— Лишь бы дальше не случилось ничего плохого. — Мел с безутешным видом собирал инструменты.
Зазвонил телефон.
— Детка, я люблю тебя, — раздался в трубке голос Ванды.
— И я тебя, — сказал Першинг. — Надеюсь, тебе понравились цветы.
Мел показал ему большой палец и вышел. Ванда спросила, не хочет ли он заглянуть к ней сегодня, и Першинг с трудом удержался, чтобы не выдать свою радость.
— Раз это свидание, заскочу за бутылкой вина.
— Не вздумай, ты ни черта не смыслишь в вине. Уж лучше я сама, главное, приходи.
— Слава богу, — сказал он, положив трубку.
Помириться с Вандой было большим облегчением, но куда больше его обрадовала возможность переночевать вдали от отеля. «Это все хорошо, трусишка, — сказал он себе. — Но что ты будешь делать на следующую ночь? А потом?»
Двадцать лет он носился с идеей переезда. Всякий раз, когда зимой отключалось отопление, летом ломался кондиционер или лифт надолго выходил из строя, Першинг присоединялся к толпе недовольных жильцов, которые писали грозные письма отсутствующему домовладельцу, угрожали привлечь власти, подать в суд и окончательно съехать. Возможно, момент настал? Впрочем, в глубине души он понимал, что никуда отсюда не денется. Он стал частью гостиницы, которая обступила его, словно живая могила.
Ему снилось, что он проснулся, оделся и вернулся в отель. Во сне он ощущал себя пассажиром внутри собственного тела, заводным устройством. Воздух в помещении застоялся, как будто его много дней не проветривали. Впрочем, что-то было не так: его квартира казалась не настоящей, а кем-то тщательно скопированной, вроде сценической декорации. Некоторые предметы выглядели слишком четкими, прочие сливались с фоном. Сахар в стеклянной сахарнице светился и пульсировал, то ярко вспыхивая, то пригасая. За окнами свинцовые тучи царапали крыши, радиоантенны вибрировали, передавая сигнал, который отзывался в голове. Зубы сводило, словно от скрежета металла о металл, из носа пошла кровь.
Першинг открыл дверь ванной и встал на пороге. Перед ним зияла пещера. Тьма вздымалась, источая влажную вонь, словно пещера была гнойником в сердце какой-то органической массы. Волны пурпурной радиации колебались на расстоянии фута или, возможно, миль, из глубин доносился звонкий скрежет, как при столкновении ледяных глыб.
— Это не пещера, — сказал Бобби Силвер. Он стоял внутри, окруженный тенями, которые заставляли его морщинистое лицо сиять подобно стеклянной сахарнице. — Мы под открытым небом. Сейчас около полуночи по местному времени. Впрочем, в основном мы живем под землей. Нам нравится темнота.
— Где? — прошелестел он сухими губами.
— А то ты не знаешь, — рассмеялся Слай. — Не придуривайся, братишка, мы несколько месяцев внедряли это в твой мозг…
— Невозможно, я никогда не снимаю мою шапочку из фольги.
— …наша система вращается вокруг коричневой звезды, и там холодно, поэтому мы гнездимся в холмах и курганах, которые образуют зиккураты и пирамиды. Чтобы не замерзнуть, мы плаваем в крови, выжимая ее из слабых, словно сок из апельсина.
Першинг узнал голос из отверстия.
— Ты ненастоящий. Почему ты притворяешься Бобби Силвером?
— Если я сниму это, ты перестанешь меня воспринимать. Снять?
Слай ухмыльнулся, схватил себя за щеку и потянул. С хлюпаньем плоть растянулась, словно ириска. Слай подмигнул, отпустил пальцы, и кожа вернулась на место.
— Самое важное внутри. Узнаешь, когда мы придем за тобой.
— Я не хочу ничего знать, — сказал Першинг. Ему хотелось с криком броситься наутек, но это был сон, и, не в силах сдвинуться с места, он мог только возмущенно бормотать.
— Нет, Перси, хочешь, — промолвила Этель сзади. — Мы тебя любим.
Он резко обернулся, и Этель улыбнулась ему мягкой, нежной улыбкой, которую он помнил так хорошо и которая являлась ему во снах. Затем она положила ладони ему на глаза и толкнула его во тьму.
Он прожил у Ванды неделю, словно преступник, нашедший приют в церкви. К несчастью, это позволило ей вообразить невесть что (хотя он и сам толком не знал, что она должна вообразить), но ему любой ценой требовалась передышка от жаркого, внушающего ужас ада, в который превратилась его квартира. До этого времени он ночевал у Ванды меньше дюжины раз. Впрочем, она никак не прокомментировала его переселение.
Двадцать шестой день рождения Джимми выпал на воскресенье. После утренней службы в лютеранской церкви Ванды, красивого кирпичного здания в пяти минутах от отеля «Палаш», Першинг уединился на тихой автостоянке для персонала и позвонил ему.
Джимми хотел стать архитектором с первого класса. В конце концов он стал строителем, что представлялось Першингу родственной специальностью, впрочем, его мучило подозрение, что Джимми так не думает. Сейчас сын жил в Калифорнии и сезонно перемещался по западному побережью вслед за работой. Першинг поздравил его и сказал, что открытка в пути. Он надеялся, сын не заметит вчерашнего штампа на марке, — он вспомнил о дне рождения только вчера и заскочил на почту перед самым закрытием.
