ротескную рожу, отмечая нездоровый цвет кожи, желтые глаза, нос картошкой и росчерки синих вен.
— Добро пожаловать в Призрачный лес, — выдохнул этот недомерок высоким, детским голоском. — Филипп пошел приискать вам одежду. А вам неплохо бы помыться. К спальне Перы примыкает крохотная ванная комната. Ступайте за Перой, будьте так добры.
— Спасибо, эгм…
Я замялся, не зная, как к этому существу обращаться; пожимать изувеченную ручонку мне тоже не улыбалось. Я пригляделся к его правой руке и заметил, что она отличается от той, что на фотографии: на ней было два недоразвитых пальца там, где на снимке — ни одного.
— Эблис Моран, — представился карлик, наклоняя голову.
— Хэнк Фостер, — улыбнулся я.
Безмолвная женщина протянула мне руку и повернулась к двери в углу. Я проследовал за нею в коридор, а затем, сквозь еще одну дверь, — в просторный будуар. Расстегивая пуговицы рубашки, я наблюдал, как она вошла в небольшую ванную комнату, повернула кран и принялась добавлять в текучую воду разнообразные соли из старинных склянок. Я поблагодарил хозяйку, но она, по-прежнему без единого слова, поманила меня внутрь и закрыла дверь. Я попробовал воду — не горяча ли? — затем разделся и влез в ванну. Эффект был мгновенным. Мои блаженные постанывания смешивались с паром: это расслаблялись усталые руки-ноги и грязная плоть. Я едва заметил, как в дверь тихонько вошел «Иисус» с целой охапкой свежей одежды и сложил свою ношу на закрытое сиденье унитаза. Он нагнулся, макнул одну руку в воду, затем другую; поднял их над моей головою и вылил мне на волосы пригоршню воды; я так и замер. А он, улыбнувшись, закрыл кран, поднялся и вышел за дверь.
О’кей, подумал я, надраивая себя мочалкой; я угодил в дом, битком набитый психами и гомиками. Я выдернул пробку, послушал, как, журча, утекает вода, затем вылез из ванны и схватил первое попавшееся полотенце. Осмотрел одежду: вся она оказалась из прошлого десятилетия, но подойти подошла; я посмотрелся в ростовое зеркало и в кои-то веки остался собою доволен: ничего общего с алкоголиком и наркоманом, в которого я превратился после смерти матери.
Толкнув дверь, я вошел в сумеречную спальню Перы. Полумрак частично рассеивали настенные светильники в виде старинных канделябров, где каждую свечу венчала электрическая лампочка. Вся меблировка была выдержана в темных тонах; окно завешивали длинные сине-фиолетовые шторы. Широкую кровать застилало черное покрывало. Молодая женщина покоилась на постели совершенно неподвижно — точно безжизненный прах на смертном одре. Хрупкие руки сжимали кусок крепкой веревки. Я шагнул к кровати и опустился перед ней на колени, словно собирался помолиться за душу опочившей возлюбленной. Я тронул веревку, Пера чуть повернула голову — бледные глаза уставились на меня из-под вуали.
И тут Пера запела: я видел, как губы ее чуть касались кружевной завесы. По спине у меня пробежал холодок. Я узнал песенку из любимой пьесы моей матери.
Я не был уверен, что за реплика следует за песней, потому процитировал ту строку, которую вспомнил:
— Как вам живется, милочка моя?{119}
Пера улыбнулась, подула на вуаль, — лицо мне овеяло нежное, сладостное дуновение. Затем она отвернулась от меня и уставилась в потолок. А я задержал взгляд на висящей над кроватью картине, и в ней тоже узнал одно из самых любимых произведений моей матери: «Офелию» Джона Эверетта Милле{120}. Это отчасти объясняло, почему странная девушка пела такую песню. Я снова оглянулся на Перу: глаза ее были закрыты. Я молча вышел из комнаты.
Я понятия не имел, как пройти в гостиную, — двери были и в том и в другом конце коридора. Но тут мое внимание привлекли звуки музыки, доносящиеся из комнаты по соседству с Периной спальней. Из-за неплотно прикрытой створки тянулся аромат благовоний. Я осторожно толкнул дверь носком ботинка. На полу сидел какой-то коротышка, наигрывая мелодию в египетском духе, простенькую, но выразительную, на лютне с коротким грифом. Я заржал про себя: шибздик здорово походил на венгерского киноактера Петера Лорре{121}: ну прям один в один. Существо по имени Эблис танцевало в такт музыке. Ну, насчет «танцевало», это я, понятное дело, ему польстил, учитывая, что ног-то у бедняги не было. Однако ж держался он на культях не так уж и неуклюже и двигался весьма проворно, а время от времени даже в ладоши хлопал изувеченными ручонками. Заметив меня, плясун недобро усмехнулся, блестя охряными глазками.
Музыка смолкла; Эблис шмыгнул в инвалидное кресло — юрко, точно удирающее насекомое. Музыкант разглядывал меня, не вставая с пола.
— А, новый гость.
— Ага, — отозвался я и тут же поправился: — Вообще-то, нет. У меня машина сломалась. Один из ваших нашел меня спящим вон в той дубовой роще и привел сюда отмыться. Так что у вас здесь такое, гостиница или как?
