Спать днем — ни лежа в кровати, ни сидя на табурете — не разрешалось. Через каждые две-три минуты открывали волчок (зрачок) на железной двери, и надзиратель орал, открыв форточку:
— Не спать!..
И так много суток подряд.
Чижов же, по словам его сокамерников, да и по собственным его словам, жил во Внутренней тюрьме роскошно.Спал и лежал на кровати, когда хотел.Имел свидания с отцом и матерью. (Мать его, Лидия Николаевна, — тихая русская женщина, умерла, не дождавшись сына.) Принимались любые продуктовые передачи, даже вино к праздникам.
Нас били и мучили, а Чижов, лежа на кровати и куря сигарету, вспоминал все, что сам знал и что ему велели припомнить. Все мельчайшие детали наших отрицательных суждений о Сталине Аркаша припомнил. Вспоминал и «антисоветские» разговоры людей, не бывших членами КПМ. Так, он вспомнил, что, возвращаясь в 1949 году из Москвы (он ездил поступать в Литературный институт имени А. М. Горького, но по творческому конкурсу не прошел), он случайно услыхал, как какой-то инженер важного воронежского завода хвалил американские станки. Ни фамилии его, ни имени Аркадий, естественно, не знал, но он запомнил день, когда возвращался из Москвы. Инженера долго искали на воронежских заводах по дате возвращения из командировки. Предъявляли фотографии Чижову. По одной из них Аркадий опознал этого человека. Тот получил десять лет за восхваление западной техники.
Очень многих людей посадил Чижов — и из КПМ, и других.
Перестукиваться в тюрьме (не по азбуке Морзе, а по особым трем схемам) мы научились виртуозно. Больше других пользовались моей схемой, которую я сам изобрел. Она, как почти все азбуки для перестукивания, была построена на порядке букв алфавита. Позже я расскажу об этом способе перестукивания подробнее.
Однажды меня (это бывало часто) перебросили из одной камеры-одиночки в другую. Я постучал в обе стены. Из-за одной ответили. Вот какая у нас получилась беседа:
— Кто? — это простучал я.
— Чижов.
— Б..дь!
— Не понимаю.
— Мерзавец!
— Суд, срок, свобода.
— Предатель!
— С кем говорю?
— Раевский.
Забегая вперед, скажу, что, когда умерла мать А. Чижова, Лидия Николаевна (или еще раньше), жить к Чижовым перебралась невеста Аркадия Чижова Галина Зайцева. Когда же вскоре после возвращения Аркадия умер от рака И. Ф. Чижов, в трехкомнатную квартиру Чижовых подселили работника Воронежского УКГБ Ивана Степановича. Три комнаты на двоих по тем временам было много. И вот тогда, в пятьдесят пятом году, Чижов как-то сказал мне, Борису и Юрию Киселеву:
— Я случайно попал в архив к нашему делу.
— Ну и что?
— Многие страницы с моими показаниями, теми, которые были из меня выбиты, они, сволочи, вырвали. Видно, перед переследствием. Видно, боялись.
Это сообщение Чижова, конечно, и удивило, и покоробило нас. Не могли наши мучители ничего вырвать в архиве, ибо были смещены или, во всяком случае, отстранены от дел в день ареста Л. П. Берии. Вырвал листы, конечно же, сам Аркадий. Это сразу напрашивалось на ум.
Покоробили нас слова о том, что показания были будто бы «выбиты» из Чижова. Никто из него ничего не выбивал. Это он уже начал вырабатывать легенду в оправдание своего предательства. Однако в то время нам было не до выяснения отношений и личных споров. Мы были тогда — после переследствия 1953—1954 годов — всего лишь амнистированы. Впереди была долгая и трудная борьба за реабилитацию. И мы были, как говорится, в одной упряжке, ибо слова «обожествление Сталина», или, как писали в протоколах следователи, «клеветнические измышления в адрес Вождя» были еще в ту пору преступлением.
Поэтому мы лишь промолчали, презирая в душе предателя, ибо его лживая версия о том, что из него «выбили» признания, была важнее для общего дела, чем если б он признал искренность своих показаний. Эта вынужденная молчаливая уступка предателю почти забылась после реабилитации.
Но где-то в середине шестидесятых годов Борис рассказал мне, Киселю, Рудницкому, еще кому-то из друзей следующее. В связи с заявлениями наших мучителей Литкенса, Прижбытко, Белкова, Харьковского и других о восстановлении их в партии (их, естественно, не восстановили) в Воронежском обкоме КПСС перелистывали наше дело и обратили внимание на то, что из тома показаний А. Чижова (300 листов) около половины вырвано. Кто и когда изъял эти листы? Как проникли в архив, строго секретный?
И вот 31 мая 1971 года всё вдруг открылось. Случайная встреча в Крыму с четой Чижовых. На набережной, напротив столовой дома творчества «Коктебель» я в присутствии моей жены Ирины и Камила Икрамова завел с Аркадием разговор:
— Слушай, Аркаша, а наше следственное дело хранится где — в Москве или Воронеже?
— В Воронеже. И первое дело, и дело о переследствии. Все аккуратно сохраняется.
— А возможен ли доступ к нему?
