Какой я после этого сумасшедший?
Давайте-ка я расскажу вам, что происходит с Вагнером без Фауста. Он плывет по течению. Мальчик взрослеет, так или иначе. Какое-то время живет с матерью. Переходит с одной бессмысленной, незначительной работы на другую.
А пять лет спустя, когда мне уже стукнуло двадцать шесть, Реджи вдруг позвонил среди ночи. Связь была плохая. Сейчас можно было бы вообразить, что он в одиночестве звонит откуда-то из темноты, стоя посреди грязного поля, окруженный чем-то неизъяснимо таинственным, но в ту пору еще не изобрели мобильные телефоны.
Давайте предположим, что он позвонил, чтобы поведать мне о своих открытиях, снова вовлечь меня в приключения, в которые забросила его жизнь, что ему снова понадобился ученик чародея, оруженосец, младший помощник безумного ученого (можно и без телесных изъянов), но уж никак — и я настаиваю на этом — не юноша для утех.
Он рассказал мне о некоем месте, невидимом при свете, которое существовало лишь во тьме. На мгновение связь сделалась очень четкой, и я услышал:
— Ты, наверное, ждал злобных чудищ со щупальцами, явившихся из-за границ космоса, но нет, все совсем не так.
Потом пошли сильные помехи, и до меня доносились уже только обрывки: о горах из черного стекла, о каком-то королевстве, драконах, замке, короле, который по большей части был часами, и его королеве, сделанной из живого стекла, об изгибавшихся под невероятными углами дорогах, а еще он много говорил о чудищах и поющем лесе, где на деревьях росли острые, словно лезвия, листья.
— Реджи, это из какой-то пьесы? Ты сейчас работаешь над новой пьесой?
— Нет, — отрезал он, и связь оборвалась.
Какой я после этого?..
Вагнер плывет по течению. Наконец мать выпихивает его из гнезда, он возвращается в колледж, получает ученую степень и, поболтавшись еще немного, занимает должность преподавателя английской литературы в частной средней школе. Там он пытается увлечь четырнадцатилеток красотами и сюжетными поворотами «Трагической истории доктора Фауста», каждый второй семестр чередуя ее с «Ромео и Джульеттой». Время от времени скармливает ученикам что-нибудь из Эдгара По («Какой я после этого сумасшедший? Только вдумайтесь!..»). И даже сам становится второстепенным поэтом и вступает в элитное общество американских поэтов, издав настоящий сборник безо всяких дотаций, скромно озаглавленный «Стихи» (количество проданных экземпляров почти дотягивает до трехзначной цифры).
Если у него и нет домика в пригороде, идеальной жены прямиком из комедийного сериала пятидесятых и среднестатистических двух с половиной детей на семью, ну что ж, он хотя бы начал свой путь к американской мечте. Мы все, может статься, живем в воображаемом и несовершенном мире.
Когда Реджи Грэм ворвался в мою жизнь в следующий раз, нам обоим было уже под сорок. Будто колледж и тот странный телефонный звонок — все это случилось только вчера, безо всякого перерыва. Он схватил меня за руку на улице в Филадельфии и затащил в бар. Я хотел было возмутиться, но не успел, потому что понял вдруг: этот угловатый, почти седой незнакомец на самом деле мой старый хозяин. Да, он был именно хозяином. Фауст — хозяин Вагнера, не приятель, не дружок, ни в коем случае не равный. Внимательный взгляд Реджи пришпилил меня к месту — так, говорят, гремучая змея гипнотизирует пустынную мышь, но между нами все было совсем не так, нет, совершенно не так.
Я не был большим охотником выпить и за всю жизнь в бары почти не заходил. Сказать по правде, и общительностью я не отличался. И вот я сидел там, заикаясь от волнения. Реджи заказал для нас какую-то выпивку и велел мне глотнуть. В темном помещении свет и шум с улицы отступили на задний план, и я видел лишь его лицо, парившее передо мной, словно восходящая луна, а потом почувствовал, как он вложил что-то мне в ладонь. Холодное на ощупь кольцо.
— Ты должен его сохранить, — заявил Реджи. — Будь с ним очень осторожен. Оно может разбиться. Стеклянное. Но нельзя его разбить или допустить, чтобы оно попало в руки врагов Стеклянной Королевы. С его помощью они ее уничтожат, уничтожат все, Генри, не только ее мир, но и твой, наш — короче, полный капец.
Казалось бы, любой здравомыслящий человек в этот момент должен был сказать: «Реджи, да ты спятил?» — и сделать оттуда ноги. Ну а человек более храбрый и неравнодушный — или даже героический — попытался бы разобраться в очевидно безумной, совершенно шизофренической фантазии и нащупать истинную внутреннюю сущность моего друга (если Реджи действительно был моим другом, а не хозяином, а я не был его добровольным рабом) или хотя бы отвести его в ближайший желтый дом (он же психушка) и препоручить заботам профессионалов. Но нет, помните, я был Вагнером, поспешившим на помощь, когда Фауст продал душу дьяволу в обмен на несколько балаганных фокусов и ночь в постели (хотелось бы надеяться) с Еленой Прекрасной. Я был таскавшимся за ним щенком, учеником, помощником безумного ученого (с горбом или без, готов к использованию), так что ничего подобного я не сделал.
