Если вы отыскали меня, то наверняка найдете и Денкера, но, как я понимаю, Денкер вас не интересует. Вам, как и тем, что являлись до вас, тоже нужна книга.
Сейчас принято винить Денкера за то, как выглядит ночное небо. И за саму ночь — мне говорили, что солнце больше не всходит. Все остальное — ледяная мгла, звуки, которые издают твари, поглощая добычу, — известно мне лишь по слухам.
Как только я найду способ выбраться отсюда, я отыщу Денкера и попрошу его все это объяснить.
Обитатели Призрачного лесаВ. Х. ПагмирПеревод С. Лихачевой
В. Х. Пагмир — один из самых широко публикуемых и популярных авторов, работающих в жанре лавкрафтианских рассказов; из-под его пера вышло несколько сборников под названием «Сны лавкрафтианского ужаса» (Dreams of Lovecraftian Horror, 1999), «Долина Сескуа и другие логовища» (Sesqua Valley and Other Haunts, 2003) и «Грибное пятно» (The Fungal Stain, 2006). Издательство Centipede Press готовит к выходу антологию его рассказов о сверхъестественном.[6]
Разбудило меня хриплое карканье ворон. Я с трудом отлепился от ствола дерева, под которым задрых. Да где я, блин? Я помнил, как решил не возвращаться в реабилитационный центр, сиречь общагу для бывших зэков, где отбывал остаток срока за тройное ограбление банка, после того как оттрубил два года в федеральной тюряге. Думаю, тюремные власти выпустили меня досрочно, впечатленные моим интеллектом и хорошими манерами. Я был первым заключенным на их памяти, который запросил себе собрание сочинений Шекспира в одном томе. Я, понятное дело, никакой не высоколобый; просто меня вырастила женщина, преподававшая литературу и историю искусств в колледже. Одно из самых моих дорогих воспоминаний — это когда в день рождения (мне тогда семь исполнилось) мама сводила меня на потрясающую постановку «Цимбелина»: эту пьесу я хорошо знал, мне ж с младых ногтей на ночь Шекспира читали. Когда я пробегаю глазами знакомые строки или ловлю их на слух, я словно слышу голос матери. Любить шекспировские пьесы — то же, что любить ее.
Ну да, сбился я с пути, грешен. Мама умерла рано, и после того мне было плевать на все. Я связался с «плохими парнями», пристрастился к мелкой уголовщине. Подсел на наркотики, что мои криминальные наклонности лишь укрепило; я уже и не мыслил себе жизни без риска. Срок-то отбыть не проблема. Читай себе хорошие книжки да повышай уровень образования. Но мордовороты и невежественные «терапевты» в реабилитационном центре меня здорово достали, так что в один прекрасный день я ушел искать работу и не вернулся: грабанул магазинчик, прихватив пару бутылок отменного виски, угнал тачку у какого-то слюнтяя и покатил себе куда глаза глядят — ехал, пока бензин не кончился. А после того, спасибо вискарю, все вроде как в тумане. Помню, я куда-то долго топал пешком, потом поднялся на холм, вошел в лесок и остановился передохнуть. Небось так и вырубился под дубом.
Когда я наконец-то очухался, уже сгущались сумерки. Небо еще отсвечивало пурпуром, над горизонтом низко висела оранжевая луна, словно гигантский диск. Мне никогда не нравилось, как луна на меня пялится, так что я в сердцах швырнул в нее пустой бутылкой. Тут я заметил и другой отблеск — движущийся источник света медленно приближался и наконец превратился в фонарь в руках у Иисуса. Этот «Христос» оказался рыжим дылдой с темными пронзительными глазами, одетым в костюмчик из двадцатых годов, судя по виду. Он остановился в нескольких футах от меня; луна в точности за его головой казалась сияющим нимбом, вроде как на картинах Чимабуэ или Джотто{112}. Застонав, я попытался встать и почувствовал, что между ног у меня мокро и разит мочой. Я расхохотался.
— Пьянство, сэр, всегда вызывает мертвецкий сон и обоссатушки, — сообщил я «Иисусу», перефразируя бессмертного Барда{113}.
— Вам нужен кров? — спросил мой спаситель.
— Кров — это было бы клево, добрый человек, — отзываюсь я, с трудом поднимаясь на ноги и изо всех сил пытаясь удержать равновесие.
Джентльмен развернулся и зашагал прочь. Сообразив, что мне нужно идти за ним, я побрел следом, спотыкаясь в густеющей тьме, миновал огромный пруд с низко стоящей водой и, наконец, выступил из-под густых дубовых крон на открытое место. Мы пересекли широкую грунтовку и подошли к двухэтажному строению на гребне исполинского холма. Я поглядел вниз: день угасал, у подножия уже заискрился огнями какой-то городишко. Дом, по всему судя, был примерно той же эпохи, что и одежда моего молчаливого провожатого. Может, во времена сухого закона тут была гостиница с подпольным баром. Иначе зачем бы ему торчать здесь, на холме, так далеко от города?
