такой добрый: он обещал вернуть сторицей, и я ему верил. Рассчитывал, что с его помощью я, убогий, буду любим и обласкан. Я думал, он меня любит по-настоящему… а не эгоистично, как Тамати… Хочет моего счастья… Я говорю тебе все это… не знаю, наверное, я неясно выражаюсь… Негодяй, дурной человек… Я знал это… и находил прекрасным. Дурной — это значило такой, у которого вся жизнь праздник… Для меня, деревенщины…
Катрин по-прежнему не поднимала глаз и слушала его, затаив дыхание, чтобы не спугнуть.