— У меня есть подруга.
— Где? Здесь или на родине?
— На родине и…
— Что «и»?
— И здесь.
— Это уже хорошо. Здоровый мужчина всегда должен иметь рядом женщину.
Вильсон, опираясь о подлокотники кресла, тяжело встал. Неторопливо прошелся к окну, откинул штору и принялся барабанить длинными ногтями по подоконнику. Он стоял спиной к Мориссону, и ему не видно было, как Мориссон вытирал вспотевший лоб тыльной стороной ладони.
— Подойдите сюда, молодой человек, прошу вас, подойдите скорее…
Мориссон поспешно подошел к окну. Он тут же почувствовал, как от Вильсона пахнуло винным перегаром.
Скрестив на животе руки, Вильсон плавно покачивался упругим корпусом. Он тихо, почти мечтательно говорил:
— Толпа большого города — это своего рода психологический роман. Чем больше в этот роман вчитываешься, тем больше вопросов перед тобой возникает.
— Я не понял вас, сэр, — во взгляде Мориссона колыхнулась тревога.
— Видите там, внизу, люди куда-то торопятся?
— Вижу.
— В том, что они торопятся, нет ничего удивительного. Лихорадочный ритм многомиллионного города — естественный симптом социальной болезни перенаселенности.
Заложив руки в карманы, Вильсон несколько раз пересек комнату от окна до двери, потом снова поднял свою тяжелую седую голову и пристально посмотрел на Мориссона.
— До сих пор не совсем понимаю, господин Вильсон, какое отношение имеют ваши слова к тем задачам, которые вы поставите передо мной?
— Вы будете работать в Москве…
— Да, я буду работать в Москве, — твердо ответил Мориссон.
— Вы знаете, что такое Москва? — Вильсон, наступая грудью на собеседника, вплотную подошел к Мориссону.
— В пределах, доступных для иностранца.
Вильсон сел в мягкое кресло, стоявшее у стены, взял новую сигару и, обрезав кончик ее, некоторое время о чем-то сосредоточенно думал.
Мориссону показалось, что Вильсон устал, что ему, Мориссону, пора уходить, и он мысленно искал удобный случай оставить в покое старого дипломата. Но в следующую минуту понял, что разговор по существу только начинается.
Вильсон указал в сторону стеклянных полок, занимающих почти целую стену:
— Подайте мне, пожалуйста, второй том Байрона. Он на средней полке, в голубом переплете.
Мориссон отыскал книгу и подал ее Вильсону.
— Послушайте, что сказал о Москве гениальный поэт, лорд по происхождению, — Вильсон нашел нужную страницу и начал читать:
Москва! Предел великого пути!
Карл ледяные слезы лил, — войти
В нее стремясь; вошел лишь он; но там
Летел пожар по замкам и дворцам.
В дома солдат зажженный трут совал;
В огонь мужик солому с крыш таскал;
В огонь купец подваливал товар,
Князь жег дворец, — и нет Москвы: пожар!
Что за вулкан! Потухли перед ним
Блеск Этны, Геклы вечно рдящий дым;
Везувий смерк, на чей привычный свет
Глазеть туристы любят из карет;
Нет у Москвы соперников, — лишь тот
Грядущий огнь, что троны все пожрет!
Москва — стихия! Но, — суров, жесток, —
Урок твой полководцам не был впрок!
Читая поэму, Вильсон на глазах преображался, становясь энергичнее, моложавее. Его щеки порозовели. Дочитав, он захлопнул книгу:
— Такой Москва была двести лет назад, такой она была пятьсот лет назад. Сейчас она стала еще недоступнее.
По лицу Мориссона проплыла улыбка, тут же оборванная горьким вздохом:
— Значит, вся наша работа в этом городе есть не что иное, как донкихотство?
Старый Вильсон пристально посмотрел на молодого собеседника:
— Нет. Все это я говорил вам для того, чтобы вы поняли, что обучаться плавать вы начнете не в мелкой речушке, не в мраморном бассейне на ферме своего отца, а в открытом океане. В штормящем океане!
Вильсон затянулся сигарой и впал в глубокую задумчивость, из которой его вывели надрывные звуки пожарной сирены, ворвавшиеся через открытую форточку. Он зябко поежился. А когда сирена захлебнулась в хаосе звуков большого города, устало посмотрел на Мориссона:
— Я видел много стран, господин Мориссон. Подошвы моих ботинок коснулись дорог всех континентов. Перед моими глазами проплыли люди всех рас и национальностей. Развращенный Париж и пуританский Рим, холодная Скандинавия и знойная Африка, коммунистическая Москва и фашистский Берлин… Видите, какая амплитуда! Но скажу вам честно: во многих отношениях рядом с русскими поставить некого. Я имею в виду их социальный корень. Это племя фанатиков. Но они сильны и храбры, как гладиаторы.
Вильсон неожиданно смолк, закрыв глаза. Так продолжалось минуты две.
— Так что же нам делать с этими гладиаторами? — спросил Мориссон.
Только теперь Вильсон пригласил Мориссона сесть. И когда тот сел, старый дипломат открыл глаза и ответил:
— Нам нужно играть на слабости русских, — сказав это, он сделал пометку в блокноте, встал и неторопливо прошелся по комнате. — Я дам вам маленькое напутствие. Вы молоды. Удобнее вам будет работать среди молодежи.
— Я понял вас, сэр.
