— Нет, спасибо. Мне немного вот этого. — Он взял бутыль с хересом, наполнил свой бокал, пригубил.
Я снова обвел комнату глазами: взгляд мой задержался на картине над кроватью. Я подошел ближе, тронул незаконченное полотно.
— А, — вздохнул Оскар, — ваша картина.
— Никакая она не моя — она просто отвратительна!
Картина среднего размера представляла собою оригинал работы незнакомого мне художника. Основную ее часть занимал задний план, протравленный и загрунтованный, мрачный и по тону, и по сюжету. Изображен был лес; на кряжистой ветке дерева в петле висела женщина — удавка туго охватывала сломанную шею. Темные волосы падали на лицо. Внизу маячили три темные фигуры, поблекшие и неясные, — призраки, не более, набросанные чернилами и акварелью.
А на переднем плане демонстративно усмехалась демоническая тварь: она-то и приковала мой взгляд. Никогда еще произведение искусства не вызывало у меня такого страха; я таращился на полотно — и дрожал от испуга. Наверное, ужаснулся я тому, насколько реалистично выписан был вурдалак: кощунственная алчба, что горела в хищных глазах, пробирала просто-таки до печенок. Кожа на широкой морде с виду казалась жесткой и грубой; во всклокоченных волосах застряли комья грязи. Под зелеными глазами торчал мясистый плоский нос. Толстые губы изгибались, открывая крепкие квадратные зубы. Только эта фигура на картине и была выписана полностью, да так подробно и убедительно, как будто ее рисовали с натуры.
— Это одна из его неоконченных картин, — сообщил Оскар.
— Его?
— Ричарда Аптона Пикмана, из Бостона. Был такой художник — малоизвестный, но в кругах авангардистской богемы репутацию себе снискал просто ошеломляющую. Большинство работ Пикмана были уничтожены его же отцом незадолго до того, как старик покончил жизнь самоубийством в тридцать седьмом году. Это — одно из незавершенных полотен, обнаруженное в старом квартале Бостона, что пошел под снос, — там теперь складов понастроили. В тамошнем старинном здании Пикман, по-видимому, устроил тайную студию. — Осушив бокал, Оскар отставил его на антикварный туалетный столик, что служил заодно и прикроватной тумбочкой, и, выдвинув его единственный ящик, вытащил оттуда старый альбом для набросков. — Я его нашел вместе с картиной в одной лавчонке в Салеме несколько лет назад.
Мы присели на кровать, и я взял истрепанный альбом в руки.
— А вы, значит, из числа его фанатов?
Оскар пожал плечами.
Я медленно листал страницы, заполненные набросками. Пикман обладал превосходной техникой, но вот темы выбирал тошнотворные — такие же жуткие, как это мерзостное полотно.
— Фу, — простонал я, — этот парень был и впрямь одержимым: повсюду ему повешенная женщина мерещилась. Но вот странно: на всех других эскизах он нарисовал сидящих полукругом шакальих тварей, похожих на уродца с переднего плана. Но нет ни одного рабочего наброска с изображением этой троицы, уж кем бы они ни были.
Оскар забрал у меня альбом и, тщательно подбирая слова, промолвил:
— Да, мне кажется, Три Сестры, как я их называю, присутствуют только на этом неоконченном полотне. Единственная завершенная картина маслом висит в книжной лавке в одном долинном городке на северо-западе: великолепная, между прочим, вещица. На ней как раз и изображены эти собаки динго, рассевшиеся полукругом.
Я снова встал и рассмотрел нарисованного вурдалака повнимательнее.
— В жизни не видел таких тошнотворных красок. Просто жуть, одно слово. И как мне прикажете спать, пока эта тварь пускает слюну над моей головой?
— Но признайте, Хэнк, что картина эта уникальная. Пикман следовал забытой ныне традиции смешивать свои собственные пигменты. Эффект потрясающий, согласен.
Оскар небрежно листал альбом, и тут на пол выпала фотография, — верно, ее когда-то засунули между страницами. Я подобрал ее и внимательно изучил страхолюдную физиономию.
— Это он, да?
Мой новый приятель кивнул:
— Снимок сделан незадолго до его исчезновения.
Я присвистнул:
— Черт, с виду он такой же отвратный, как его нетленки. Небось с комбинированной съемкой развлекался. Ну не может же человек так на самом деле выглядеть. Что там у него с происхождением-то?
Оскар забрал у меня фотографию и воззрился на нее с восхищением.
— Я как-то побывал на его выставке в приюте инвалидов в Аркхэме. В проспекте упоминалось, что Пикман происходит из старинной салемской семьи; в его роду якобы даже одна ведьма была, ее на Виселичном холме вздернули, в тысяча шестьсот девяносто втором году.
— А, вот, значит, откуда его идефикс. Повешенная бедолага — это ж его прапрабабка. — Оскар вложил фотографию обратно в альбом и убрал его в ящик.
Глаза у меня слипались. Я зевнул.
— Да вы же с ног валитесь от усталости. В шифоньере есть пижама. Приятных снов.
Нездорово-бледное лицо скривилось в лукавой гримасе, и я тихонько рассмеялся, когда он повернулся в сторону двери. На секунду он замешкался, как будто хотел что-то добавить, да передумал; тихонько отворил дверь и выскользнул из комнаты.
