Оскар перестал играть и обернулся ко мне.
— Расскажи мне про Пикмана, — потребовал я.
— Да тут и рассказывать-то нечего. Художник исчез в сентябре двадцать шестого года, так и не сумев добиться успеха в Бостоне.
— А почему он выбирал такие сюжеты?
— Его влекло все макабрическое. Как объяснить почему? Скажи мне, почему Гойя с годами помрачнел настолько, что под конец жизни написал свои «Черные картины»?{133} Что за настроения сподвигли По и Бодлера на их сатанинское мифотворчество? Хм?
— Хватит умничать, расскажи мне про Пикмана.
— Генри, рассказывать тут нечего. К концу жизни он становился все более мрачным, под стать Гойе, возможно отчасти в силу своего фатального невезения, — он ведь не мог ни выставляться, ни продавать свои работы. Людей отталкивал образ зловещего подменыша, который то и дело появлялся на его картинах, — эта его извечная омерзительная тема. Зрителей его искусство просто шокировало.
— Да уж, надо полагать.
— Послушай, я очень занят. А у Эблиса назначена встреча с Госпожой. Доброго дня. — С этими словами Оскар вышел из комнаты, заодно прихватив с собою и старое инвалидное кресло.
Я хмуро покосился на гоблина и снова сосредоточился на его портрете. Огромное полотно в старинной раме казалось вполне законченным. И тут я обратил внимание на руки натурщика, сложенные на коленях: обе культи были вовсе лишены пальцев.
— Мастер Питер написал картину вскорости после того, как меня соткали, — жалобно объяснил гном.
Я поглядел на него сверху вниз.
— Не понимаю, о чем ты.
— Нынче вечером Госпожа пожалует мне новую прибавку. — Эблис просительно потянулся ко мне и заулыбался. — Ты меня не отнесешь?
Я наклонился к нему, и Эблис забрался ко мне на руки. Его крохотные лапки обвились вокруг моей шеи, широкое печальное лицо прильнуло к груди, и внезапно в глазах моих блеснули слезы. Всем своим существом я прочувствовал его одиночество. Я потащил коротышку вверх по лестнице, вынес за порог и усадил в ожидающее там инвалидное кресло. Он поблагодарил меня своим высоким детским голоском и покатил по коридору в гостиную. Я пошел следом. Наблюдая, как этот уродец управляется с креслом, я прокручивал в голове то, что Оскар сказал о Пикмане. Оскар назвал тварь на картинах Пикмана «подменышем». Глядя на Эблиса, я понимал, что такое описание ему идеально подходит: он — тайное дитя, в этом мире никому не нужное.
Я открыл и придержал для Эблиса дверь. Карга восседала за каким-то приспособлением, похожим на доисторическую прялку. Взяв в левую руку влажный кусок плоти, она пристроила его на веретено и пропустила сквозь диковинное устройство. На моих глазах волокнистое мясо вытягивалось и свивалось в блестящую мускульную нить. На столике рядом стояла неглубокая металлическая ванночка, вмещающая целую груду жиловатой ткани. Рядом с этой горой мяса лежал большой серебряный поднос: на него откладывались некоторые куски сотканной плоти, с виду вполне пригодные для употребления в пищу.
Заметив нас, старуха прервала работу и встала.
— А, Генри, добро пожаловать. Опиума хочешь? — Она взялась за трубку, поднесла ее к губам и зажгла содержимое чашечки. Громко вдохнула, прикрыла глаза. — Старая добрая смесь, из Бирмы. Это успокоит твой растревоженный ум.
Не отозвавшись ни словом, я забрал у нее трубку и затянулся. Старуха уселась в кресло рядом с металлической ванночкой и потянулась к гному: тот резво запрыгнул к ней на колени. Карга взялась за тонкие стальные вязальные спицы и с их помощью ловко и споро прикрепила некоторое количество волокнистой ткани к той руке Эблиса, на которой уже торчало два пальца. От этого зрелища меня чуть не стошнило: старуха протыкала спицами плоть, руки ее были забрызганы алым. Эблис не вскрикивал и даже не ерзал; когда же он наконец продемонстрировал мне свою окровавленную конечность, я увидел, что культя обогатилась новехоньким третьим пальцем. Я глубоко затянулся, удерживая дым во рту, и вдруг расхохотался, поскольку понял: я просто сплю и вижу сон.
Снаружи гроза прошла, в небесах развиднелось. Я поднялся на гребень холма, в душе и мыслях у меня царил покой. Уверенность в том, что все это лишь сон, преисполнила меня жаждой приключений, и я зашагал по дороге вниз — к темному, безмолвному городку. На окраине спящего поселения я обнаружил небольшое кладбище, обсаженное ивами, — там царило такое умиротворение, что мне вздумалось осмотреть старые, выветренные надгробия. Неожиданно я услышал что-то вроде негромкого мелодичного причитания. Под ивой, вокруг сложенных горкой камней стояли три женщины в черном. Я никак не мог взять в толк, с какой стати они кажутся мне такими знакомыми, и тут я снова вспомнил, что сплю, так что объяснения этим новым фантомам можно не искать. Я храбро подошел к ним и взял венчавший горку крупный камень. Он казался очень даже настоящим, холодным и тяжелым.
