— Ты об этом узнал на лекциях по философии? — с некоторой иронией в тоне спросила Надя.
— Я это почувствовал на собственной шкуре. Хотя бы наша встреча весной. Разве она не случайна? Не пойди я или ты на университетский вечер — мы не бродили бы сейчас в этом восхитительном лесу.
Надя положила голову на скрещенные руки и пристально смотрела на Мориссона.
— А могло быть даже так: оба мы были на вечере. Но не пригласи ты меня танцевать — нам никогда не знать бы друг друга.
Мориссон, рассеянно глядя вдаль, продолжал:
— Эту зависимость можно продолжать до бесконечности.
— Ну что ж, продолжай. Это даже интересно, — сказала Надя, щекоча сорванной травинкой щеку Мориссона.
— Не назначь я тебе свидание на этом вечере — вряд ли могла бы повториться случайность второй встречи.
— Ну продолжай, продолжай эту цепь случайностей.
— Не влюбись я в тебя, моя милая северянка, ты никогда не спросила бы меня: верю я или не верю в судьбу. Продолжать дальше?
— Хватит, — сказала Надя и положила голову на руку Мориссона.
Странные чувства захлестывали Надю в последние дни: то она боялась Альберта, то ей хотелось быть с ним рядом. И это второе чувство пугало. Не успев вспыхнуть, оно тут же угасало, когда Надя вспоминала строгий наказ отца, контр-адмирала: «Смотри, дочь, как бы, беды не было из-за этого иностранца». Надя горячо возражала: «Ведь Альберт из демократической страны… Что тут особенного?»
Отец, раздраженный упорством дочери, уходил к себе в комнату. Мать, как правило, в такие минуты отмалчивалась. Ей нравился изысканно-галантный Альберт. Она даже терялась, когда он заходил за Надей в театр или кино.
Временами Надю настораживало любопытство Альберта, когда он расспрашивал о ее друзьях и товарищах, и почему-то особый интерес проявлял к тем ее друзьям, у которых жизнь сложилась не совсем гладко. Неделю назад, рассматривая фотографию выпускного курса факультета, Надя подробно рассказывала Альберту почти о каждом сокурснике, вспоминала смешные подробности из студенческой жизни, от души радовалась удачам одних и искренне горевала над неудачами других. Когда дошла до Шадрина и стала говорить о том, как нескладно сложилась у него жизнь и как несправедливо отнесся к нему начальник, не оценив его ума и способностей, Альберт принялся так подробно расспрашивать о прошлом Дмитрия, о его характере и наклонностях, поинтересовался даже, как относится к спиртному, что Надя удивилась:
— Странно. Чем объяснить твой повышенный интерес к Шадрину?
— Ревность… Элементарная ревность!.. — повинился Альберт. — Когда ты дошла до Шадрина — у тебя зарделись щеки и в глазах вспыхнул какой-то особенный блеск. Мы, южане, не прощаем любимой женщине раздвоение сердца. — Альберт долго и пристально смотрел на Надю: — Мне кажется, когда-то ты его любила. Не так ли?.. Ну что ты снова вспыхнула?
Надя тихо засмеялась. В эту минуту ей было приятно, что в Альберте заговорило чувство ревности.
— Нет, Альберт, с Димой мы просто хорошие друзья-товарищи, — вздохнув, сказала она.
Пристально вглядываясь в фотографию, Альберт сказал:
— Прекрасное, мужественное лицо славянина. Лицо воина и верного друга.
Надя оживилась:
— Ты колдун, Альберт. На войне он был разведчиком. Весь в орденах и медалях, несколько тяжелых ранений. А умница!..
— Познакомь меня с ним.
Эта просьба для Нади была неожиданной. Она растерялась, не зная, что ответить.
— Разве твой друг не может стать моим другом? — удивленно подняв брови, спросил Мориссон. Он ждал ответа.
И Надя, несколько, подумав, ответила:
— Хорошо, я тебя с ним познакомлю.
— Каким образом ты это сделаешь? — поинтересовался Альберт.
— Очень просто: позвоню ему, и мы все трое встретимся. Кстати, у меня есть причина для встречи: я до сих пор не вернула ему три тетради конспектов по философии. А он ими так дорожит.
— Где он сейчас работает? — продолжал расспрашивать Альберт.
— Даже стыдно говорить. У него такая работа, с которой может справиться школьница старших классов. Лаборант в институте, — Надя снова горько вздохнула. — Я случайно встретила его несколько дней назад. Худющий, осунулся, насилу узнала.
— Если другу так трудно — ему нужно помочь, — сочувственно сказал Альберт.
— А как?
— Встретимся — подумаю как, — Альберт перевел взгляд на фотографию: — Люди с такими лицами — гордые. Они примут не всякое участие в их судьбе.
— И не от всех, — продолжила Надя.
— Ты у меня умница. Вот за это я тебя люблю еще больше…
Этот разговор был неделю назад. Альберт не забыл его. Сегодня утром, перед тем как поехать за город, он напомнил Наде о ее обещании познакомить его с Шадриным. Надя позвонила Дмитрию, но на работе его не оказалось — сказали, что болен. Домашнего телефона у него не было.
Наде показалось, что Альберт, убаюканный мерным кукованием кукушки, засыпает, а поэтому тихо встала, сломила ветку ольхи и принялась легонько помахивать ею над лицом Альберта, не давая сесть на него назойливому комару. Но, увидев улыбку Альберта, поняла, что он всего-навсего притворяется спящим.