А я подошел к высокому, узкому шифоньеру и обнаружил внутри ярко-желтую пижаму. Беспечно насвистывая, я разделся, швырнул одежду на стул, надел уютное хлопковое ночное белье. Песнь бури приманила меня к единственному окну; я вгляделся в ночь — и глазам моим открылось фантасмагорическое зрелище. Рощу по ту сторону дороги омывал переливчатый лунный свет. Полоса бледного сияния аркой изогнулась высоко над кронами, напоминая сцену, изображенную на картине в гостиной. Я царапнул стекло ногтями, будучи уверен, что лунная радуга нарисована на окне; но никаких чешуек краски не отколупнулось, да и шершавой поверхность не казалась. Снаружи бушевал ветер; в его завываниях я различал далекое обрывочное воронье карканье, как раньше, когда «Иисус» нашел меня под дубом.
Я снова зевнул, отыскал выключатель, вырубил неяркий свет в комнате и забрался в постель. Подняв глаза, я едва различал темную фигуру вурдалака в тусклых лучах, просачивающихся сквозь окно.
— Если приснишься, я тебя на клочки разорву, — пригрозил я пугалу и укрылся одеялом с головой.
Разбудил меня звук, который я принял было за стон ветра, пока не осознал, что доносится он из коридора за моей дверью. Я и вправду слышал какой-то шум или это лишь отголосок сна? Не важно. Мне приспичило по нужде, так что вылез я из постели и побрел в полутемный коридор, надеясь, что на этом этаже туалет найдется. Вижу, из-за узкой двери сочится тусклый свет; подхожу — ага, и в самом деле он. Унитаз оказался прямо-таки реликтовым; чтоб за собою спустить, нужно было дернуть за цепочку. Я подставил ладони под прохладную воду, потом обтер ими лицо, пропустил волосы сквозь пальцы. Освежившись, я вернулся в коридор и, обнаружив еще одну приоткрытую дверь, подкрался к ней и насторожил уши. Внутри кто-то радостно напевал себе под нос, а довольное причмокивание наводило на мысль о кормежке. Я успел проголодаться, так что толкнул носком ноги дверь и оглядел комнату.
Комната оказалось еще меньше моей спальни, мебель в ней почти вовсе отсутствовала. Стены по большей части были оклеены обоями с рисунком в черно-красную клетку, но я заметил, что позади кровати стена просто покрашена красной краской, за исключением большого черного прямоугольника прямо над изголовьем, где во всех прочих комнатах висело по картине. В углу перед комодом стоял высокий старикан с копной растрепанных седых волос. Склонившись над какой-то емкостью, похожей на антикварную форму для запекания, он накладывал в тарелку еду. Он обернулся, улыбнулся мне, и я узнал того самого хмыря с фотографии, имитирующей «Дерево с воронами» Фридриха.
— Входи, Хэнк Фостер, — пропел он высоким гнусавым голосом. — Ты, верно, изголодался. Вот, возьми, а я положу и себе.
— Благодарствую, — отвечал я, взял тарелку и подозрительно изучил перепончатое мясо и картошку, щедро залитые чем-то вроде бешамеля.
Забавный старикашка жестом указал на столик с двумя стульями, где стояло два серебряных прибора и лежали салфетки. Хозяин уселся напротив меня; я заметил, что его широко раскрытые глаза испещрены красными прожилками. Либо он псих, либо здорово обкололся. С вероятностью, и то и другое. Старикан взялся за вилку и нож и принялся аккуратно, изящно нарезать мясо на европейский манер. Чуть не уткнувшись носом в тарелку, я вдохнул аппетитный аромат. Опасливо отрезал ломтик мяса, положил его в рот. На вкус оказалось просто божественно; внезапно ощутив лютый голод, я жадно набросился на еду.
— Вкуснятина!
— Это наш ежедневный рацион; хорошо, что тебе он по нраву. Пока ты здесь, ничего другого не получишь.
Вообще-то, задерживаться я тут не собирался, но поправлять собеседника не счел нужным. По правде сказать, с тех пор как я угодил в этот дурдом, о внешнем мире я, почитай, и не вспоминал.
— А что там со временем?
— Почти рассвело. Хорошо спалось?
— Дрых как бревно.
— Ничего не снилось? Нет? Ах, блаженное забытье.
Он радостно вытаращился на меня, и я, не удержавшись, спросил:
— Друже, что у тебя за дурь-то?
Старикан аж заржал.
— Каким лучезарным светом сияют твои глаза, ха-ха!
Он поднял палец, плавно встал со стула, подошел к мини-кухне, совмещенной с комнатой. Распахнул дверцу буфета, достал стакан, наполнил его водой над небольшой раковиной.
— Запей еду, а потом положи под язык вот это. — Из кармана рубашки он извлек жестяную коробочку, открыл ее и добыл крохотную красную таблетку.
Я взял стакан у него из рук и проделал все, как он велел. Таблетка оказалась безвкусной и растворилась на диво быстро.
— Я б сказал, тебе еще соснуть не помешает. Комната тебе понравилась?
— Ничего так. Вот только чертова картина — гадость та еще.
Старикан просто поулыбался, не двигаясь с места. Я встал и подошел рассмотреть поближе стену позади кровати. Черный прямоугольник меня вроде как притягивал. Мне померещилось, будто в его непроницаемой тьме я различаю какое-то потаенное движение. Красная таблеточка начинала действовать.