В обычном состоянии он таких вещей не забывал: открытки, телефонные звонки, редкие визиты Лизы-Анны в те времена, когда она училась в Беркли. Ее отчим, Бартон Инглз-третий, был спонсором ее колледжа, и это неизменно злило Першинга, чей доход позволял лишь изредка навещать дочь и присылать ей время от времени небольшой чек. Окончив университет, Лиза-Анна работала в агентстве по временному найму в Сан-Франциско, и ее скромная по тамошним меркам зарплата, к стыду Першинга, превышала его пенсию.
К концу разговора, после поздравлений и непременных расспросов о превосходной калифорнийской погоде и работе, Джимми сказал:
— Пап, мне неприятно начинать этот разговор, но…
— Ну, ну, чего ты хочешь? Только не говори, что денег.
Джимми неуверенно хмыкнул:
— Нет, я бы скорее попросил у Барта. Он тот еще скряга, но ради матери в лепешку расшибется. Нет… даже не знаю, как сказать. Ты, случаем, не начал пить? Или курить траву? Не хочу тебя обидеть, но я должен спросить.
— Ты шутишь?
Последовала долгая, очень долгая пауза.
— Ладно, придется сказать… Пап, ты звонил мне в четверг около двух часов ночи. Ты пытался изменить голос…
— Что-что? — Першинг не верил своим ушам. — Я в жизни не занимался подобной ерундой, Джеймс. — Он задохнулся и покрылся потом, но вовсе не от жары.
— Пап, успокойся, у тебя участилось дыхание. Я не шучу, я решил, что ты перебрал и нажал на первый попавшийся номер из памяти телефона. Это было бы даже смешно, если бы не было так жутко. Можешь не верить, но ты пел в трубку.
— Но это был не я! Я всю неделю прожил у Ванды. Уж она-то заметила бы, если бы я надрался и принялся названивать семье. Сейчас позвоню ей…
— А что, если кто-то удаленно управляет твоим планшетом? Мы живем в двадцать первом веке, пап. Звездочка, шестьдесят девять. Это ведь твой номер?
— Ox, — вздохнул Першинг. Кровь прилила к животу, и ему пришлось заслонить глаза рукой — от сияния мостовой закружилась голова. — А что именно пел тот человек?
— «Старичок-старичок», или как там называется эта детская песенка. Хотя ты — или они — добавил к ней пару крепких словечек. Голос срывался в фальцет. Когда я перезвонил и спросил, что происходит, они рассмеялись. Ужасно неприятный смех. Признаюсь, я не поверил, что ты способен издавать такие звуки.
— Это был не я. Пьяный, трезвый — не важно. Можешь быть уверен, я найду мерзавца. Здесь уже случались такие вещи. Ванда видела весьма подозрительную особу.
— Ясно. Тогда, наверное, лучше вызвать полицию?
— Согласен.
— И, пап, позволь я расскажу о нашем разговоре маме и Лизе до того, как ты позвонишь им. Особенно маме. Она с ума сходит.
— Значит, им тоже звонили.
— Той же ночью. Да уж, повеселились они на славу.
Когда сын сказал, что должен бежать, и повесил трубку, Першинг смог только что-то промямлить в ответ. Внезапно рядом возникла Ванда, тронула его за плечо, и он едва не ударил ее. Оцепенев от изумления, она уставилась на его кулак.
— Господи, детка, ты меня испугала, — промолвил он.
— Я вижу, — ответила она. А когда он приобнял ее, Ванда не ответила на объятие. Оставалось надеяться, что ее скованность — это лишь кратковременное последствие стресса. Першинг снова облажался. При всем желании он не смог бы сильнее навредить их отношениям.
— Мне очень, очень жаль, — произнес он, ничуть не кривя душой. Он не рассказал Ванде о том, что происходило в отеле. Одно дело — поделиться этим с друзьями, совсем другое — рассказать подружке или дорогому тебе человеку. Скрытность Першинг унаследовал от отца, который привык прятать тревоги под маской равнодушия, эта черта отличала всех мужчин в семействе Деннардов.
Она смягчилась и чмокнула его в щеку:
— Ты какой-то дерганый. Что-то случилось?
— Да так. Я видел, как мальчишки из хора обменялись странными знаками, и решил, что малолетки задумали стянуть мой кошелек.
К счастью, это объяснение устроило Ванду, и на пути к ее машине она взяла его за руку.
Гроза надвигалась. Они с Вандой сидели на заднем крыльце ее коттеджа, с которого открывался вид на Блэк-Хиллс. Тучи поглотили горы. От влажного ветра затрепетали барные салфетки под недопитыми бутылками «Короны», а высохшие кленовые листья зашуршали над головой.
— Вот и засухе конец, — сказала Ванда.
— Надо поскорей убрать со стола.
Судя по мощи приближающегося грозового фронта, времени у них было не больше пяти минут. Першинг помог Ванде собрать тарелки и приборы. Пока они сновали между крыльцом и комнатой, ветер окреп. Ветер срывал листья с кленов и закручивал разноцветными вихрями. Он схватил салатник, когда первые капли упали на помост. Молния озарила долину Вадделл-Вэлли, гром раздался спустя восемь секунд. Следующий раскат последовал через пять секунд. Они стояли у окна и любовались зрелищем, пока очередная молния не ослепила их и они сочли за благо отступить вглубь гостиной.