И тут глазам Феликса открылась она — та самая громадная трещина в мире. Вот она, граница между субстанцией и тенью, между материей и идеями. Феликс видел нагуалей и земли грез. В трещину уводила длинная лестница из оникса или обсидиана — она принадлежала и одновременно не принадлежала пространству. Охранник швырнул в Феликса пистолетом. Да что козлу примерещилось — тут ему что, сериал «Облава»{63}, что ли?
Феликс понимал: пора навести порядок. Эти люди просто дезориентированы.
— Нинойоалитоатцин иник негуатль иник чикнаухтопа! Нимоквеквелоатцин Ниехорт! Yo es Nyarlathotep-Metzli! Я — Праотец Червей! — заорал он.
Никто не поклонился. А должны бы! Насмешник Моквеквелоатцин некогда научил червей ходить, чтобы высмеять богов. Религия — это черный юмор такой. Феликс кинулся на визжащую секретаршу. Ухватил ее за пухленькие, как тамале{64}, щечки. Засунул их к себе в рот. Ее вопли перешли в хохот.
Теперь Феликс видел сквозь землю, как будто и пол, и почва превратились в прозрачнейший хрусталь. Он видел Эйхорта: разбухший белый футбольный мяч на крошечных ножках. Вурдалаки кормились плотью. При каждом движении Эйхорта по Лос-Анджелесу прокатывались бессчетные землетрясеньица. Эйхорт вздрагивал — и сотрясалось все тихоокеанское побережье. В желеобразной массе открылись глаза — и взглянули на Феликса с такой любовью, какой он не знавал со времен смерти матери.
В двери ворвалась полиция. Луна словно бы увеличилась в двадцать раз. Лунный свет источал неизбывную сладость. Феликс скачками кинулся к двери. Полицейские открыли огонь, побежали следом. Снаружи, на парковке, стоял большой белый фургон. Дверь была открыта.
Внутри ждала Карлотта, выставив напоказ все свои шестнадцать крохотных грудей. За рулем сидел вурдалак. Наверняка Хуан. Карлотта пипикнула, залаяла; по всей видимости, это означало: «¡Vámonos!»[8] Феликс кинулся к своей красотке. Фургон, накреняясь, пулей вылетел из «живописного делового центра Бербанка».
«В ту ночь, — в прессе ее назвали „атакой вурдалаков“, — мне удалось спасти босса разве что чудом. Он чуть не в истерике бился, снимая „Холодный воздух“{65}, — на площадке дневал и ночевал. Были назначены пробы на вурдалаков для „Модели Пикмана“ — и, как оно всегда с Эн-би-си, объявление о том, что пробы отменяются, затерялось на главном распределительном щите. Босс решил, что пойдет. Пожалел бедолаг-актеров, которые уже прождали так долго. Как только он появился, один из них — нарик, не иначе, — понес какую-то чушь. Я попытался увести босса, но тот, как всегда, заартачился. Тут к первому подскочил еще один „вурдалак“. А нарик возьми и оторви ему руку. Мы все решили, это фокус такой, раскрутки ради. И тут охрана начала пальбу. Босса я благополучно вывел за дверь. А в Эн-би-си все это дело замяли. Решили, пусть думают, что это была дурацкая рекламная кампания. Разумеется, кое-что наружу все-таки просочилось — у нас ведь в городе как: чем больше крови, тем круче новость. Какой-то репортеришка попытался связать этот инцидент с вандализмом на кладбище, но я вам так скажу: это всего-навсего очередная наглядная иллюстрация того, какие в Голлижути нравы».
Часовой Король, Стеклянная Королева и Человек с Сотней НожейДаррелл ШвейцерПеревод Д. Кальницкой
Даррелл Швейцер пишет в жанре фэнтези и ужасов с начала 1970-х годов. Его произведения публиковались в журналах «Whispers», «Twilight Zone», «Cemetery Dance», «Interzone», «Postscripts» и в многочисленных сборниках. Его перу принадлежат три романа: «Разбитая богиня» (The Shattered Goddess, 1982), «Белый остров» (The White Isle, 1989) и «Маска чародея» (The Mask of the Sorcerer, 1995) — и повесть «Жизнь с мертвецами» (Living with the Dead, 2008). Швейцер пишет стихи, критические работы, берет интервью. Он автор книг о лорде Дансени и Г. Ф. Лавкрафте и девятнадцать лет проработал одним из редакторов в журнале «Weird Tales». Швейцер четырежды номинировался на Всемирную премию фэнтези и один раз ее получил.
Большую часть этой истории остается лишь домысливать, потому что во многом это лишь предположения плюс изрядная порция лжи. Я не видел, как все было. Меня там не было.
