Младшая из Шадриных, сероглазая Иринка, в этом году закончила первый курс педагогического института. В Ольге она не чаяла души. Это было заметно. Иринка не спускала с нее своих завороженных глаз.
В этот вечер Шадрины гостей не звали. Приезд Дмитрия с женой-москвичкой отмечали в узком семейном кругу.
IV
Придорожная трава на обочине посерела от зноя и пыли. Глядя на нее, еще больше хотелось пить. Дмитрий пожалел, что, собираясь в дорогу, не взял с собой хотя бы бутылку воды. А до полевого стана шагать еще километров пять. Лето в этом году выдалось сухое и жаркое. Даже придорожные канавы, в которых до войны можно было не только напиться, но ребятишки ухитрялись и выкупаться, и те пересохли.
Там, где раньше в плесах зеленели камыши, — серела потрескавшаяся земля. Кое-где видны были норы тарантулов. А это уже точная примета — дождей скоро не жди.
И как назло ни одной попутной машины, ни одной подводы. На ботинках осел серо-матовый слой пыли.
Дмитрий вспомнил, как вчера вечером Ольга просилась вместе с ним идти в бригаду. «Хорошо, что не взял». Она даже расплакалась. Ей было обидно, что он не хочет показать ей, как косят сено, как сгребают его в валки, а потом — в копны, как мечут скирды. Но он дал ей слово: как только договорится с председателем насчет покоса, так сразу же за ней приедет. На покосе соорудит шалаш, где-нибудь в низине, у болотца, воткнет у самого шалаша две рогульки, на них положит сырую березовую палку, на которой повесит старый шадринский котел и в нем Ольга будет готовить обед. Молодая картошка, свежие огурцы, сало… Все это в поле Ольге покажется таким вкусным, что она и в самом деле поверит старинной пословице, что в поле и жук — мясо…
Дмитрий улыбнулся и, размахнувшись, резким ударом жиденькой хворостины разрубил надвое запыленный лист подорожника. И вдруг пожалел разрубленный лист. Оглянулся: «А собственно, зачем искалечил? Рос бы себе и рос на здоровье. Мимо ходили и ездили, никто не тронул. А я вот взял и поднял руку…»
Шадрин зашагал дальше.
Снова вспомнилась Ольга. Вчера ночью, прислушиваясь к непривычному для нее собачьему лаю, она сказала:
— Мить, а Васька Чобот хоть с виду дурашливый, а умный. Задал мне такой вопрос, на который профессор не ответит.
— Что он спросил?
— Он спросил: «Ты москвачка?» Я ему ответила: «Москвачка. А что?» Тогда посмотрел на меня подозрительно и сказал: «А ответь мне, что от чего произошло — курица от яйца или яйцо от курицы?» Я даже растерялась.
— Ну и что ты ответила? — спросил Дмитрий.
Этот вечный вопрос всегда хотят разрешить деревенские спорщики. Дмитрий помнит, как покойный немой Саня отвечал на этот вопрос. Когда его об этом спрашивали, обращаясь к нему как к третейскому судье, он делал серьезное лицо, поднимая глаза к небу, указательным и большим пальцами левой руки изображал кружок, что на его языке означало: вначале появилось яйцо. Правую руку он клал на сердце, а потом переводил на лоб… А когда его жестом спрашивали: «А что потом?» — немой Саня куриными крылышками складывал руки на бедрах и начинал ими по-смешному махать, точно старался взлететь. Лицо его при этом всегда было добродушно-веселым и озорным. Саня очень обижался, если не убеждал своих собеседников. В таких случаях Саня сердился и что-то немовал, размахивая руками.
И вот вчера с этим же вопросом Васька Чобот обратился к Ольге.
— Что же ты все-таки ему ответила? — повторил свой вопрос Дмитрий, накрывая одеялом ее теплое плечо.
— А что я ему скажу?.. Если б сама знала…
Дмитрий отчетливо представил усмешку Чобота.
— Эх ты, курица. Тебя даже Васька Чобот в калошу сажает.
— Я сначала растерялась, а потом сказала, что это вопрос очень сложный.
— И что же он?
— Он гыгыкнул и сказал: «А говоришь, москвачка, Саня-немой не москвач, а знал. Дед Евстигней не москвач, и тоже знает. А ты москвачка, а не знаешь».
— А Чобот тебя не спрашивал: от чего утка плавает?
— Нет.
— А когда во все колокола звонят?
— А когда это бывает? — спросила Ольга.
— Подожди, он тебе устроит и этот экзамен.
Все это Дмитрий вспомнил, шагая по большаку в бригадный стан, где ему предстоял, разговор с председателем колхоза о покосе «сыспола». Он уже рассчитал: если председатель отведет неплохое местечко — займище или гриву, то они с Сашкой и Иринкой пятьдесят копен поставят за неделю. Половину — колхозу, половину — себе. А если придется «шкондыбать» по кустам да выкашивать огрехи на опушках, то вряд ли эти пятьдесят копен поставишь и за две недели.
Услыхав за спиной шум мотора, Дмитрий остановился.
Поднимая облако пыли, его нагоняла грузовая машина. Дмитрий отступил на обочину дороги и поднял над головой котомку. Шофер круто затормозил и, свесившись из кабины, бросил хрипловатым голосом:
— Куда?
— В бригадный стан. Подвезите…
— На пол-литра будет?
Денег у Шадрина не было.
— Да ты что, паря? Тут езды-то всего три километра. В кузове постою, если по пути.
