Я все еще могу касаться мыслей своего спутника и общаться с ним без помощи речи — или, возможно, с помощью речи снов. Его слова возникают у меня в голове, словно мои собственные.
Я начинаю понимать, что в этом заключается моя трагедия.
Я совершил нечто ужасное, но недостаточно ужасное.
В те годы, что я притворялся, я вовсе не чувствовал себя обреченной душой. Это было чертовски приятно. Маргарита пробудила во мне чувства, о существовании которых я и не подозревал. Мы были счастливы. Когда родилась наша дочь, я радовался. Она научила меня смеяться, чего я не делал очень давно.
Это нужно отринуть.
У меня была жизнь.
И я ее потерял.
Снова.
Я совершил нечто ужасное.
Это не важно. В темноте не существует подобных понятий.
Но что, если я не могу отринуть их полностью? Что, если условие nihil выполнено лишь частично? Что, если в конечном итоге мой грех слишком мелкий и человеческий, банальная смесь трусости, гордыни и отчаяния?
Звезды закружились вокруг нас безбрежным водоворотом, а затем темные пылевые вихри заслонили свет и мы пронзили их, несомые своими похитителями, ибо именно похитителями я считаю тех, кому мы вручили свою судьбу. Вновь внизу пролегла ледяная равнина под черными солнцами, и гигантский каменный идол замаячил впереди. Его каменные челюсти заскрежетали и каменное горло исторгло вой, выпевая имена властителей первозданного хаоса и имя самого хаоса, которое нельзя произносить.
Я совершил нечто ужасное.
Истории, семейной истории свойственно повторяться, грехи отцов ложатся на детей и так далее и тому подобное, но повторяться не в точности и не так, как вы могли бы предвидеть, ибо ужас ситуации заключался лишь в том, что после долгих счастливых лет Маргарита начала отдаляться — не потому, что изменила или решила развестись, и уж точно не потому, что я вышиб ей мозги из крупнокалиберного пистолета или вынудил это сделать. Все намного проще: у нее нашли рак мозга, и после бесконечных судорог, горячечного бреда и госпитализаций, во время одной из которых я в последней раз видел ее подключенной к мониторам и трубкам, как бессмысленный предмет, а не свою любимую, научившую меня, совершенно неожиданно, быть человеком; после того, как я не мог больше набраться смелости, чтобы навестить ее или прошептать ее имя, я снова заглянул в темноту и вспомнил странные видения своей юности, и оказалось, что мой спутник, мой наставник со множеством забавных имен, которые я выдумал для него, мой безымянный друг все еще ждет меня, как будто это было вчера.
Трусость и отчаяние. Как ни прискорбно, я повел себя совершенно по-человечески.
Падая с черного неба к подножию огромного идола, более похожего на бога, чем любые порождения человеческого воображения, я понимаю, что мое единственное преступление состоит в том, что я лжец, утверждавший, будто готов к этому путешествию, хотя на самом деле нет, что я не сумел отринуть свою человечность — или же внезапно обрел ее вновь.
Я зову своего спутника. Я произношу незнакомые слова, словно апостол, лепечущий на чужих языках{152}, спрашиваю, друг ли он мне, был ли он мне другом всю мою жизнь. Я говорю ему, что у меня есть имя — Джозеф. Я спрашиваю, как его зовут, и каким-то образом вторгаюсь в его сознание. Передо мной мелькают отрывки его жизни, я узнаю, что он был астрономом, работал в Аризоне около 1910 года, звали его Эзра Уоткинс, и в глубине его души тоже жила незатухающая тайная боль. Он боится, что я могу вскрыть нарыв и вынудить его признать свою боль, прежде чем темнота поглотит его полностью и навсегда.
Он отталкивает меня, словно в панике, кричит, что все это нужно отбросить, забыть, отринуть — он вновь и вновь повторяет эту фразу, словно мантру, — и я чувствую его безмерное беспомощное отчаяние, когда в нем начинает пробуждаться память об отринутой человеческой жизни.
Он начинает вопить, издавать тот самый невероятный, неописуемый вой, но на этот раз я не могу присоединиться к его песни. Из моего рта вылетают одни лишь слова, мой голос слишком тихий, как у маленького мальчика, ломающийся, писклявый.
Наши крылатые носильщики приходят в смятение.
Этот слишком тяжелый. Он не чист.
Они отпускают меня. Я падаю сквозь космос, сгораю в окружении звезд, ослепленный их светом, все дальше от каменного бога, все дальше от черных солнц и водоворота тьмы.
Я зову Эзру Уоткинса. Я пытаюсь нащупать его руку.
Но его рядом нет, и я чувствую, как из моих ушей течет кровь.
Возможно, Анастасия унаследовала приписываемое мне полное отсутствие человеческих чувств, потому что она куда-то пропала, как раз когда ее мать заболела, и я больше ничего о ней не слышал; но я, увы, никудышный лжец, и это мое главное преступление, различные грани которого — гордыню, отчаяние, трусость и самообман — я не смог отринуть.
Я единственный спасся, чтобы рассказать тебе.
Мои глаза не светятся. Это обман зрения. В темноте нет света.
