Да, не удалось пришить нам вооруженное восстание, но зато пришили нам террор — 8-й пункт 58-й статьи, и вот как это случилось.
Рядом с моим четырехэтажным домом, построенным еще в 30-х годах, стоял на Студенческой улице дом 34, грязно-кирпичный, в готическом стиле, коридорной системы. Там жил Юра Киселев. До 1943 года Юра вместе со своей семьей жил в селе Хвощеватка, село дальнее, глухое черноземье. До сих пор там говорят еще «идеть», «чаво» и т. д. Рязанско-воронежский говор. И вот Юркиному отцу-милиционеру предложили службу в городе, дали комнату на Студенческой. И стали мы с Юркой соседями, а потом и друзьями. Юра Киселев — единственный из оставшихся в живых моих самых близких друзей, последний настоящий друг по КПМ. Я посвятил ему в 1973 году стихотворение «Дорога».
Все меньше друзей
Остается на свете.
Все дальше огни,
Что когда-то зажег…
Юрка — высокий, стройный, сильный, но очень добрый, отзывчивый; светло-голубоглазый, красивый лицом и душою человек. В то, послевоенное время он всегда, как и я в военные и послевоенные годы, — осенью, зимой и весной ходил в армейской шинели с широким ремнем. Только его шинель была серой, а моя — зеленой, тонкого сукна и застегивающейся на левый бок — девичьей шинелью — такую купили на толкучке. Вся Россия ходила тогда в военных шинелях…
Приехавший из деревни, Юра заметно отставал от нас по образованности, по начитанности, но за какие-нибудь три-четыре года сделал гигантский скачок. Читал он фантастически много. Заметно повлиял на развитие его личности Борис.
Юра и сейчас может сказать «гром гремить». Но если я умру, а он будет жив, он первый приедет на мои похороны. И березу у моей могилы посадит именно Юрий Киселев. Он всегда был предельно честен и справедлив и в самом серьезном деле, и в самых мелких мелочах жизни.
1949 год. День рождения Юры — 8 августа (20 лет ему), день рождения моего брата Славы — 6 августа (18 лет ему). А идет день 7 августа, и мы празднуем сразу два дня рождения. Родители и сестренка Юрки в Хвощеватке; студентка, точнее, пока еще абитуриентка, Нонна где-то гуляет.
Нас всего четверо: два именинника, я и Борис. Мы пребываем еще в том возрасте, о котором точно сказал А. Твардовский:
Ещё ты водку пьешь для славы,
Не потому, что хороша.
И водка на столе. И огурчики с капустой — из Хвощеватки. И выпили мы уже как следует. И весело нам. А напротив меня — прикрепленный кнопками к стене портрет Сталина в облачении генералиссимуса. И весело, и хорошо у меня на душе, и солнышко за прозрачными занавесками светит. Но Сталин моему хорошему настроению мешает. Все хрупают огурчики, а я вдруг спросил:
— Юра! Зачем ты этого людоеда на стене держишь?
Затем я вынул из кармана наган и… бах, бах по генералиссимусу — в лоб и в правый глаз.
Наган бьет громко. Всполошились. Но, однако, не беда. Выглянули во двор — никого. Отворили окошки, чтобы пороховой дымок вышел. Портрет сняли и сожгли в печке, пули легко извлекли из кирпича, ибо стрелял я в стену под углом примерно 40 градусов. Дом старинный, все стены — кирпичные, толстые. В маленькой прихожей (она же кухня с печью) нашли и чугунок с разведенной глиняной подмазкой, и щетку для подбелки, и мел. За пятнадцать минут стена стала как новая. А Славка принес совершенно такой же портрет Сталина. Мы его купили, но еще не успели повесить. (Кстати, за подобные фразы люди нередко попадали в те времена в тюрьму. Например, «Все портреты повешены, осталось только Сталина повесить». Донос — десять лет!) В конце работы по реставрации стены, которыми руководил, конечно, Кисель, он сказал:
— Я думаю, говорить нечего. Нас здесь всего четверо. Все ясно без слов. Пули и гильзы, прошу прощения, — в сортире за сараем — опустились уже глубоко. Портрет через печную трубу улетел в маленький город Гори. У Жигулина, то есть у товарища Раевского, наган отобрать! И лишить следующей рюмки.
Я стал возражать:
— Со всем согласен, кроме последнего. Это не было хулиганством. Это была техническая проба. Наган мне дал Фиря для ремонта самовзводного механизма. Я его починил. И проверил. Механизм работает отлично.
И отдал наган Борису. Борис сказал:
— Спасибо, Толич! Только очень жаль, что это был всего лишь портрет тирана. Ничего, мы его, может быть, из этого самого нагана…
Наутро, несмотря на то, что шли вступительные экзамены (я поступал, как уже писал, в ВЛХИ — Воронежский лесохозяйственный институт) и нужно было заниматься, я рано вышел из дому и встретил на улице Комиссаржевской Володю Радкевича, моего близкого (как Борис и Кисель) друга. Мы уже три года отучились в одном классе, состояли в одной организации КПМ. Вовка Радкевич был младше всех нас. Ему было 16 лет, когда он окончил школу. Сохранилась фотография: я и Володя летом 1949 года возле нашей седьмой мужской средней школы. У меня уже пробивались усики, а он был совершенно ребенком. Юное, прекрасное, почти детское лицо. Сейчас смотрю и думаю: да мог ли быть преступником этот мальчик (а ведь через месяц возьмут и его!), этот птенчик, этот воробышек? Боже мой, что творилось на свете!
