И нету беды оттого,
Что жизнь постепенно сгорает —
Такое вокруг торжество!
И елок пушистые шпили,
И дымная прорубь во льду…
Меня в эту пору крестили
В далеком тридцатом году.
Была золотая погодка,
Такой же играющий свет.
И крестною матерью — тетка,
Девчонка пятнадцати лет.
И жребий наметился точный
Под сенью невидимых крыл —
Святой Анатолий Восточный
Изгнанник и мученик был.
Далекий заоблачный житель,
Со мной разделивший тропу,
Таинственный ангел-хранитель,
Спасибо тебе за судьбу!
За годы терзаний и болей
Не раз я себя хоронил…
Спасибо тебе, Анатолий, —
Ты вправду меня сохранил.
1976
«ЧЕРНЫЙ ВОРОН, БЕЛЫЙ СНЕГ…»
Б. Окуджаве
Черный ворон, белый снег.
Наша русская картина.
И горит в снегу рябина
Ярче прочих дальних вех.
Черный ельник, белый дым.
Наша русская тревога.
И звенит, звенит дорога
Над безмолвием седым.
Черный ворон, белый снег.
Белый сон на снежной трассе.
Рождество. Работать — грех.
Но стихи — работа разве?
Не работа — боль души.
Наше русское смятенье.
Очарованное пенье —
Словно ветром — в камыши.
Словно в жизни только смех,
Только яркая рябина,
Только вечная картина:
Черный ворон, белый снег.
1978
«МОЙ БЕДНЫЙ МОЗГ, МОЙ ХРУПКИЙ РАЗУМ…»
Мой бедный мозг, мой хрупкий разум,
Как много ты всего хранишь!
И все больнее с каждым разом
Тревожно вслушиваться в тишь.
В глухую тишь безмолвной думы,
Что не отступит никогда,
Где, странны, пестры и угрюмы,
Живут ушедшие года.
Там все по-прежнему, как было.
И майский полдень, и пурга.
И друга черная могила,
И жесткое лицо врага…
Там жизнь моя войной разбита
На дальнем-дальнем рубеже…
И даже то, что позабыто,
Живет невидимо в душе.
Живет, как вербы у дороги,
Как синь покинутых полей,
Как ветер боли и тревоги
Над бедной родиной моей.
1980
«МАРТА, МАРТА! ВЕСЕННЕЕ ИМЯ…»
Марта, Марта! Весеннее имя.
Золотые сережки берез.
Сопки стали совсем голубыми.
Сушит землю последний мороз.
И гудит вдалеке лесосека.
Стонет пихта, и стонет сосна…
Середина двадцатого века.
Середина Сибири. Весна.
По сухим по березовым шпалам
Мы идем у стальной колеи.
Синим дымом, подснежником талым
Светят тихие очи твои.
Истекает тревожное время
Наших кратких свиданий в лесу.
Эти очи и эти мгновенья
Я в холодный барак унесу…
Улетели, ушли, отзвучали
Дни надежды и годы потерь.
Было много тоски и печали,
Было мало счастливых путей.
Только я не жалею об этом.
Все по правилам было тогда —
Как положено русским поэтам —
И любовь, и мечта, и беда.
1980
«ОБЛОЖИЛИ, КАК ВОЛКА, ФЛАЖКАМИ…»
Обложили, как волка, флажками,
И загнали в холодный овраг.
И зари желтоватое пламя
Отразилось на черных стволах.
Я, конечно, совсем не беспечен.
Жалко жизни и песни в былом.
Но удел мой прекрасен и вечен —
Все равно я пойду напролом.
Вон и егерь застыл в карауле.
Вот и горечь последних минут.
Что мне пули? Обычные пули.
Эти пули меня не убьют.
1981
БЕЛЫЙ ЛЕБЕДЬ
Дворянский род Раевских, герба Лебедь,
выехал из Польши на Московскую службу в
1526 г. в лице Ивана Степановича Раевского.
Раевские служили воеводами, стольниками, генералами,
офицерами-добровольцами в балканских
странах, боровшихся против османского ига.
Ян Стефанович Раевский,
Дальний-дальний пращур мой!
Почему кружится лебедь
Над моею головой?
Ваша дерзость, Ваша ревность,
Ваша ненависть к врагам.
Древний род!
Какая древность —
Близится к пяти векам!
Стольники и воеводы…
Генерал…
И декабрист.
У него в лихие годы —
Путь и страшен, и тернист.
Генерал — герой Монмартра
И герой Бородина.
Декабристу вышла карта
Холодна и ледяна.
Только стуже не завеять
Гордый путь его прямой.
Кружит, кружит белый лебедь
Над иркутскою тайгой.
Даль холодная сияет.
Облака — как серебро.
Кружит лебедь и роняет
Золотистое перо.