Я жду. Я слишком далеко зашел в темные миры. Я брел босиком среди раскаленных звезд и черных звезд и сжег себя дотла. Я больше не могу ходить по Земле — лишь блуждать в темноте и выть.
Христиане говорят, что это вой обреченной души. Аборигены живут здесь много дольше, и у них есть более древние идеи на сей счет.
Правы и те и другие.
Никто не сможет залечить эти раны одеялом и чашкой горячего какао.
А теперь ты должен рассказать свою историю, раз пришел ко мне.
Правда о ПикманеБрайан СтэблфордПеревод С. Лихачевой
Брайан Стэблфорд — известный британский автор, работающий в жанре научной фантастики и хоррора, автор романов «Империя страха» (The Empire of Fear, 1988), «Молодая кровь» (Young Blood, 1992), «Глад и экстаз вампиров» (The Hunger and Ecstasy of Vampires, 1996), «Лондонские вервольфы» (The Werewolves of London, 1990), «Ангел боли» (The Angel of Pain, 1991) и «Гибельный карнавал» (The Carnival of Destruction, 1994). Он также подготовил к печати «Декаданс от „Дедалуса“» (The Dedalus Book of Decadence, 1990–1992; в двух томах) и опубликовал несколько литературоведческих работ, таких как «Фантастический роман 1890–1950 гг. в Британии» (Scientific Romance in Britain, 1890–1950, 1985) и «Социология научной фантастики» (The Sociology of Science Fiction, 1987).
В дверь наконец-то позвонили. Время, на которое мы договорились по телефону, истекло пятнадцать минут назад, но нервничать я еще и не начинал. Гостей острова — даже тех, кто всего-то-навсего приплыл из Хэмпшира через Те-Солент, не говоря уж о прибывших из Бостона через всю Атлантику, — здешнее неспешное течение жизни всегда застает врасплох. И дело не только в том, что автобусы никогда не приходят вовремя; просто, глядя на карту, нипочем не поймешь, сколько времени затратишь на дорогу пешком. Карта-то плоская, а рельеф — нет, особенно здесь, на южном побережье, которое все изрезано ущельями (здесь их называют «чайны»).
— Заходите, заходите, профессор Тербер, — пригласил я, отворяя дверь. — Ваш приезд для меня — большая честь. Ко мне мало кто заглядывает.
Гость мой был несколько бледен, и стиснутые зубы разомкнул с явным усилием.
— Вот уж не удивлен, — пробормотал он с характерным американским акцентом, но без южной протяжности. — Кому вообще пришло в голову построить здесь дом и как, ради всего святого, удалось дотащить строительные материалы вниз по этой головоломной тропке?
Я помог ему снять пальто. На правом рукаве остались потертости: спускаясь вниз, он цеплялся за стену, не полагаясь на протянутые слева перила. Чугунные опоры, конечно же, проржавели, а деревянные части густо поросли плесенью, — август-то выдался дождливый, но на самом деле перила были вполне надежные: пользуйся сколь угодно, если только нервы в порядке.
— Да, в наше время оно уже несколько несподручно, — согласился я. — Когда дом строился, тропинка была пошире; я с ужасом думаю, что с ней станется после следующего крупного оползня, но за домом — отвесная скала, и закрепить сверху грузоподъемный блок не так уж и трудно. Самое крупное, что мне случалось доставлять в дом за последнее время, — это холодильник, и я отлично спустил его вниз по тропе с помощью двухколесной тележки. Оно не так страшно, если привыкнуть.
К тому времени гость подуспокоился и протянул руку.
— Аластер Тербер, — представился он. — Очень рад с вами познакомиться, мистер Элиот. Мой дед знал вашего… деда. — В голосе его прозвучала неуверенность: он явно пытался определить мой возраст и прикинуть, не прихожусь ли я Сайлесу Элиоту сыном, а не внуком, но секундная заминка невежливостью не показалась. И все равно, пытаясь скрыть замешательство, он добавил: — Оба они дружили с человеком, о котором я вам писал, — с Ричардом Аптоном Пикманом.
— Увы, гостиной как таковой у меня нет, — промолвил я. — В телевизионной комнате ужасный беспорядок, но, я так думаю, вы бы в любом случае предпочли выпить чаю в библиотеке.
Гость заверил меня, совершенно искренне, что нимало не возражает. Молекулярный биолог, вращающийся в академических кругах, наверняка еще и библиофил, и ценитель искусства — словом, многогранная личность, и, по всей видимости, упорно пытается аккуратно подогнать эти грани друг к дружке. Он был, понятное дело, моложе меня — не старше сорока пяти, судя по виду.
Я пригласил профессора сесть и тотчас же поспешил в кухню вскипятить чаю. Я залил фильтрованную воду и положил в заварочный чайник два пакетика «Сейнтсбериз браун лейбл» и один «Эрл Грей». Наполнил молочник и сахарницу; давненько ж мне не приходилось этого делать! По пути обратно в библиотеку я сам с собою заключил пари: который из двух бросающихся в глаза предметов первым удостоится его комментария, — и выиграл.