«Иисус» ввел меня в прихожую с парой стульев и комодом, заставленным изящными безделушками. На второй этаж уводила лестница. Мы прошли сквозь двустворчатые двери в очаровательную гостиную, наполненную, как мне показалось, отборным антиквариатом. Медный канделябр освещал комнату мягким светом, один из диванчиков выглядел особенно соблазнительно. Я плюхнулся на него — и погрузился в мягкую глубину. «Иисус» меня покинул; небось пошел поискать мне смену одежды. Я наклонился к низкому чайному столику перед диванчиком и взял в руки массивный фолиант, переплетенный в красную кожу, — тяжеленный фотоальбом, как оказалось.
Матушка моя преподавала историю искусств и литературу университетским балбесам, так что у нас дом был битком набит роскошными изданиями. Я с упоением рассматривал их еще ребенком, задолго до того, как начал интересоваться текстовыми пояснениями к иллюстрациям. Мама всегда поощряла во мне творческое воображение; уже после того как отец нас бросил, мы частенько играли с ней вместе, пытаясь копировать великие произведения искусства с помощью цветных карандашей, акварели и детского пластилина. (И какой же восхитительно мрачной получилась моя пластилиновая «Пьета»{114}!) Поскольку я от природы ленив, я так ничего и не достиг ни в искусстве, ни в литературе, хотя толика таланта у меня есть. Во мне прелюбопытным, трагическим образом смешались интеллект и беспутство; моим первосвященником стал Оскар Уайльд. Я в равной степени чувствовал себя как дома и в музее классического искусства, и в самой глубокой трясине Злых Щелей{115}. Искусство было одной из моих самых безобидных маний. Так что открыл я этот переплетенный в кожу альбомище и принялся рассматривать фотографии словно завороженный.
Первая из фотографий представляла собою вариацию на тему картины «Дерево с воронами» Каспара Давида Фридриха{116}, вот только вместо самого дерева центральное место в кадре занимал вопиюще тощий старикан с длинными волосами и бородой, в позе, имитирующей Фридрихово дерево. В небе над ним тучей реяли вороны; один уселся на его костлявое плечо. Фотоотпечаток был коричневого оттенка сепии; таких давным-давно не делают.
Я перевернул страницу: следующая фотография оказалась злобной пародией на «Мону Лизу». На ней изображалась ветхая, изможденная старуха; и однако ж в лице ее еще сохранились остатки былой красоты. В свое время она, верно, была обольстительна. От ее дьявольской улыбки у меня мороз шел по коже, равно как и от вида пальцев, что обхватили второе запястье, впившись в иссохшую плоть. Из-под острого ногтя выступила одна-единственная капелька крови: только она и выделялась на фотографии ярким пятном.
На следующей фотографии был «Иисус», он позировал с фонарем, облаченный в платье золотистого шелка, поверх платья был наброшен вышитый плащ; странная корона из металлических шипов венчала его чело. «Иисус» стоял под сенью дубовой рощи и стучал по древесному стволу. В отличие от двух предыдущих снимков, этот был совсем свеженький, цветной.
Я перевернул страницу и при виде следующего фото не сдержал восхищенного вздоха: этот снимок имитировал мою любимую картину, «Ночной кошмар» Фюссли{117}, причем великолепно. Где удалось отыскать существо, как две капли воды похожее на инкуба Фюссли, оставалось только гадать. Однако были в нем и пугающие странности. Злой дух на фотографии казался каким-то недоделанным: у него прискорбным образом не хватало обеих ног и всех пальцев. Одна изувеченная лапа утыкалась в его же подбородок, у самого рта; создавалось впечатление, будто тварь насыщается собственной плотью.
Женщина, на которой восседал демон, была в белом, как и на подлиннике картины, но с темными волосами; они рассыпались, скрывая почти все лицо. В отличие от оригинала, губы ее не изгибались в недовольной гримасе. Над женщиной и ее инкубом, слева от зрителя, в зазор прикроватного полога просунулся лошадиный череп.
Я заерзал на диванчике; нос мне защекотал запашок от мокрых брюк. Чувствуя себя не в своей тарелке, я захлопнул альбом, встал и пошел осматривать комнату. На одной из стен висела громадная картина: дубовая роща под покровом ночи. Над деревьями изогнулось нечто вроде бледной лунной радуги; я вспомнил, что вроде бы видел похожий эффект на какой-то из картин Фридриха. Впечатление создавалось и впрямь жутковатое. Темнеющее пространство испещрили смутные крылатые пятна, я счел их ночными птицами.
Я вдруг почувствовал, что уже не один, и развернулся лицом к вошедшим. Женщина, высокая и хрупкая, была одета в длинное черное платье винтажного шелка, с тугим парчовым воротником, расшитым рельефным золотым и серебряным узором. Изящные руки — в черных кружевных перчатках, черты изможденного лица едва просматриваются сквозь вуаль. Я различал лишь бледные, бесцветные глаза, наблюдающие за мною. Незнакомка стояла позади полуразвалившегося инвалидного кресла, а в кресле устроился инкуб с той самой фотографии, которой я только что любовался. Я всмотрелся в злоехидную, г