Сгустилась мгла. Вспыхнули прожекторы. Отворились ворота. Во мгле растаяло красное платье Марты. Она шла последней. Охранники силой оторвали нас друг от друга.
А почти через год, в августе пятьдесят первого, перед самым моим уходом на Колыму, я встретил случайно в большом лесоповальном оцеплении подругу Марты, высокую австрийку в розовой кофточке (теперь она была в черной телогрейке). Ни фамилии, ни имени ее не помню. Ей было тогда лет тридцать пять, и она казалась мне безнадежно старой.
Почему встретил? Вот почему. Иногда, весьма редко, зоны, кварталы лесоповальных работ нашей мужской 031-й колонии и соседних женских подкомандировок (010-й и 06-й) соприкасались, становились сопредельными, и тогда, чтобы охранять было удобнее, устраивалось общее оцепление. Работали в общей рабочей зоне, но после съема отправлялись в свои разные жилые зоны.
Высокая австрийка сказала мне уже почти чисто по-русски:
— Здравствуйте, Толик Раевски! Я вас ищу! Ваша Марта, наша Марта, родила вам дочку Анну двадцатого мая. Я как раз только что из больнички[19]. Я видела Анну. Ей всего три месяца, но она уже совсем похожа на Вас. Марта дала ей Вашу фамилию. Две ваши фамилии, первую я забыла.
— Жигулин?
— Да, Зшигулин. Она только не могла сказать вашего второго имени, имени вашего Vater.
— Это мое отчество.
— Да, да, отчество.
— Она его и не знала.
— Ей выдали на дочь какой-то документ.
— Свидетельство о рождении?
— Да, да! Вот оно, я списала для вас русскими буквами.
И она протянула мне листок бумаги величиной с почтовую открытку. На ней карандашом было написано:
СВИДЕТЕЛЬСТВО О РОЖДЕНИИ
Гр. Жигулина-Раевская Анна Анатольевна
родилась 20 мая 1951 года в г. Тайшете Иркутской обл.
Родители:
отец Жигулин-Раевский Анатолий, русский
мать Миттельберг Марта Иогановна, немка
Место регистрации ЗАГС Тайшетского р-на Иркутской области.
Я долго берег этот листок бумаги. Потом он истрепался, потом на каком-то шмоне его у меня забрали. Но я помню содержание «Свидетельства о рождении» наизусть.
Я был при встрече с высокой австрийкой еще очень молод и глуп. Никакого отцовского чувства у меня это известие не вызвало. Помню, что спросил:
— А долго ли она там еще будет, в больничке?
— О! Долго! Наверное, еще целый яре, год. Она должна кормить ребенок. Говорят, может быть, это параша, но так говорят, что иностранцев скоро отпустят на родину, в свои страны.
Что ж, осень 1951-го и 5 марта 1953-го. Всего полтора года оставалось до смерти Сталина. А после смерти Сталина всех иностранцев (кроме настоящих преступников) сразу освободили. Так что Марта с ребенком, если не случилось какого-либо несчастья, уехала домой.
ДОК
Холодным серым рассветом десятка полтора заключенных, в том числе и меня, отправили с Тайшетской пересылки этапом по железной дороге на станцию в Чуну. Нарядчик Волков снова сказал мне на прощанье:
— Идешь на Чуну, на ДОК. Всеми силами постарайся перезимовать там, на ДОКе. Все с себя отдай, но задержись. Прощай!
— До свидания, Сергей Иванович! Спасибо вам!
Поезд всего из четырех вагонов шел медленно, неуклюже. Часто и подолгу стоял — дорога была однопутной, ждали встречные составы. И плохая была дорога. Вагоны сильно качало.
У меня еще с Краснопресненской пересылки временами стало возникать состояние какой-то апатии, безразличия и тоски. Я легко, без борьбы отдавал порою блатнякам свои шмотки, курево. Хотя и борьба-то в подобных ситуациях далеко не всегда была возможна.
Немец Добровольский из Циндао (Китай) сумел убедить меня в Тайшете после ухода Марты, что австрийские его ботинки гораздо лучше моих кирзовых сапог, и я легко согласился обменяться с ним (он доплатил мне какие-то небольшие деньги — кажется, 25 рублей). Все валилось из рук, ничего не было нужно. Впереди был жуткий, беспросветный мрак.
Поезд остановился на станции Чуна тоже ранним утром — почти сутки ехали сотню километров. Выгрузили нас прямо у деревянного вокзальчика. Вид, представший перед нашими глазами, был ужасен. По обе стороны дороги гнили в сырой глине остатки тайги. Зияли заполненные водой выемки (брали грунт для насыпи). Кое-где еще стояли наклоненные сосны, лиственницы или кедры. Наклоненные деревья трудно и опасно валить. Вот они и остались до первого урагана.
За станцией виднелся окруженный многими огневыми зонами огромный лагерь. Визжала пилами самых разных видов, грохотала молотами, выла дизелями и гудками паровозов огромная рабочая зона, ДОК — деревообделочный комбинат. Высились деревянные громады цехов самых разных очертаний, дымилась электростанция, сновали туда и сюда поезда с платформами, и конца-края этой огромной зоны не было видно.
По глинистому месиву нас провели к жилой зоне. ДОК остался левее, но зона его была частично смежна с жилой.
