— Привет, — после того, как вновь углубились в лес и немного попетляли по нему, остановился наконец Мишка.
— Привет, — устало и счастливо улыбнулся в ответ Андрей, стукнул лбом в плечо капитана.
— Ваши ручки, — спецназовец, фокусничая, вытащил пилку по металлу.
Нашли поваленное дерево, приспособились к работе. В двух словах, торопясь, переговорили свои новости после путча. Видя нетерпение Андрея, Багрянцев уже подробнее, во всех деталях поведал о своих неожиданных приключениях в банде. И чтобы не дать другу опаливать сердце воспоминаниями о жене, сразу же, добавил, уводя разговор в сторону:
— Ну, и последнее: можешь меня поздравить с новым званием.
— О, товарищ майор. Извините, я встану.
— Да нет, сиди. Старший лейтенант.
— Как? Почему? Да погоди ты, не пили, — Андрей стряхнул металлические опилки с рук, Мишка тоже блаженно вытянул свои перебинтованные, мелко подрагивающие от монотонной и напряженной работы.
— Вчера вечером звонил своим. В нашей конторе работает комиссия по путчу, мальчики вместе с Лопатиным и типа Лопатина. Помнишь, майор-депутат7: форма морская, а не плавает, эмблемы летные — а не летает, апломба как у министра, а уровень начальника Дома офицеров. Такие теперь и решают, каким быть Вооруженным Силам. Первый удар — как раз по нашему управлению — немедленно расформировать: в свободной стране не должно быть боевых отрядов. Все, кто был в патруле во время путча, признаны его участниками или уволены в запас, или понижены в званиях.
— Но ведь вы, можно сказать, наоборот: смотрели за порядком…
— Кого это волнует? В недрах Генштаба обнаружилась организация с опытом боевой работы — а вдруг она завтра повернет свой опыт против новой власти? У демократов, наверное, и так глаза от страха выпучило. Да ты посмотри и на назначения: думаешь, случайно министрами и их замами ставятся никому не известные, неавторитетные люди? Делается все, чтобы за ними не пошел народ. На всякий случай. Улыбающиеся марионетки: рушится великая страна, а у них все нормально. Как говорит Горбачев, процесс пошел. Ладно, ну ее, политику.
— Куда ж от нее, если она заправляет нашими судьбами, — не согласился Андрей. — Мы обречены на политику. Поэтому слушай меня, Миша: ты сегодня же уезжаешь домой.
— Куда?
— В Москву.
— Да перестань ты. Давай руки.
— Нет, Миша, это серьезно, и это я решил еще вчера. Извини, но здесь тебе не Ирак. Здесь законы. И я не хочу, чтобы из-за меня…
— Какие законы, — перебил Мишка. — Тебя вывозят из страны — это законно? Насилуют, убивают безответно — это тоже по закону? Меня разжаловали, «Белого медведя» отправили на пенсию — «Медведя», который для страны один сделал больше, чем вся эта шелупонь из комиссии — по закону? Кто же их пишет, эти законы.
— Нет, Мишка. Нет. Дальше я — один. Один я буду более свободен и не стану оглядываться на тебя. Не уедешь — я вернусь в тюрьму.
— Ты так говоришь, будто я все делал с бухты-барахты. А я, между прочим, тоже думал и тоже делал выбор, — Мишка обиженно отвернулся.
— И все равно, — чувствуя, что наносит другу обиду, тем не менее не отступал от своего Андрей. — Понимая тебя, прошу, чтобы ты понял и меня. Я перед Зитой до конца своих дней не искуплю вины, а если еще нести и твой крест в случае чего… Давай хоть мы не станем отбирать у себя права на совесть.
— Ладно, потом разберемся, — примиряюще уступил Багрянцев и кивнул на бревно: — Ваши ручки.
6
Осень оказалась такой же бестолковой и бездарной, как и власть. Утро могло пудрить мозги солнцем и безветрием, а вечер уже рвал недожелтевшие до срока листья, сек землю холодным дождем. Люди шарахались не только в выборе одежды, но и в своем настроении, своих планах, связанных с погодой. Ни «а», ни «б», одни перехлесты.
Вторую неделю Андрей жил у Мишки в Москве. Ни до чего не договорившись тогда в лесу, рассудили по-иному: уезжать все же лучше обоим. Пусть схлынет волна поисков. Лучше переждать ее, пока новые события преподнесут местной милиции такие заботы, когда ей станет не до латышских проблем. К сожалению или счастью, время сейчас только способствует этому: кражи, грабежи, разбои на каждом шагу.
К тому же опасаться стоило уже не так милиции, сколько Данилыча с дружками: попавшись на крючок, они попытаются сделать все, чтобы убрать лишних свидетелей. Да и Геру они не простят, и главаря своего, Козыря, которого, вопреки предупреждениям, взял-таки Тарасевич тогда в камере у заложников голыми руками и которого после этого отправили тянуть новый срок за Уральский хребет.
— И осень на носу, в лесу не заночуешь, — находил все новые и новые доводы Багрянцев.
Видимо, ему тоже было тяжко оставаться одному после всего случившегося — не смея ни перед кем выговориться, поделиться сомнениями, подпитаться уверенностью в правоте своих действий. И к моменту, когда стальные обручи распиленно распахнулись, обоюдное согласие было достигнуто: вдвоем и в Москву.
Потом Мишка, помаявшись, отпросился на два часа и вернулся с сумкой бутербродов и виноватыми глазами. Отводя их, объяснил появление гостинца:
— Соседка твоя собрала. Тоже волновалась. Объяснил вкратце ситуацию. А квартиру твою уже опечатали.
