– Песенка и в самом деле открывает дверь? – спросила Эзабет.
Я видел, как в ее глазах зажглись огоньки надежды, далекие и слабые, как звезды. Она выпрямилась, расправила плечи.
– Думаю, да, – подтвердил я.
– Я пойду одна. Скорее всего, заходить в ядро опасно.
– Оставаться за его пределами тоже. Если что-нибудь пойдет не так, мы все умрем, снаружи или внутри. Мы пойдем все. Сейчас я готов ухватиться за любой шанс, поставить на все и бросить кости в последний раз.
– А как же стена без вас? – спросил Дантри.
– Ненн примет командование и сделает все нужное.
Я вызвал десять солдат и приказал им убить любого, кто попробует пройти вслед за нами к ядру Машины. Солдаты изготовились, зажгли фитили, оголили мечи. Что ж, остается только довериться нашей последней охране. С тем я и двинулся в шелковистый фос-свет подземных коридоров, Дантри с Эзабет поспешили за мной.
Нолл позаботился о безопасности своего оружия. Его можно было активировать с любой станции – по крайней мере, можно было раньше, но ядро лежало глубоко, в сотне футов под крепостью. Цитадель – не просто место, откуда управляют величайшей разрушительной мощью нашего мира, но почти святыня, храм силы, дающей нам надежду.
Я встал у огромной круглой двери и увидел, что нажатые мною диски остались утопленными. Я проверил по бумагам Линдрика правильность стишка и нажал оставшиеся диски. Все оказалось просто. Из-за двери громко щелкнуло, словно выехал язычок замка, зашипел выходящий пар, посыпались искры. Дверь отодвинулась назад, затем откатилась вбок. За ней лестница вела в короткий коридор, в конце которого был вход в огромный зал, пропахший железом и ржавчиной. Потолок – полусфера, от нее, будто колонны, уходят вниз полосы металла. А на них – огромные кольца батарей, покрытых рыхлой ржавчиной, скользкие от плесени и мха. На половине потрескивает статика, остальные пусты и мертвы. Кольца соединены с трубами, уходящими в пол. Интересно, сколько тысяч часов мучились «таланты», чтобы наполнить эти кольца? Столько бесполезной энергии. Впрочем, мы еще посмотрим, бесполезна она или нет.
Сколько же лет сюда никто не заглядывал? Насколько я знаю, дверь не открывалась с окончания постройки. Мы словно зашли в потерянный мир.
Еще одна лестница, уходящая вглубь. На ней холодно, пробирает до костей. Странное ощущение в спине – будто онемела и отнялась. Дантри с Эзабет, похоже, не обращали внимания, говорили о чем-то непонятном из лунаристики.
Впереди показалась огромная двустворчатая дверь. Круглый маховик, открывавший ее, зарос ржавчиной. Дантри выбился из сил, открывая замок, и мне пришлось упереться спиной вместе с графом, чтобы пошевелить засохшие за десятилетия петли. Наконец они заскрежетали, заскрипели и поддались. Створки раскрылись, и мы ступили внутрь.
Зал за нею был куда больше предыдущего – будто собор с высокой башней, под потолком-куполом – переплетение стальных труб, железных тросов, бронзовых проводов. Там и тут светили неяркие фос-огни, заливая зал мягким холодным сиянием.
Вот оно, ядро Машины Нолла. И оно пустое. Только в центре зала стоит маленькая каменная миска на пьедестале.
– Что за черт? – выговорил я.
Мой голос раскатился, отразился эхом от стен.
– Тут ничего нет, – сказал Дантри.
Зал подхватил его голос, повторил слова: «Ничего, ничего, ничего…»
– Он пуст. Это даже не машина. Это вообще ничего.
– Ничего, ничего, ничего…
– Это была ложь, – произнесла Эзабет.
Ее красивый, сильный, чудесный голос будто треснул с этим словом.
– Все было ложью.
«Ничего, ничего, ничего… ложью, ложью, ложью…»
Я прошел к центру зала. На гладких плитах пола – паутинный узор бронзовой проволоки, неимоверно причудливый и запутанный. Я посмотрел на каменную миску. Может быть, мы что-то просмотрели? Знать ставит такие миски в роскошных садах роскошных особняков, чтобы купались птицы. Никаких рычагов, приводов, колесиков. Просто гладкий, грубо вытесанный камень. В миске лежал ссохшийся черный комок чего-то, когда-то бывшего живым, – древний, хрупкий, будто старый скелет в парадной гробнице. Я чуть тронул его пальцем, и половина осыпалась пылью, стала ничем. Увы, нашего спасения здесь нет.
В зале стояло несколько странных предметов, столь же несуразных и неуместных, как и столб с миской: бочка с черной, затхлой морской водой, лохань с раскрошившимися птичьими черепами, гроб, заполненный мелкой серой пылью. Я заглянул всюду, пытаясь отыскать что-нибудь полезное, угадать часть великой Машины, но все казалось лишь зряшным мусором, отбросами магического ремесла.
Брат с сестрой поговорили, поискали у стен – и ничего не обнаружили. Зачем провода и к чему каменная миска, оба Танза не поняли.
Пустота. Ноль.
Почти час мы ходили, шарили и глядели, толкали стены, искали рычаг, кнопку – хоть что-нибудь. Наконец Дантри уныло потер закоченевшие руки. Он выглядел совершенно растерянным, измученным и разбитым. Глупая модная шевелюра свисала путаными космами. Все, финал. Он пошел ва-банк и проиграл. Бросил кость, а не выпала и единица – кость упала со стола и развалилась на части, и их пожрали псы.