Реджи взял меня за руку (нет, ничего такого между нами не было, никогда не было) и повел прочь из бара, но вышли мы не на знакомую улицу, нет, а куда-то совершенно в другое место. Я готов это признать, потому что перед вами в основном домыслы, гипотезы и выдумки, а я всего лишь второстепенный поэт («Мои девяносто девять читателей круче, чем ваши девяносто девять читателей!»), и у меня это все не слишком хорошо выходит; мне даже не следовало бы рассказывать эту историю, но «спасся только я один, чтоб возвестить»{69}; так что, повторюсь, я готов признать, что отсюда и до самого конца за последовательностью трудно уследить, в повествовании появляются лакуны и временами даже я (и прежде всего я) и понятия не имею, что и почему происходит, ибо сам я был немало сбит с толку, когда мы вышли из дверей бара не на улицу, но в некое темное место, притом холодное — в смысле, стоял же солнечный субботний июльский денек, так? Я был одет не по-рабочему — сандалии, синие джинсы, футболка с надписью «Grateful Dead». И вот внезапно вокруг ночь, зима. Дыхание вырывалось изо рта облачками пара. Руки и ноги обжигало холодом. Реджи завернул меня в одеяло и усадил возле пузатой печурки; сверху светила одинокая голая лампочка. Казалось, мы просидели там очень долго, будто бы провели вместе несколько месяцев, и он успел стать (и каким-то образом я знал об этом, словно уже побывал на его выставках) не знаменитым поэтом или драматургом (и в пику своим теперь уже покойным родителям не сертифицированным бухгалтером или менеджером в Кей-Марте), но весьма эксцентричным художником, о чьем таланте знали немногие избранные, который оказал мне честь и пригласил в свою студию в наспех обустроенном промерзлом амбаре где-то в глуши, во тьме, вдали от городских огней. И там я долгое время позировал для портрета, будущего шедевра, который во всей полноте явил бы ничего не подозревающему и по большей части не заслуживающему этого миру страсть и мрачную мудрость Реджи.
Глаза мои приспособились к освещению. Я различал повидавшие виды деревянные стены, высокие балки, хлипкий пол с темными щелями. Реджи сидел на высоком табурете, а мольберт с холстом был повернут от меня в сторону, чтобы художнику хватало света. Он рисовал и рассказывал, будто продолжая долгий разговор, помнившийся по какому-то сну, от которого я очнулся лишь наполовину. Реджи рассказывал, что в Королевстве Черного Стекла грядет катастрофа. В Чаще Лезвий собралась вражеская рать, затаился страшный недруг повелителей, которым он, Реджи Грэм, преданно служит, — Часового Короля и его супруги, Стеклянной Королевы. И уже совсем скоро этот недруг, Человек с Сотней Ножей, поведет свою армию в атаку, захватит Черный Стеклянный Дворец, разобьет все в дребезги, и страшные смертоносные осколки разлетятся в разные стороны и пронзят бесчисленное количество миров, существующих повсюду во тьме.
Подразумевалось, что именно миры света, миры, в которых встречались колледжи, частные средние школы, бары, Кей-Марты и прочее, — именно они не имели значения, были иллюзиями, просто снами, от которых я, позируя Реджи для портрета, лишь отчасти пробудился.
Пока он говорил, я встал и подошел взглянуть на портрет. Вот он я — в правом нижнем углу, примостился в маленьком круге света возле дровяной печурки. Реджи нарисовал и себя — сидящего за мольбертом и пишущего картину. Переводя взгляд с холста на его лицо и обратно, я не мог не заметить, что он действительно казался ужасно старым, но не иссохшим и слабым, нет, больше похожим на какого-нибудь бессмертного героя из популярного фэнтези, который веками сражается с магами и демонами, закаляясь, становясь все более заскорузлым и невероятно могущественным, эдакий гибрид Гэндальфа и Арагорна с маленькой примесью геймановского Песочного человека. Я рядом с ним на картине выглядел моложе и худее, чем был, казался очень слабым и уязвимым — бросались в глаза копна непослушных каштановых волос, нарочито выделенные круглые очки, тонкий острый подбородок, бледный лоб, широко раскрытые глаза. Теперь-то я понимаю, что не мог спросить его: «Это я или Гарри Поттер?» — потому что тогда книги о Гарри Поттере еще не были изданы.
Я ни о чем не спросил Реджи, просто стоял там и наблюдал, как он выписывает детали в верхнем левом углу — один темный мазок поверх другого, образы, которые я едва мог различить: Король с чуть светящимся циферблатом вместо лица (стрелки на нем показывали без минуты полночь), подле него Стеклянная Королева, черная и блестящая, а на зубцах ее короны, словно звезды, мерцают искорки света; позади них и чуть ниже, в середине картины зловещий Человек с Сотней Ножей (они крепились к двум поясам, напоминавшим патронташ) собирает свои войска в Чаще Лезвий.
На этой картине было много чего еще, но я не могу ни объяснить это, ни описать. Там изображался целый мир, гораздо более реальный для меня тогда, чем полузабытый сон об улицах, школах, барах, универмагах и прочем.