Ближайшая из женщин подошла и взялась за тот же камень. Я вдохнул через нос, надеясь, что почую запах смерти, но желанного благоухания не ощутил. Она и впрямь была призраком. Женщина негромко запела, а поскольку она не сводила с меня блестящих глаз, я решил, что песнь ее обращена ко мне. Забрав у нее камень, я подошел к горке и вернул его на прежнее место.
— В жизни ничего подобного не видел. Наверное, тот, кто лежит под камнями, умер давным-давно?
— Давно, давным-давно, — выпевала женщина.
Она подходила все ближе, а я словно прирос к месту.
Вот она протянула руку и принялась ощупывать мое лицо. Я не отпрянул даже тогда, когда ее ноготь ткнулся мне в шрам и расковырял его заново. Я чуял, как алая влага растекается по моему лицу. Странно, а ведь прежде во сне я никогда не чувствовал запахов, да и прикосновений тоже. Я грубо схватил женщину за руку. Она оказалась вполне осязаемой.
— Что со мной случилось?
— Ты потерялся, а теперь ты нашелся, — вздохнула женщина.
Я оттолкнул ее от себя и снова оглянулся на каменный могильник.
— Для кого ты поешь?
Женщина жестом указала на горку:
— Для нашего предшественника. Для всех тех, которые реют в Призрачном лесу. Для тебя.
Я зажмурился и вдруг расхохотался. Я чувствовал, что кайф постепенно выветривается, но его пока еще хватало, чтобы вообразить, будто я слышу плеск крыл, и шум этот напомнил мне строки из По:
…И крыльями Кондора веют бесшумно,
С тех крыльев незримо слетает — Беда!{134}
Я открыл глаза: я стоял один на кладбищенском дерне. Над моей головой слышался вороний грай: птицы летели к Призрачному лесу.
Я громко присвистнул и вдохнул пропитанный падалью воздух: алчный эфир проник мне в поры и заледенил душу. Какой мягкой казалась земля под ногами! Я рухнул на колени, принялся копаться в ней пальцами, поднес горсть к носу. У меня аж слюнки потекли. Я испытывал неодолимый голод; в темных, потаенных уголках сознания я представлял себе, как разрываю зябкую почву все глубже в поисках еды. Мне вспомнилось странное перепончатое мясо, которое подавали в гостинице. Сейчас я алкал его великим алчением. Я встал, вышел с кладбища и зашагал по дороге вверх, к дому.
Внутри свет не горел, и все-таки, войдя в здание, я видел все на диво ясно и четко. Я собирался пройти прямо к себе, но тут заслышал из гостиной какое-то негромкое бормотание. Я подошел к дверям и неслышно прокрался внутрь. По гостиной расхаживала взад и вперед, что-то невнятно нашептывая себе под нос, одинокая фигура. Затянутая в перчатку рука — два острых ногтя прорвали ткань и торчали наружу — яростно царапала лицо под изорванной вуалью. Как остро чуял я кровь, пятнавшую нежную кожу! Я шагнул к ней, не в состоянии понять, что такое свисает у нее изо рта, пока не подошел почти вплотную. В судорожно стиснутых зубах она сжимала цепочку с алым медальоном — точную копию того, что был выписан на тициановском портрете. При этом она еще и ухитрялась бормотать без умолку.
Я открепил изорванную вуаль; ткань соскользнула на дощатый пол. Рука в перчатке потянулась было к лицу, но я крепко стиснул тонкую кисть, не давая ногтю снова вонзиться в полупрозрачную кожу. Коснувшись пальцами ее губ, я осторожно вынул медальон у нее изо рта, поймав в горсть ниточку слюны. Женщина снова заговорила, и теперь мне удалось разобрать слова.
— Я отличу, где смерть, где жизнь: но он мертвей земли!{135} — Она отняла у меня багряный медальон и покачала им перед нашими глазами. — Зачем живут собаки, лошадь, крыса — а в нем дыханья нет?{136}
— О ком вы говорите, госпожа? Я не нашел его портрета в альбоме. Где его фотография?
Женщина запрокинула голову и уставилась на меня безумными глазами. Высоко подняла руки над моей головой, набросила цепочку с медальоном мне на шею. Одной рукой затянула ее туже. Дыхание у меня перехватило; я впился ногтями в ее запястья и оттолкнул женщину от себя. Захихикав, она бросилась вон из комнаты, я последовал за нею в спальню: она уже зажигала свечу на книжной полке, заставленной всяким хламом. Я заметил, как она дрогнула и покачнулась перед золоченой рамой. Подойдя ближе, я изучил оправленный в раму глянцевый лист бумаги. Поначалу я ничего на нем не видел, но, постояв подольше и внимательно вглядевшись в него при мерцающем свете, я почти различил призрачный, еле уловимый силуэт.
— Это и есть ваш юноша? — спросил я, касаясь рамы. — Это он — молодой человек с картины Тициана?
— Тициан, — фыркнула она, теперь голос ее звучал вполне связно и здраво. — Он был молод, так? Еще девятнадцати не исполнилось. А какой красавчик. Я ношу ему цветы — его сияющему лику. Скоро я явлюсь на его зов. — Она содрогнулась, обняла себя руками за плечи. Обернулась ко мне, подергала себя за верхнюю пуговицу. — Прошу вас, расстегните воротник