– Я возвращаюсь на стену, – сказал граф. – Это было бесполезно, бесполезно и теперь. Все впустую.
Он пошел вверх по лестнице. Его шаги гулко отдавались в пустом зале. Я вытащил плоскую фляжку с лучшим бренди, какое нашлось в цитадели. Первое, что я сделал, продвинувшись в начальники, – раздобыл приличную выпивку.
– Можно мне? – спросила Эзабет, протянув здоровую руку к фляжке.
– Я думал, ты не выносишь алкоголя, – заметил я, но отдал фляжку.
– А какая сейчас разница? – сказала Эзабет.
Она отвернулась, чтобы приподнять маску и выпить, глотнула, поперхнулась, немного разбрызгала. Да, маловато опыта с огненной водой.
– А когда вообще была разница? – осведомился я.
– Когда-то была, – твердо сказала она. – Мы дрались, потому что она была. Рихальт Галхэрроу, ты любишь делать вид, что тебе наплевать, но на самом деле тебе вовсе не наплевать. Для тебя всегда была разница. Потому ты еще здесь.
– Не совсем, – заметил я. – Я здесь, потому что я кое-чего хотел.
Я забрал флягу, положил ее в каменную миску. Женщина, повелевавшая словами неба, смущенно потупилась.
– Я не понимаю тебя, – выговорила она.
– Что тут понимать?
– Ты и сам не понимаешь.
– Так давай я объясню, – предложил я. – Вот мы сейчас в тупике, в самом конце. По-нашему не вышло, мы проиграли. Печально, мать его, но правда. Потому самое время сказать: я люблю тебя. Наверное, я всегда любил тебя. Я полюбил тебя, когда мы были еще детьми, и любил с тех пор. Я подумал, что надо тебе сказать, прежде чем нас всех грохнут и развеют в пух и прах.
– А что тут любить? – выговорила она и всхлипнула. – Ты не видел меня. Ты не знаешь, какой ужас под моим платком. Во мне нет женственности. Я уродливая.
Я подошел к ней. Мои руки легли на ее плечи, повернули ко мне. Такая маленькая и так дрожит от моего прикосновения. Ее не испугали драджи, не испугала магия. Чего бояться теперь? Мы, люди, такие странные и хрупкие. Я хотел сказать хоть что-нибудь – и не смог.
– Я видел, как ты стояла на стене, – наконец выговорил я. – Я видел твое мужество на Двенадцатой, твою стальную волю, твою мощь. Говоришь, в тебе ничего женственного? Ты же не изящная и бесполезная расписная ваза. Ты – чертова львица, сильнейшее творение из живущих. И в тебе ничего, кроме женственности.
Мои руки обняли ее, притянули. Дрожала теперь не только она.
– Я вся в шрамах, – тихо выговорила она, но сопротивляться не стала.
Ее нога прижалась к моей. Эзабет смотрела мне прямо в глаза, не отрываясь. Ее взгляд был полон таким же желанием и тоской, как и мой.
– Я хочу тебя всю, – сказал я. – Пусть нам осталось немного, но, пока мы живы, я хочу, чтобы ты была моей. А я уже твой.
– Я всегда была твоей, – чуть слышно прошептала она.
Я потянулся снять маску. Эзабет инстинктивно вскинула руку, защищаясь, потом заплакала. Я опустил ее руку, отвел ткань. Впервые пришедший свет не был милосерден к Эзабет Танза. Наверное, всякий скверно воспитанный ребенок глазел бы на нее, разинув рот. Слишком гладкая кожа, бесформенная плоть. Да, уродство. Шрамы. На мгновение мне показалось: она отпрянет. Она задрожала, схватилась за мою одежду, заставляя себя остаться на месте. У всех нас есть демоны. Эзабет пестовала своих многие годы.
– Я хочу в темноте, – сказала она.
– Нет. Я хочу видеть тебя. Мне все равно.
Я заглушил протесты, прижав ее губы к моим. От прикосновения она обмякла, затем крепко прижалась ко мне. Было странно касаться ее изуродованных губ и щек. Но я сказал правду. Мне было все равно. Тела – всего лишь тела. Мое – уродливое, узловатое, изрезанное, изношенное беспорядочной жизнью. Мне повезло, что я не боялся так своего тела, как Эзабет.
Большая часть ее левой половины – в шрамах, правая половина – как у всякой женщины. Я снял капюшон. Длинные каштановые волосы справа – и голая кожа слева. Левая рука исковеркана, искалечена. А мне все равно. Шрамы – история ее мощи, и они прекрасны. Наши одежды стали убогой постелью на холодном полу. Они спали, оставив нас нагими, замерзшими и бледными друг перед другом. Мы легли, и нашим согласно двигавшимся телам стало жарко. Я попытался сдержать себя, быть нежнее и осторожнее, но, когда мы замерли, наконец выбившись из сил, потные и взмыленные, крики нашей страсти еще метались под куполом. Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись – уж больно потешно звучало наше эхо. Хорошо хоть когда-нибудь посмеяться от сердца. Я давно уже не слышал искреннего смеха.
– Я люблю тебя, – сказал я.
– И я тебя, – ответила она.
Я мог бы пролежать так часы, прижав ее голову к своей груди, гладя ее спину, – но время не собиралось ждать нас. Драджи тоже. Мы медленно, робко оделись, словно натягивали вместе с одеждой прежние страхи и недоверие. Когда очередь дошла до маски, Эзабет повертела ее в пальцах – и уронила на пол. Я улыбнулся и кивнул. Отлично. Боль