— Не знаю. Наверное, нет. Но я в пятьдесят пятом году наше дело видел. Все сохранилось: фотографии, протоколы…
— А как тебе это удалось?
— Мой сосед по квартире Иван Степанович — ты ж его помнишь, он жил в нашей квартире, в третьей комнате, пока его не отселили от нас, — работал тогда в комиссии по пересмотру старых дел, еще тридцать седьмого года и так далее. Интересно было посмотреть эти старые дела. Иван Степанович по-соседски мне это и устроил. Я смотрел, читал и наше дело… Показания нашел… Борька первым начал было раскалываться, потом пошел на попятную…
— Но позволь… На последнем совещании так и было договорено, что и я, и Борис, и Юрка Киселев — все мы скажем сразу, что КПМ была и что было в ней всего четыре человека да группа Мышкова. И больше ни слова. Он так и поступил. И я, и Кисель.
— Не знаю… не помню… Там были еще показания Володьки Радкевича о том, как ты в портрет Сталина из нагана…
— Скажи, а можно было изъять, вырвать часть листов?
Здесь Чижов вздрогнул и потемнел лицом. Поспешно, испуганно заговорил:
— Нет! Нет! Куда там! Такой надзор!..
Но — увы! — и он, и я, и все другие всё прекрасно поняли.
Человек неглупый и образованный, Чижов боялся Истории, он понимал — ведь потомки прочтут, на папках было написано: «Хранить вечно». Конечно же, он сам тогда изъял и уничтожил свои самые пакостные показания. Но он просчитался: опытный исследователь- историк все равно эти следы найдет, восстановит по показаниям других членов КПМ, по протоколам очных ставок в других томах дела.
А теперь предоставим слово Борису Батуеву. Вот как он описывает свою первую очную ставку с А. Чижовым в своем дневнике. (Борис, всю жизнь готовясь написать документальную книгу о КПМ, делал предварительные наброски, где писал порою о себе в третьем лице.) Текст, написанный рукой Бориса, переписываю без купюр:
«В дверь кабинета постучали.
— Войдите!
Сопровождаемый надзирателем, грузным и глупым старшиной Пилявским в комнату входит Чижов. Он стал еще бледнее, и до этого острый большой нос еще больше заострился, а лысая голова делала его похожим на сову.
„Расскажите, Чижов, где и когда Батуев говорил то, о чем вы показывали следствию?“
Чижов испуганно вздрогнул, потом, пересилив себя, улыбнулся какой-то скверной, подлой улыбкой и хихикнул:
„Ну что там, ты ведь помнишь, Борис, говорил мне о бюрократизме в партийных органах и что колхозники задавлены налогами, и что ты слушал с Киселевым „Голос Америки“?“
Глаза Бориса блестели гневом и, как бы желая остановить потекший вдруг поток лжи, он махнул в сторону Чижова несколько раз рукой.
„Последнее — неправда. Врешь ты, Чижов, что я тебе рассказывал содержание этой передачи“.
„Прекратить разговоры“, — оборвал следователь. — И — увести Чижова. Ну, — начал он, — „теперь ты признаешь?“
„Нет, последнее не признаю…“»
А вот еще более интересный документ, следующий в тетради Б. Батуева непосредственно после приведенного выше описания очной ставки с А. Чижовым. Он называется «Судьба предателя». Эпиграфы помещены выше заголовка. Цитирую:
Как у Л. Толстого к Анне Карен(иной).
«Мне отмщенье, и аз воздам».
А может быть и не так?!
СУДЬБА ПРЕДАТЕЛЯ
«Рос сентиментальным, глуповато-восторженным. Природа должна была дать ему то, чего не хватало его предкам — лирики сентимент[8]. Отец его делал революцию сначала сознательно, затем оброс мхом непротивления и хуже — перестал осознавать то, что делал. Сменял клинок честного воина на пистолет карателя. Расстреливал, будучи комендантом Управ[ления][9], оклеветанных честных людей в Шиловском лесу[10]. Сын рос в среде раздвоенности и двуличия. Это сделало из него на словах революционера фразы и предателя по натуре. Это не могло пройти бесследно. Судьба. Случайно А. стал на путь революционера, но не по убеждению, а в силу сложившихся обстоятельств и скорее в силу дружественных связей. Роковой сорок девятый. Удар для его отца, это кровь за кровь. Символично. Сын попал в категорию людей, которых его отец пускал в расход. У отца в душе раздвоенность, смятение. Он знал, чем это грозит единственному сыну. И, не смея оторваться от этой среды, он откидывал то новое, что ему открылось, сбивал и сына с правильного пути — сделав его в конце концов предателем. Сына одолели страх, раздвоенность и привязанность к той среде, в которой он вырос, — он понял, что здесь спасение, хотя бы частичное — предательство своих товарищей. И он встал на путь циничного и подлого предательства, выдавая его за чистосердечность и раскаяние. Случай на очной ставке — шедевр, недосягаемый по наглости и чудовищности. Сыну простили его товарищи и даровали жизнь[11], но для себя он не обрел спокойствия — ни раскаяния полным письмом, ни попыткой представить отца своего человеком, вставшим на путь сопротивления темным силам МГБ.