ую линию фронта.
Нечаев довольно скоро получил возможность убедиться в этом.
С легкой руки лейтенанта Гасовского все они неожиданно для себя стали разведчиками. В мирное время люди редко меняют профессию. Токарь остается токарем, а тракторист трактористом, если, разумеется, любит свое дело. А на войне не так. Недаром говорится: «Война научит…»
Короче говоря, они превратились в полковых разведчиков, и это рисковое дело стало для них привычным, будничным, словно все они были для него рождены.
Но именно потому, что они стали разведчиками, им теперь приходилось воевать уже не столько днем, сколько ночью. «Дело это темное», — как сказал однажды Костя Арабаджи.
Все началось в тот душный августовский вечер, когда звезды были низкими и спелыми, как вишни, — казалось, достаточно протянуть руку, чтобы сорвать их, а темнота бархатно-мягкой. Стоя навытяжку перед командиром полка, который пришел к ним, Гасовский тогда мечтательно произнес:
— Нам бы парочку пулеметов!..
— Еще чего захотел, — хмуро ответил полковник. — И не проси. Нет у меня для тебя пулеметов. Нету!..
— А я не прошу… — Гасовский даже обиделся. Он тоже с понятием. — Есть пулеметы.
— Где?
— У них, — Гасовский кивнул в темноту.
— Это другое дело, — полковник сразу оживился, подобрел. — Если ты считаешь, что у них есть лишние пулеметы, то… — он хитро прищурился. — Но мне почему-то кажется, что они свои пулеметы тебе добровольно не отдадут. Прежде чем отправиться за ними, стоит провести подготовочку. Сначала разведать надо.
— Ясно! — Гасовский красивым движением поднес руку к лакированному козырьку фуражки и резко опустил ее. — Разрешите действовать?
Его никто не тянул за язык. Но теперь отступать было поздно. И он уединился, чтобы обмозговать предстоящую операцию. Кто согласен с ним пойти? На добровольных началах. Неволить он никого не будет.
— Лейтенант… — Костя Арабаджи покачал головой. — Нехорошо получается.
— Вижу, вижу… — Гасовский усмехнулся. — Итак, все согласны? В таком случае…
Луны, к счастью, не было. Над румынскими окопами изредка взмывали ракеты и, отяжелев, заваливались в темноту. Осыпаясь, сухо шуршала земля. Ползти приходилось медленно, осторожно, задерживая дыхание. Их было пятеро: Гасовский, Белкин, Сеня-Сенечка, Костя Арабаджи и он, Нечаев. Они могли рассчитывать только на себя.
По прямой до румынских окопов было метров шестьсот — за три минуты добежать можно, а ползти пришлось больше часа. И еще столько же времени ушло на то, чтобы вдоль проволочных заграждений добраться до отдельно стоящего дерева, которое виднелось слева. По словам наблюдателей, именно оттуда, из кустарника, румынские пулеметы вели кинжальный огонь.
Но в тот раз им не повезло.
Нечего было и думать о том, чтобы преодолеть проволочные заграждения без ножниц. К тому же румыны бодрствовали. В одном из окопов играл патефон, и, судя по всему, ходили по кругу солдатские фляги. Солдаты, должно быть, справляли какой-то праздник.
Хриплый патефонный голос лихо, с придыханием, выкрикивал: «Эх, Марусичка, моя ты куколка…» И потому, что это была русская песня, на которую румыны, казалось, не обращали внимания — были слышны громкие голоса и смех, — сердцу становилось больно.
А солдатскому веселью не было видно конца. И Гасовский, приподнявшись на локте, взмахнул фуражкой: «Давай назад!..» Когда же Костя Арабаджи вытащил гранату, лейтенант на него зашипел: «Ты что? Всю кашу испортишь».
Гасовский ни на минуту не забывал о том, что завтра им придется наведаться сюда еще раз. Он и в мирной жизни готовил себя к войне (иначе он не поступил бы в училище), и, когда война началась, это не обескуражило его. Воевать надо! Бить врага и днем и ночью. Так, очевидно, было у него на роду написано. Одни были рождены для того, чтобы «сделать сказку былью», а другие для того, чтобы воевать.
Но воевать надо было с умом.
Не беда, что они возвращаются не солоно хлебавши. Метров через двести Гасовский скатился в снарядную воронку и перевел дух. Ничего, визит придется повторить, только и всего. Быть может, даже завтра.
— Зашмеют хлопцы… — прошепелявил Костя Арабаджи.
— Ничего, хорошо смеется тот, кто смеется последним, — парировал Гасовский. — Смеяться надо тоже уметь, мой юный друг.
Еще через ночь им наконец улыбнулась фортуна. Ничейную землю они преодолели без приключений. Местность была знакома, все отрепетировано… Перевернувшись на спину, Нечаев защелкал ножницами. В проход, извиваясь, поползли Костя Арабаджи и Сеня-Сенечка, не отстававший от него ни на шаг, а позади сопел Яков Белкин.
Патефон уже не играл. Солдаты спали. Часовой сидел на патронном ящике и, стараясь разогнать сон, что-то бормотал под нос. Когда Костя Арабаджи прыгнул ему на спину, тот только вскрикнул и захрипел.
— Давай! — Гасовский метнулся в темноту. — Быстрее…
Пулеметы торчали над бруствером. Возле них никого не было. Нечаев схватил пулемет и поволок его по земле. Оглянувшись, он увидел, что Сеня-Сенечка возится со вторым пулеметом.