Трубы грозные трубили
На закат и на восход.
Всех Раевских перебили,
И пресекся древний род —
На равнине югославской,
Под Ельцом и под Москвой —
На германской,
На гражданской,
На последней мировой.
Но сложилося веками:
Коль уж нет в роду мужчин,
Принимает герб и знамя
Ваших дочек
Старший сын.
Но не хочет всех лелеять
Век двадцатый, век другой.
И опять кружится лебедь
Над иркутскою тайгой.
И легко мне с болью резкой
Было жить в судьбе земной.
Я по матери — Раевский.
Этот лебедь — надо мной.
Даль холодная сияет.
Облака — как серебро.
Кружит лебедь и роняет
Золотистое перо.
1986
ПАМЯТИ ДРУЗЕЙ
Имею рану и справку.
Я полностью реабилитирован.
Имею раны и справки.
Две пули в меня попали
На дальней, глухой Колыме.
Одна размозжила локоть,
Другая попала в голову
И прочертила по черепу
Огненную черту.
Та пуля была спасительной —
Я потерял сознание.
Солдаты решили: мертвый —
И за ноги поволокли.
Три друга мои погибли.
Их положили у вахты,
Чтоб зеки шли и смотрели —
Нельзя бежать с Колымы.
А я, я очнулся в зоне.
А в зоне добить невозможно.
Меня всего лишь избили
Носками кирзовых сапог.
Сломали ребра и зубы.
Били и в пах, и в печень.
Но я все равно был счастлив —
Я остался живым.
Три друга мои погибли.
Больной, исхудалый священник,
Хоть гнали его от вахты,
Читал над ними Псалтирь.
Он говорил: «Их души
Скоро предстанут пред Богом.
И будут они на небе,
Как мученики — в раю».
А я находился в БУРе.
Рука моя нарывала,
И голову мне покрыла
Засохшая коркой кровь.
Московский врач-«отравитель»
Моисей Борисович Гольдберг
Спас меня от гангрены,
Когда шансы равнялись нулю.
Он вынул из локтя пулю —
Большую, утяжеленную,
Длинную — пулеметную —
Четырнадцать грамм свинца.
Инструментом ему служили
Обычные пассатижи,
Чья-то острая финка,
Наркозом — обычный спирт.
Я часто друзей вспоминаю:
Ивана, Игоря, Федю.
В глухой подмосковной церкви
Я ставлю за них свечу.
Но говорить об этом
Невыносимо больно.
В ответ на расспросы близких
Я долгие годы молчу.
1987
Главному редактору журнала «Знамя» Г. Я. Бакланову
Письмо оставшихся в живых членов КПМ,
проживающих в г. Воронеже
Главному редактору журнала «Знамя»
Г. Я. Бакланову
Дорогой Григорий Яковлевич!
С большим волнением и радостью прочли мы в 7 и 8 номерах Вашего журнала автобиографическую повесть нашего товарища Анатолия Жигулина «Черные камни».
О повести (особенно о первой части, опубликованной в седьмом номере, да и об окончании второй части ее — в восьмом номере журнала) мы можем говорить как свидетели и участники описываемых событий.
Все в повести правильно, честно, откровенно, можно сказать даже: документально.
И становление КПМ, и ее работа, и, наконец, наиболее трагическая часть общей нашей судьбы — следствие 1949—1950 гг. — описаны автором со скрупулезной точностью: избиения («поиски „пятого угла“»), пытки лишением сна, коварные, недозволенные приемы следствия — все это было. И было именно так, как это описано А. Жигулиным в повести.
Абсолютно точно дан портрет Аркадия Чижова (настоящее его имя и фамилия нам, конечно, известны). В повести имеются и мелкие фактические ошибки, вполне простительные, учитывая давность описываемых событий и никак не умаляющие значение труда Анатолия Жигулина. Мы напишем автору письмо, и он их исправит[34].
Мы хотим подчеркнуть, что практически документальная повесть Анатолия Жигулина имеет не только литературную, но и важную историческую ценность.
Сердечно благодарим Вас и всю редколлегию и редакцию журнала «Знамя» за повесть Анатолия Жигулина «Черные камни». Мы считаем эту публикацию важным и глубоко гражданственным шагом журнала «Знамя» и вторым своим рождением.
С глубоким уважением и признательностью Юрий Киселев, Вячеслав Рудницкий, Николай Стародубцев, Василий Туголуков, Иван Широкожухов, Александр Селезнев, Евгений Миронов, Иван Сидоров, Давид Буденный.
г. Воронеж, 5 августа 1988 г.
Присоединяюсь к подписавшимся, Игорь Струков.
г. Москва, 1 сентября 1988 г.
ИЛЛЮСТРАЦИИ
(Опечатка в книге: последнее фото — 21 июля 1954 года.)