…В Москве мало что изменилось после путча, если не считать более длинных, а потому бросающихся в глаза очередей за хлебом и молоком. Да однажды в переходе на Пушкинской площади увидел Андрей лозунги, выведенные каким-то умельцем черной краской и которыми раньше демократическая столица не славилась: «Ну что, долбаные москвичи: за что боролись, на то и напоролись», а покрупнее и выше: «Мишку — на Север!» Тарасевич вспомнил про листовку, в которой во время путча «росло» количество остановленных танков, решил сходить к ней.
Бумажки, само собой, уже не оказалось, на окне белели лишь пятна после клея. Зато перед зданием напротив, оказавшимся Союзом писателей СССР, митинговало в скверике около ста человек. Подходивших встречал лозунг: «Верному ленинцу, верному сталинцу, верному брежневцу, верному горбачевцу, верному ельцинцу Евтушенко — позор от русских писателей». На длинном шесте коптело чучело правительственного поэта.
— Инженеры человеческих душ, мать вашу, — чертыхнулся Андрей, когда узнал, что элита московских литераторов во главе с Евтушенко под шумок послепутчевской вседозволенности и анархии начала захватывать кабинеты в Союзе писателей. — А еще чему-то поучали других…
Не заметил, как оказался у телеграфа на Арбате. У того, где узнал, что Зиты больше нет. Если войти в стеклянные двери, подняться на второй этаж, то там, справа, в первой кабине… И тогда тоже шел мелкий дождь. С того дня — одни дожди…
— Все, больше не могу, — метался в тот вечер он по комнате в ожидании Мишки. — Еду. Каждый день отсрочки — это предательство Зиты. Смерть. Хочу смерти!
Взведенный, не сразу увидел озабоченность на лице друга. Тот пришел совсем поздно, молча уселся перед телевизором, потом распахнул все шкафы, начал перебирать вещи.
— Чего ты? — отрешился, наконец, от своих мыслей Тарасевич.
— Еду латать валенки. Меня, мастера по хрустальным башмачками — латать валенки. Очень по‑государственному и мудро.
— Давай с начала, — дернул друга за рукав Тарасевич, усаживая его рядом с собой на диван.
— Старший лейтенант Багрянцев назначен в оперативный отдел штаба Закавказского военного округа. Рисовать карты и нести дежурство. К новому месту службы убыть завтра.
Переключиться с Зиты на Мишкины проблемы оказалось не так-то и просто. Чтобы не сфальшивить ни в чувствах, ни в словах, Андрей решил вообще пока промолчать. А он сам, конечно, хорош: у живущих рядом дорогих и близких людей миллион своих проблем, а он только о себе. Не забывать, помнить об этом, помнить об этом, помнить об этом…
— Рае что-нибудь хочешь передать? — избежав сюсюканья, охов и ахов, по мужски и офицерски доверительно, сразу — конкретно, спросил Андрей. А чтобы избавить Мишку от смущения, пояснил: — Ты знаешь, а я только что перед твоим приходом принял решение возвращаться к себе. Подчинимся обстоятельствам и желаниям?
— А там посмотрим, — согласился не мусолить ситуацию и Мишка. — А Рае… — он встал, подошел к стенке. Из хозяйственного отделения достал чашку, расписанную розовыми цветами. — Китайская. Их две осталось. Так и скажи. Одна — ей.
— Добро. Давай собирать тебя.
А к вечеру следующего дня Андрей — в кепи, прикрывающем глаза, с аккуратной маленькой бородкой, сошел с поезда в своем городе. Оставив сумку в камере хранения, стал звонить по телефонам, заглядывая в листок с записями. Не получив ответов, впрыгнул в автобус, проехал несколько остановок, отвернувшись от всех и глядя в окно. Замешался в толпе вечерних прохожих.
После безрезультатных звонков теперь уже в квартиры Данилыча и Тенгиза, переехал на другой конец города. По бетонному забору вдоль тротуара к дому Эллочки. Трижды коротко нажал на звонок. Тишина. А что же он хотел: сошел с поезда — и сразу решил все дела?
Вообще-то его тянуло в другие места — на кладбище, к дому и на базу отряда. Но еще в поезде решил для себя однозначно: к Зите он придет только тогда, когда она будет отомщена. Чтобы не опускать взгляд перед ее плачущими глазами. В квартиру тоже зайдет только для того, чтобы взять фотографии, некоторые зимние вещи и уйти навсегда. Спасибо, Россия, за приют. А куда дальше? Это менее всего важно. Это — потом. Никоим образом он не станет давать знать о себе и Щеглову. В день побега тот, умница, устроил строевой смотр отряда, поставил в строй до последнего человека и продержал на плацу весь день, тем самым сняв с ОМОНа и малейшие подозрения в соучастии к случившемуся. Раю, чтобы передать Мишкин подарок, он тоже отыщет перед самым отъездом — ни один человек не будет больше втянут в это дело. То ли преступное, то ли…
А какое еще? И почему преступное? Для кого преступное? Зло должно, обязано караться. Не пресеченное сегодня, оно заставит завтра плакать других невинных. Он берет на себя роль палача. Нет, в нашем обществе палач воспринимается как человек, лишающий жизней невиновных и мучеников. А он — просто возмездие. Неотвратимое. Неизбежное. Иначе сотни новых Зит будут лежать в могилах, общество — разглагольствовать о гума