— Или как. Просто коллекция потерянных душ, можно сказать: подобравшихся случайно — по воле судьбы. — Он пожал плечами и рассмеялся. — То есть старая карга с тебя еще подпись не стребовала?
— Простите?..
Он снова пожал плечами, встал, швырнул инструмент на узкую кровать. Над кроватью висела картина; я подошел ближе, тронул ее пальцем. Масло, не оттиск, хоть полотно лаком и не покрыто. Изображение казалось знакомым, однако вспомнить, чьей кисти работа, никак не удавалось. А особенно меня заинтересовало то, что присевший на постель коротышка как две капли воды походил на модель.
— Вау, да это прямо вы!
— Со временем это я и буду. Я уже утратил три дюйма роста.
Я обеспокоенно покосился на него, а он, поймав мой взгляд, снова рассмеялся.
— Где-то я ту картину уже видел, вот только художника не помню.
— Кокошка{122}. Это портрет одного чахоточного графа, с которым он познакомился в Швейцарии, если не ошибаюсь. Как только у меня лицо стало худеть, я начал расчесывать волосы на пробор. Руки у меня еще не так плохи, как у него, — пока.
Что за бредятина? Да, похоже, меня занесло в гнездо каких-то психов.
— Сходство и впрямь сверхъестественное, — продолжил я.
— Очень точно подмечено. Пойдемте, — промолвил он, вставая и касаясь моей руки. — Вернем вас в общую комнату.
Я выдавил из себя улыбку. Музыкант шагнул к инвалидному креслу и выкатил его в проем. Дверь в комнату Перы так и осталась чуть приоткрытой после моего ухода; сквозь щель я заметил, что она спит на кровати, сжимая веревку. Я проследовал за моим новым знакомцем в гостиную; там нас уже поджидала хозяйка. Она обернулась, улыбнулась мне: это оказалась женщина с фотографии «Моны Лизы». Пусть совсем дряхлая и несколько зловещая, она была как-то противоестественно обольстительна. Ее мелированные волосы ниспадали длинной шелковистой волной; о преклонном возрасте говорили разве что руки да лицо. Карга прижимала к груди книгу — и постукивала по кармазинной коже заостренным ногтем. Она подошла и впилась мне в лицо пронзительными синими глазами, а затем подхватила меня под руку и направила к дивану. На столике перед нами, рядом с фотоальбомом, стояла небольшая чернильница и лежало затейливое старинное перо. Старушенция игриво присела рядом и открыла фолиант: это оказалась регистрационная книга. На одной из пожелтевших страниц в столбик выстроились подписи.
— Вижу, вам счастье изменило, — проворковала дама. Я сардонически хмыкнул.
— Черт, вырубиться и обоссаться, оно мне не в новость, если вы про это. Что до счастья, с этой леди я отродясь не целовался.
Карга глубоко вздохнула:
— Этот дом построили в эпоху сухого закона. Он служил прибежищем для тех, кто вечно в бегах. — Прозвучало это как-то странно, будто старуха рассказывала историю из собственного прошлого.
«Прибежище» — удачное слово, подумал я. Я вгляделся в ее лицо: легко верилось, что в двадцатых годах она была девица что надо. В моем вкусе. Однако что-то в ее словах заставило меня призадуматься.
— А с чего вы взяли, что я в бегах?
— У вас затравленный вид. Вы потерялись и голодны. Мы можем вас приютить. Вам тут понравится… тут занятно.
— Я на мели.
— О, мы найдем вам применение. Ну же! — Старуха указала на колонку имен и взяла в руки перо. — Поставьте свою подпись вот здесь, и мы попросим Оскара подыскать вам комнату. Хм?
Я оглянулся на чувака с внешностью Петера Лорре — небось это Оскар и есть; он хитренько подмигнул мне. Я замялся. Все это походило на какую-то странную двусмысленную игру. Но мысль о комнате вдруг показалась такой манящей. Я ужасно устал и проголодался. А эта безумная хата будет всяко уютнее и занятнее, чем все, к чему я привык за последние несколько лет. Так какого черта? Я потянулся к перу; старуха поднесла его к моему пальцу и молниеносно ткнула в плоть острием. Выступила капелька крови. Проворно и ловко старуха окунула окровавленный наконечник в крохотную чернильницу, затем вложила перо мне в руку. Ноготь ее запачкался в моей крови; карга постучала им по пожелтевшей бумаге.
— Ваше имя, молодой человек. — (Я расписался и вернул перо хозяйке.) — Спасибо… Хэнк, — промолвила она, разглядывая мой автограф. — Вы ведь не против, если я стану звать вас Генри?
— Это будет клево, — заверил я, понимая, что это не просьба.
Внезапно накатила усталость, я зевнул. Парень по имени Оскар тронул меня за плечо. Я встал, проследовал за ним в прихожую и вверх по лестнице.
Комната, в которую меня отвели, маленькая, но изящно обставленная антикварной мебелью, оказалась вполне уютной. Я присел на кровать, нашел ее очень даже удобной и улыбнулся. Оскар направился к приставному столику, заставленному разным выпивоном. Я встал, присоединился к нему, плеснул себе превосходного кукурузного виски в один из низких стаканчиков с толстым дном. И протянул бутылку гостю.