— После дождичка в четверг, — крикнул шофер.
Полуторка с места набрала скорость и через минуту скрылась за березовым колком.
«Д-да-а… — вздохнул Шадрин, глядя на длинное серое облако пыли, повисшее над дорогой. — Вот такие мерзавцы на фронте были первыми мародерами. Интересно, откуда он? Неужели из бригады? Что-то такого типа в своей деревне никогда не видел».
Сзади тарахтела телега. Лошадь бежала ленивой рысцой. В одноконной бричке сидел мужик. Поравнявшись с Дмитрием, он приподнял картуз и поздоровался.
— Не подвезешь, батя?
— Куда тебе?
— В бригадный стан «Заветы Ильича».
— Садись.
Дмитрий ловко вскочил в бричку.
— Откуда будете? — спросил Дмитрий.
— Из Кормачей, — ответил мужик.
— Как нынче урожай?
— Сам видишь, горит все.
Дорога проходила мимо колка.
Мужик оказался неразговорчивым. Ехали молча.
Вдали у самого горизонта, вычерчивая на бесцветном полуденном небе зубчатую ломаную линию, синел лес. В воздухе, на уровне лошадиных ушей, дрожало знойное марево. Куда ни бросишь взгляд — всюду глаз тонет в желтоватом безмолвии поспевающих хлебов. И это однообразие желтизны ржаного поля, на которое словно нахлобучили поблекшее раскаленное небо, начинало утомлять Шадрина. Через полчаса езды он уже чувствовал, как веки его смыкаются и в голове нелепой чередой проплывают бессвязные мысли. Стальные подковы на копытах гнедого, поблескивая на солнце, глухо бухались в горячую дорожную пыль, поднимали серое душное облачко, снова поблескивали в воздухе стертыми отшлифованными гранями и снова ныряли в сухое месиво. И так несколько километров: мелькание стальных подков и облачка серой пыли. А кругом хлеба, хлеба, хлеба…
Поборов дремоту, Дмитрий закурил и предложил мужику папиросу.
— Непривычные мы к ним, — скуповато буркнул тот в сивые выгоревшие усы и достал из кармана старый кисет, в котором аккуратно и ровно сложенной лежала газета.
— Тогда угостите своим, давно не пробовал.
Мужик, не глядя на Дмитрия, протянул ему кисет, и в тот момент, когда Дмитрий сыпал на газетную полоску самосад, косой, изучающий взгляд мужика скользнул по кисету и щепотке табаку: не лишнее ли сыплет? Это Дмитрий заметил и по-своему оценил. Даже подумал: «Сыпани чуть больше — не удержится и упрекнет. А то, чего доброго, еще и «ворошиловским стрелком» назовет…»
Разговорились… Оказалось, что Шадрина вез ездовой Кормачевского отделения связи, который возвращался из районного центра порожняком. Он посадил Дмитрия, приняв его за райисполкомовского работника. Очевидно, с кем-то спутал. Звали ездового Фадеичем. Это был мужичонка с серой взъерошенной бородой, возраст которого Дмитрий так и не смог определить: не то ему сорок, не то все шестьдесят.
Фадеич хлестнул вожжами по потному крупу гнедого и вытянутыми губами издал чмокающий звук.
— Оно и мы иной раз не прочь побаловаться папиросками, да их купить надо.
— А что, с деньжонками-то туговато? — Дмитрий пытался вызвать собеседника на откровенность.
— Всяко бывает, — неопределенно ответил Фадеич и взмахнул ременными вожжами. — По большей части обходимся самосадом. Надежней. Со своего огорода, не купленный.
По сизым дымкам, вьющимся над вершинами деревьев, Дмитрий догадался, что за перелеском должен показаться колхозный полеводческий стан.
Жеребец беспокойно запрядал ушами, тревожно всхрапнул и, сверкнув зеленоватым пламенем глаз, разразился таким пронзительно-высоким ржанием, что у Дмитрия резануло в ушах. По старой фронтовой привычке он даже открыл рот.
— Вот это голосок!
— Кобылицу зачуял, — отозвался Фадеич и повернулся к Дмитрию.
— Спасибо, отец, что подвез, — Шадрин на ходу соскочил с брички.
— Не за что, — ответил Фадеич и в знак почтения приподнял над головой картуз.
За луговиной были видны две избушки полеводческой бригады и тракторные будки на колесах. На опушке колка паслись стреноженные кони. На правой обочине большака, там, где Дмитрию нужно было сворачивать в бригаду, он увидел лежавшего человека. Рядом с ним стояла исковерканная тележка. Дмитрий подошел к лежащему. Это был седой старик в синей, выгоревшей на солнце рубахе.
— Что случилось, отец?
Старик не ответил. Он только охал и сокрушенно качал головой. На лице его багровели два кровоподтека.
— Я спрашиваю: что случилось, дедушка?
— Да разве так можно, сынок? Ведь я не просился, он сам навялился… Ох… Сам остановил машину: «Давай, дед, подвезу». А вот, видишь, как подвез… И меня изувечил и тележку расхлестал.
— Кто вас изувечил?
Охая и хватаясь за грудь и за бока, старик рассказал, что не успел он выехать с дровами из колка, вдруг видит: обгоняет машина. Шофер остановился и предложил: давай, дед, подвезу. Старик обрадовался. Шофер привязал тележку к машине, а старику велел садиться на дрова.
Теперь Дмитрию стало понятно, почему на протяжении двух последних километров им с Фадеичем попадались на дороге невесть кем оброненные длинные березовые чурки.