У ворот пересчитали, повыкликали всех и впустили в зону. В рабочее время в жилых зонах заключенных всегда мало на виду, но у первых же встреченных мы увидели ярко черневшие на спинах номера. На черные стеганые бушлаты были нашиты белые прямоугольники, и на них написаны черной краской номера. Буква и номер. К вечеру уже и я получил лагерную одежду. Белье: рубаху и кальсоны, две пары брюк (хэбэ и ватные), тонкий летний китель, телогрейку и бушлат, ботинки с зимними портянками. На кителе, телогрейке и бушлате уже был пришит фабрично мой номер: Я-815.
Попал я в цех ширпотреба. Фамилию бригадира помню — Шевцов. Строения жилой зоны были разных эпох и стилей. От ветхих, обмазанных глиной до сияющих золотой сосновой доской «вагонкой» новых типовых бараков на высоком фундаменте. Были даже и двухэтажные. Шевцову я дал какую-то лапу, и он несколько дней держал меня в помещении — делали дранку или вовсе без работы. Цех ширпотреба производил все: от дранки до роскошной мебели и шахмат, портсигаров и т. п.
Очень хотелось Шевцову получить мое зимнее вольное пальто (он освобождался весной), и я уже готов был ему это пальто отдать и спокойно пережил бы зиму 1950/1951 года в теплом цехе ширпотреба, но меня отговорил мой друг испанец Фернандо:
— Пальто нам очень пригодится при побеге!
Мы уже договорились с Фернандо бежать ранней весной.
На ДОКе я опять встретился с Виктором Андреевичем Вричовым. Он заходил ко мне, когда я заболел тяжелой ангиной. А однажды в жилой зоне после работы подошел ко мне невысокий чернявый паренек, протянул руку и сказал приветливо:
— Здравствуйте, товарищ Раевский! Я Алексей Землянухин.
Землянухиных в КПМ в группах Н. Стародубцева было трое: Алексей, Иван и Федор. Ни одного из них я, конечно, в глаза не видел. Мало того, я их даже и заочно не знал. Так, собственно говоря, и полагается в настоящем подполье. Разговор наш был невеселый — кому сколько дали и т. п. Удалось ли убить Чижова, Алексей тоже не знал. Ему, как и мне, не повезло на встречи с подельниками во время этапов.
Наступали холода, наступала апатия. Кормили очень плохо, особенно в рабочей зоне. Один жучок из маньчжурских «русаков» предложил мне обменяться шапками. У меня шапка была хорошая, не помню, правда, какого меха, а у него — из овчины. Но он поклялся, что за такой обмен раздатчик обеда в рабочей зоне будет мне наливать супа больше и с картошкой. Он даже познакомил нас. Поменялись. Действительно, два или три раза раздатчик наложил мне в глиняную миску больше обычной нормы. Но потом забыл и смотрел на меня, как сквозь стекло.
Это было очень трудное для меня время. На ДОКе царили уголовники и примкнувшие к ним фашистские пособники.
Уголовники попадали в «номерные» лагеря для «спецконтингента» вот почему. Меры наказания за многие преступления, предусмотренные Уголовным кодексом РСФСР, действовавшим в 30-50-х годах, оказались несоизмеримы со специальными Указами, принятыми еще до войны, во время войны и после нее, предусматривавшими меры наказания изменникам Родины и иным военным преступникам (15 или 20 лет каторжных работ или смертную казнь через повешение — для палачей, 25 лет исправительных работ или расстрел — для власовцев) и в то же время столь же жестокие наказания для людей, совершивших самые незначительные кражи государственного имущества (25 лет за картофелину, за горсть зерна, унесенные с поля, — так называемый Указ «два-два»). Да, 25 лет за украденную морковку и всего десять лет за убийство, всего 1-3 года за побег из мест заключения, за хранение огнестрельного оружия и т. п. Правосудие закачалось, дало большой крен сталинское «правосудие». Но выход был найден — практически ко всем убийцам стали применять не 136-ю статью УК РСФСР (максимальное наказание во время отмены смертной казни — 10 лет ИТЛ), а статью 58-8 УК РСФСР — политический террор — 25 лет ИТЛ. Эту статью можно было применить практически почти к любому убийству, если убитый был членом ВКП(б), комсомольцем или всего лишь членом профсоюза, советским служащим. К беглецам стали применять статью 58-14 УК РСФСР — уклонение от работы с целью саботажа — 25 лет. Так появился в спёцлагерях уголовный, воровской элемент с «политической» 58-й статьей.
В уголовном мире в то время существовали две основные касты: воры и суки. Вор — это, говоря протокольным языком, член общества, живущий за счет преступного промысла — воровства, грабежа, мошенничества и т п. Вор ни на воле, ни в местах заключения не работал. Вор, начавший, согласившийся работать, становился сукой, то есть вором, нарушившим, потерявшим воровской закон.
Не стоит романтизировать воров и их закон, как они это сами делали в жизни и в своем фольклоре, как это иногда делали даже известные писателя. Но суки в тюрьмах, в лагерях были для простого зека особенно страшны. Они верно служили лагерному начальству, работали нарядчиками, комендантами, буграми (бригадирами), спиногрызами (помощниками бригадиров). Зверски издевались над простыми работягами