— Тяжелый…
— Яков, помоги ребенку, — шепотом сказал Гасовский.
И тут из окопа высунулась чья-то голова. И оцепенела. Румын смотрел на Гасовского. Опомнившись, он потянулся к пистолету. Но выстрелить не успел. Прежде чем он поднял руку с пистолетом, Яков Белкин обрушил на него свой пудовый кулак.
Все это произошло в одно мгновение.
— Этого прихватим с собой, — Гасовский жарко задышал в лицо Белкину. — Давай, я прикрою отход.
Сняв ремень, Белкин стянул румыну ноги. Носовых платков у Белкина отродясь не было, и он засунул пленному в рот свою бескозырку. Невелика птица, потерпит. А цацкаться с ним нечего. Белкин взвалил пленного себе на плечи.
Обратный путь они проделали вдвое быстрее. Он показался им коротким.
Когда они очутились в своем окопе, Гасовский тихо рассмеялся.
— Вот и все. Вы что-то хотели сказать, мой юный друг?.. — Лейтенант ласково уставился на пленного. — Два пулемета да еще пленный в придачу. Это вам, друзья мои, не фунт изюму, а целый пуд.
Пленный, которого Белкин бережно положил на землю, тихонько замычал.
— Ого… Братцы! — Лейтенант выпрямился. — А вы знаете, кого приволокли? Да это же господин офицер. Ай-яй… — Гасовский повернулся к Белкину и покачал головой. — Нехорошо, Яков. Господа не любят такого обхождения. С ними надо вежливо, осторожненько… И где ты воспитывался?
— Так я же легонько…
— Ты, стало быть, больше не будешь? — Гасовский рассмеялся. — Слышали, братцы? Яков дает честное пионерское. Простим его на этот раз, а?
Пленный, казалось, силился что-то сказать.
— Хорошо, послушаем… — произнес Гасовский. — Яков, помоги своему крестнику.
Белкин наклонился над пленным и вытащил у него изо рта бескозырку.
— Вот чертяка! Кусается… — Белкин встряхнул кистью.
— Пусть, пусть кусается, — почти умильно произнес Гасовский. — Ах, попалась, птичка. Стой! Не уйдешь из клетки… — почти пропел он забытые слова детской песенки.
— Что с ним делать будем, лейтенант? — спросил Костя Арабаджи, который не разделял этого восторга. На пленного он смотрел тяжело, с ненавистью. Не этот ли офицерик вышиб ему передний зуб?..
Совсем рассвело, когда они доели кашу, которую старшина приберег для них.
— Пойду доложусь, — сказал Гасовский. — Как начальство скажет…
Гасовский поднялся, притушил носком ботинка окурок, одернул китель. Он был свеженький как огурчик. Подозвав Нечаева, он отвел его в сторону и велел разобрать один из трофейных пулеметов.
— Спрячь его подальше, — сказал Гасовский. — Иначе его у нас отберут. Скажут: зачем вам два? Слишком жирно.
— А зачем ему лежать без дела? — спросил Нечаев.
— Ты, я вижу, добренький… — певуче произнес Гасовский. — Я не собираюсь таскать каштаны из огня для других, понял? Вот так-то, мой юный друг. Полковник что сказал? «Добудете — ваши будут». Ты что, не слышал?
Нечаев промолчал. Приказы не обсуждают. Даже такие, которые тебе не по душе.
— Так-то будет лучше…. — сказал Гасовский. — Этот пулеметик нам еще пригодится. Чует мое сердце.
С батальонного НП Гасовский вернулся через час. Фуражка как-то особенно лихо сидела на его голове.
— Ну, братцы, дела-делишки… — сказал он. — Я только что говорил с «Кортиком». Во-первых, благодарит от лица службы. Во-вторых, приказал лично доставить пленного в штаб. Костя, Нечай… Пойдете со мной. Есть вопросы? Предложения? В таком случае принято единогласно.
— Охота была… — пробормотал Костя Арабаджи. Ему совсем не улыбалось топать в штаб. Сейчас бы завалиться! — Пусть Белкин идет, это его трофей.
— Отставить разговорчики! Машину за нами уже выслали, — сказал Гасовский.
— Машину? — Костя встрепенулся, расправил плечи. — Тогда другое дело.
— Вот так-то, мой юный друг, — усмехнулся Гасовский. — За нами уже машины посылают. Яков, а как твой крестник?
— Лежит…
Румын люто ворочал глазами, и, когда Гасовский подошел к нему, разразился отборной бранью. Но Гасовский прикрикнул на него по-румынски, и пленный, смирившись со своим положением, дал себя уложить на полуторку и повернуть лицом вниз.
Штаб полка помещался в чистой мазанке на краю села. Окна мазанки были занавешены солдатскими одеялами, на столе чадила керосиновая лампа. Видимо, там бодрствовали всю ночь и не заметили, что настало утро.
Из-за пестрой ситцевой занавески появился полковник и без интереса, скорее по необходимости посмотрел на пленного. Что может сказать ему этот испуганный офицерик, который едва держится на ногах?
— Придется подождать переводчика.
— Разрешите мне… — Гасовский шагнул к столу.
— Вот как! Ну что ж, давай переводи, — согласился полковник. И отрывисто спросил: — Фамилия, звание…
Гасовский быстро перевел и, выслушав ответ пленного, отчеканил:
— Никулеску Михай… Двадцать четыре года… Сублокотинент[2]