Признаю, что встретил Реджинальда Грэма в колледже в начале своего первого семестра. Он был на два года старше, и да, я превозносил его сверх меры и, видимо, действительно, как тогда утверждали зубоскалы, таскался за ним следом, как щенок, но нет, любовниками мы не были, никакого гомосексуализма, все было совсем не так. Ненавижу, когда люди мыслят исключительно такими вот клише и совершенно не способны хоть чуточку пошевелить своими крошечными мозгами. Когда юноша вступает в подобные отношения с человеком постарше, это скорее попытки Вагнера найти своего Фауста, сделаться подлинным учеником чародея, ассистентом безумного ученого, мелким прислужником. Чтобы получить эту роль, не обязательно даже быть горбуном. Юноша жаждет мудрости и наставлений, жаждет найти свой путь в жизни и отчаянно цепляется за того, кто, по его мнению, может все это дать. Возможно, это и правда свидетельствует о некоторой слабости характера или даже незрелости. Вы когда-нибудь спрашивали себя, а что же в конце концов сталось с беднягой Вагнером? Да всем плевать. Сами прочтите.
Основную-то часть все знают:
«Побег, взраставший гордо, отсечен,
И сожжена ветвь лавра Аполлона»{66} —
и т. д. и т. п.
Быть может, я действительно искал отца и гуру в одном лице и был бесхребетным слабаком, но уж точно не голубым, так что даже не думайте.
Какой я после этого сумасшедший? Слушайте же! И обратите внимание, сколь здраво, сколь рассудительно могу я рассказать все от начала и до конца.{67}
Я таскался за Реджи Грэмом, потому что считал его гением. В ту пору он намеревался стать гениальным поэтом, следующим Т. С. Элиотом или Эзрой Паундом, а если слова его частенько и казались бессмыслицей, то лишь из-за своей глубины. Могло ли быть иначе? Ведь он декламировал их с такой страстной убежденностью. Да, конечно, определенную роль тут играли физические данные (Реджи был крупным, широкоплечим малым с ярко-рыжей шевелюрой, густой бородой и громовым голосом) и актерский талант (при желании он великолепно и без труда имитировал британский акцент), но сам голос звучал правильно. В нем, как в голосе пророка, чувствовалась власть. И Реджи действительно был гением.
Именно тогда он впервые прозрачно намекнул мне на то, что позднее гораздо более легкомысленный писатель окрестил «жизнь, вселенная и все остальное»{68}. Как-то поздно ночью мы возвращались на машине не помню откуда, ехали по пустынной загородной дороге и забрались так далеко от цивилизации, что даже на горизонте не было отсвета городских огней. Показывая на темнеющие вокруг поля, Реджи спросил:
— Генри, ты когда-нибудь серьезно задумывался об этом? О тьме? Достаточно чуточку углубиться в поля, отойти от дороги и ближайших фермерских домов всего на несколько сотен ярдов, и ты словно окажешься на другой планете. Там может происходить что угодно, и никто этого не увидит и не услышит. Если там кого-нибудь убивают, насилуют или… — Он засмеялся и закончил зловещим голосом Бориса Карлоффа: — Едят заживо каннибалы, эти огни, весь мир, цивилизация, спасение — все это будет безнадежно далеко, недосягаемо, словно звезды, и никто никогда не узнает.
— Но утром найдут тела. Слетятся стервятники.
— Но, Генри, в утреннем свете мир становится совсем другим, не таким, как во тьме, совсем не таким. При свете дня это обычное поле. Чья-нибудь частная собственность, повсюду грязь и кукуруза. Но ночью во тьме это поле далеко от всего, словно дно морское.
— И что же там можно найти? — спросил я.
— Что-нибудь ужасное. Или прекрасное. Или и то и другое сразу.
Рискну предположить, что к тому моменту Реджи уже устраивал свои ночные вылазки в фермерские поля, но я тогда этого не знал (и сейчас не знаю), потому что сразу после той поездки он бросил колледж. Реджи был так гениален, что авангардная труппа из Филадельфии поставила одну из его стихотворных пьес. Я был на премьере. Она проходила в длинном коридоре, вдоль которого был натянут огромный экран из двойной полиэтиленовой пленки — с одной стороны его сидели на полу зрители, а с другой играли актеры. Представление состояло из пронзительных криков, малопонятных реплик, какофонии музыкальных инструментов и сцен насилия в виде театра теней. Костюмы вызывали ассоциации с шахматными фигурами. «Угарный трэш», как говаривали в те времена. «Если накинуть еще четвертак, это потянет на чашечку кофе», — съязвил один критик из колледжа. Что до Реджи Грэма, то в итоге он не потянул учебу, потому что родители настаивали на получении им экономической или бухгалтерской специальности, чтобы найти потом нормальную работу. Спору нет, подобное романтичное бунтарство как нельзя более подходит такому гению, но когда тебе урезают финансы, в дело вмешивается проза жизни.
Тьма. Можно предположить, что именно после колледжа Реджинальд Грэм и нашел свой путь во тьму. Быть может, однажды ночью на все той же загородной дороге он съехал на обочину, оставил машину и отправился пешком в никуда. Быть может, он в конечном счете выяснил, куда идет. Быть может, тени и едва различимые силуэты обрели для него форму. Быть может, Реджинальд миновал некие врата.