— Ты спишь? — тихо, почти шепотом, спросила Надя.
— Не сплю, — не открывая глаз и не шелохнувшись, ответил Мориссон. — Я думаю.
— О чем?
— О твоем друге, о Шадрине. О том, что ему плохо, а нам хорошо.
— У тебя навязчивая идея, Альберт.
— У меня хорошая память на хороших людей. Когда ты меня познакомишь с Шадриным? В Москве у меня нет друзей среди мужчин. А я хочу иметь их.
— Раз обещала, значит, познакомлю, — ответила Надя.
— Когда?
— Хоть завтра.
Мориссон сладко потянулся и открыл глаза. Потом взял руку Нади и поднес ее к своим губам. Голова Нади склонилась ниже. Ее волосы, упав на лицо Мориссона, щекотали его губы.
Почувствовав горячее дыхание Альберта, Надя хотела отшатнуться, встать, но какая-то сила остановила ее.
…Много раз принималась куковать кукушка. Но всякий раз, как только над лесом гудящим валом катилось эхо электропоездов, кукушка умолкала. Не умолкала только жизнь. Она трепетала в каждом листочке, в каждом цветке и былинке, звенела в тоненьком гудении пчелы, проступала в усилиях труженика-муравья, дышала родниковой прохладой Вори…
Часть третья
I
В последние дни Шадрин, по указанию Терешкина, сновал с этажа на этаж, разыскивая должников, просил бухгалтера не выдавать им стипендию. Но как ни старался Дмитрий, Терешкину все казалось, что он с должниками либеральничает.
— Эдак мы окончательно пролетим в трубу. Шутка сказать: около ста книг и брошюр! Если не сдадут их сейчас, то после сессии вообще ничего от них не получим.
— Не могу же я гоняться за каждым студентом и упрашивать его. Списки должников переданы в деканаты, в бухгалтерию…
— Если нужно — будете и гоняться. Я здесь материально ответственное лицо, а поэтому требую, чтобы к субботе вся задолженность была полностью ликвидирована!
Дмитрий хотел возразить Терешкину, но в это время в кабинете профессора зазвонил телефон. Терешкин кинулся туда, но вскоре вернулся:
— Вас вызывает директор, — лицо Терешкина как-то сразу посерело. Он недоумевал: зачем Меренкову понадобился его лаборант? Если директора интересует что-либо в работе кабинета, то он должен вызвать его, заведующего. Что может сообщить ему новый человек, который за три недели работы с горем пополам начинает только входить в курс кафедральных дел? Если директор хочет всего-навсего познакомиться с новым лаборантом, то почему же тогда он за пять лет работы Терешкина ни разу не вызвал его? Было досадно и обидно. К этим двум чувствам примешивалось и третье — боязнь. Как бы директор не сделал такую перестановку: Шадрина — в заведующие кабинетом («У него университетский диплом, его поддерживает Костров»), а Терешкина — на старое место, лаборантом.
— Что же вы сидите? Вас вызывает директор! — повторил Терешкин, видя, что его сообщение не произвело на Шадрина ожидаемого впечатления.
— Древние римляне в таких случаях говорили: «Festina lenta»[5], — спокойно ответил Шадрин и, закрыв ящик стола, вышел.
Не зная перевода латинского афоризма, Терешкин насторожился: может быть, в этих двух нерусских словах кроется все, что накопилось в душе подчиненного ему лаборанта за три недели их совместной работы? Терешкин, не переставая, начал твердить про себя два этих слова, чтобы записать их в блокнот, а потом перевести. Но едва взялся за карандаш, снова раздался звонок. Секретарь директора еще раз напомнила, чтобы Шадрин немедленно явился к Меренкову.
— Он уже вышел…
Вторично взявшись за карандаш, Терешкин с горечью обнаружил, что злополучные латинские слова улетучились из его памяти.
В то время, когда Терешкин, открыв стол Шадрина, проверял, как его лаборант ведет учет работы агитколлектива института, Дмитрий сидел в кабинете Меренкова и силился понять, почему директор задал ему этот странный вопрос: «Все ли графы в анкете вы заполнили точно?»
— Думаю, что все… — ответил Дмитрий.
Чуть поодаль от директорского кресла на потрескавшемся кожаном диване сидел секретарь партийного бюро института Карцев и белокурая женщина, которую Дмитрий до этого видел несколько раз — она зачем-то приходила к Терешкину. Это была инспектор спецотдела.
Голос Меренкова был мягкий, с грудными перекатцами. В его правильное великорусское произношение иногда вкрапливались еле уловимые нотки смоленского говорка. Директор был высок ростом и хорошо сложен. Это бросалось в глаза даже тогда, когда он сидел. Глубокие залысины, наступая на проседь русых волос, придавали его лбу еще большую ясность, отчего он казался горделиво высоким. Во всем облике Меренкова проскальзывало что-то начальственное, важное. Такие люди любят распоряжаться, командовать.
Меренков пододвинул Дмитрию анкету:
— А вы хорошенько посмотрите: на все ли вопросы ответили правильно? Не торопитесь. У нас с вами, как сказал Маяковский, вечность, — он говорил, а сам пристально всматривался в лицо Шадрина.