Володька Радкевич был самым юным и самым маленьким в классе, но прозвище у него было просто чудовищное. Даже произносить сейчас противно: «Харя». Жуть! Потом, впрочем, уже в 10-м классе, это прозвище мы смягчили: Харюня, Хариус, Харькони… Это о нем написал я юмористические шуточные поэмы «Бессмертная баллада о необыкновенных приключениях моего друга-бандита Владимира Радкевича» и «Необыкновенные приключения моего друга-бандита Владимира Радкевича за Полярным кругом» («Во льдах»). Страшно даже думать об этом, но тогда, весною сорок седьмого года, в шуточной поэме я предсказал ему все: и тюрьму, и лагеря, и стальные браслеты, и даже самоубийство…
В классе эти поэмы имели потрясающий успех. Юный подросток — да какой там подросток — мальчик с почти ангельской душой и лицом! — был описан жестоким бандитом-авантюристом. «Бессмертная баллада…» объемом в две общих ученических тетради с блестящими рисунками главного героя (Володька прекрасно рисовал) обошла всю школу.
Володька Радкевич — судьба особая. ь Родился и воспитывался в интеллигентнейшей семье: мама — Ольга Александровна Стиро — заведовала литературным отделом Воронежского драматического театра. Очень талантливая и очень красивая женщина. А ее мама — Володина бабушка — худенькая и неслышная, словно тень, тихо вышедшая из Ветхого Завета. Володька все время воровал у нее тонкие-тонкие папиросы «Ракета». Теперь таких не делают. Они были очень дешевы, и о них сложилось такое фольклорное произведение:
Если денег нету —
Закурю «Ракету».
Сразу видно — бедный человек.
Или еще:
Закурим «Мечту Циолковского»!
Володин отчим — Николай Ипполитович Данилов — был художником из того же театра. Ютились они в двух крохотных комнатках прямо в здании театра. С отцом Володи И. Радкевичем, тоже художником или артистом, я познакомился в туберкулезном санатории «Хреново́е» в пятьдесят восьмом году. Но Володька не знал его ни в раннем, ни в позднем детстве. Ему было достаточно отчима, которого он всю жизнь называл Никой. Потом (в больших уже квартирах) была в их семье и домработница Ульяна. И кот Умка, с которым Володька играл в бокс.
Володька Радкевич вступил в КПМ осенью 1948 года, но на другой же день потерял партийный билет. Его сразу же исключили. Об этом А. Чижов знал. Но Чижов не знал, что вскоре Бюро (Борис, Кисель и я) тайно восстановили Радкевича-Стиро в КПМ, и он стал работать в нашей маленькой службе безопасности — особом отделе, которым заведовали, последовательно сменяя друг друга, Ю. Киселев, я и В. Рудницкий. Володька работал и связным, и следил за Акивироном, Мышковым, Замораевым, выполнял и всякие иные задания.
В предарестные дни следил В. Радкевич и за Чижовым — не ходил ли тот в «большую фанзу». Не ходил и даже не предполагал, что за ним присматривает Хариус, пробывший, как был уверен Чижов, в КПМ всего лишь полтора дня. Кстати, этим лишь и объясняется, почему Володька получил смехотворно малый по тем временам срок — всего три года.
Не огорчайся, читатель, что увожу твое внимание в разные стороны и времена, когда идет изнурительное следствие. Оно было тягучим и долгим. Я рассказываю тебе о своих друзьях в перерывах между допросами и «пятыми углами».
Возвратимся к утру 8 августа 1949 года, на улицу Комиссаржевской, в теплое утро. Радкевич радостно воскликнул:
— Привет, Толич! Ну как? Починил мой наган?
— Привет и салют! Починил, и в самом лучшем виде.
— А опробовал?
— Да, опробовал. Два выстрела сделал.
— Где? На крыше?
— Гм… Да, на крыше. Там собачка, передвигающая барабан, немного источилась, укоротилась. Старый ведь наган. Но я собачку чуть-чуть легкой ковкой вытянул. На наш век хватит.
— Ну, давай. Он с тобой?
— Нет, у Фири получишь.
А на крыше моего четырехэтажного дома был у нас почти настоящий полигон. С фасада, справа и слева над крышей, возвышались стены, и получались уютные и просторные чаши, совершенно непросматриваемые ни снизу, ни из соседних домов — ниоткуда. (Даже с крыш соседних четырехэтажных зданий — они были вдалеке.) Выстрелы были слышны совершенно одинаково в большой округе и исходили как бы прямо с неба.
Очень жаль, конечно, но я все-таки рассказал Хариусу, как и где я опробовал наган. Но — предупредил я — никогда и никому! Он поклялся.
Володю Радкевича арестовали недели на две-три позже нас: припомнил Аркаша Володькин казусный случай не сразу. Володьку взяли и посадили в одиночку. Был он, в сущности, бесперспективен для следствия, и о нем забыли. И сидел он, бедняга, один недели две. Курева у него не было, а курить очень хотелось; хотелось так сильно, что, как говорили тогда в лагерях и тюрьмах, аж уши опухли. И тоска одному сидеть-то.