— Тактику подскажут конкретная обстановка и интуиция разведчика. Первые шаги вашей работы — это необходимая для нас информация о настроениях и взглядах советской молодежи, — Вильсон подошел к двери и наглухо задернул портьеру. — Эта задача общего плана. Вторым конкретным шагом будет работа посложнее: вы располагаете к себе нужного нам человека, которого несправедливо обидели у себя на родине, в России. Вы вовлекаете его в наше общее дело. Только заранее предупреждаю: в работе своей, начиная с сегодняшней беседы, вы лишены права на ошибку. Повторяю еще раз, — четко и твердо проскандировал Вильсон, — вы лишены права на ошибку. Разведчик, как и минер, ошибается только раз в жизни, когда подрывается на мине.
Вильсон распахнул окна. В комнату поплыл холодок, в котором угадывался медовый запах молоденьких тополей, зеленеющих перед окнами посольства. Москва жила по-прежнему — неугомонно, широко.
На круглом журнальном столике перед Вильсоном лежал голубой том Байрона. Желтая закладка с изображением узкоглазой японки в длинном кимоно была вложена на странице, где в поэме «Бронзовый век» говорилось о Москве.
Вильсон положил свою белую выхоленную руку на книгу и, не глядя на Мориссона, тихо сказал:
— Вы свободны, молодой человек.
Мориссон поклонился и вышел.
V
Дмитрий стоял у окна и, наблюдая, как под нахлестами ветра гнется антенна над соседним домиком, думал: «Антенны, как и люди, под ветром гнутся…»
На зарплату Ольги и пенсию тещи жить приходилось туго. Все реже и реже на обед подавалось мясное. Мария Семеновна вздыхала, но старалась не подавать вида, что зять-нахлебник становился в тягость семье. И все-таки вчера вечером, когда зашел разговор о скитаниях молодого Горького, она сочувственно сказала, что никакая работа для человека не может быть зазорной: сегодня ты читаешь лекции, а завтра грузишь на пристани баржу. «Всякий труд красит человека, тем более, когда заставляет нужда».
Дмитрий сделал вид, что не понял намека тещи, но про себя решил: если еще недельки три он будет каждое утро просить на дорогу и на папиросы, не принося ни копейки в дом, то теща может сказать ему прямо в глаза: «Вот что, дорогой зятек, не за тем я за тебя дочь выдала, чтоб видеть, как она каждый вечер тайком обливается слезами».
— Если б не ранения и не операция — пошел бы грузить вагоны. Да боюсь, что снова угожу под нож хирурга. Еще раз вряд ли выкарабкаюсь, — сказал он как-то Ольге.
Ольга ничего не ответила Дмитрию — мать уже гремела ведром в сенцах, но вечером, когда Дмитрий засыпал, шепнула ему на ухо:
— Больше не говори так никогда. Не сердись на маму, она нам только добра желает, а про Горького она сказала, совсем не подумав.
Сегодня утром Шадрин, выходя из дома, в дверях столкнулся с худенькой пожилой женщиной с кожаной сумкой на плече. Это была почтальонша.
— Вы к кому? — спросил Дмитрий.
— Я к товарищу Шадрину. Телеграмма.
Дмитрий распечатал телеграмму. Зонов просил немедленно зайти к нему с документами.
Телеграмма заканчивалась словами: «Завтра будет уже поздно».
Увидев Шадрина в дверях своего кабинета, Зонов поспешно встал из-за стола:
— Не будем терять время! Пойдем к Марине Андреевне.
Отдел, руководимый Мариной Андреевной, помещался в просторной комнате с высоким потолком и широкими окнами, в которые свободно могла бы въехать трехтонка. За небольшими канцелярскими столами сидели инспектора. Все столики были одинаковые. Над одним из них склонился Пьер. Для его могучей комплекции стол был до смешного мал.
Увидев Шадрина и Зонова, Пьер хотел встать, но Зонов жестом дал ему понять: «Обойдемся пока без тебя».
Пьер нахмурился и опустил глаза в бумаги. Привыкшие к посетителям, инспектора, не обращая внимания на Зонова и Шадрина, занимались своими делами.
Стол Марины Андреевны стоял обособленно, у окна. Он был массивный, с точеными ножками и обит новым темно-красным сукном, на котором лежало толстое зеркальное стекло.
Марина Андреевна кивком головы поприветствовала вошедших, показав глазами на стул и кресло, стоявшие рядом с ее столом.
Зонов, как всегда, торопился. Он посмотрел на часы:
— Товарищ Шадрин в вашем распоряжении. Если буду нужен — позвоните. Через десять минут у меня встреча с делегацией.
Кивнув на ходу Пьеру, Зонов вышел из отдела.
Марина Андреевна сразу начала с главного:
— В одном из московских вузов освободилась должность заведующего кабинетом при кафедре политэкономии. Оклад тысяча сто. По штату это место должен занимать человек с высшим социально-политическим образованием. Вы — юрист. Кандидатура вполне подходящая. Вас устраивает?
Марина Андреевна придвинула Шадрину лист бумаги и подала ручку:
— Пишите! Ректору Московского института…
Рука Шадрина дрожала. Буквы вставали в неровные цепи строк. Марина Андреевна диктовала текст заявления. Когда Дмитрий закончил писать и поставил число и подпись, она взяла заявление и, пробежав его глазами, написала в левом верхнем углу резолюцию: «Прошу провести приказом». И не по-женски размашисто расписалась. Перелистав несколько страниц телефонной книжки и найдя нужный номер, кому-то позвонила.