— Николай Иванович, я вам так обязана! — приложив к груди руки, проговорила Лиля. — Вы возитесь со мной, как с дочкой.
— Вот дочки-то мне Бог как раз и не послал. Все солдатами одаривал. Пять сынов, и всем я по плечо, — и снова широкая, с русским простодушием и удальцой в искринках глаз улыбка опахнула лицо Николая Ивановича.
— Ну что ж, раз так, — поедем, — Лиля по-мальчишески озорно щелкнула пальцами и звонко поцеловала Николая Ивановича в щеку.
Получив вещи, они сели в такси.
— Военный госпиталь имени Бурденко, — бросила Лиля уже немолодому шоферу, который знающе кивнул головой и уверенно взял с места вторую скорость. — И если можно — побыстрей. Едем к тяжелобольному.
Николай Иванович, сидевший на заднем сиденье, легонько хлопнул таксиста по плечу:
— Выжми, браток, из техники все, на что она способна.
— Понято, — ответил шофер, и стрелка спидометра, дрогнув, медленно поползла вправо.
По бокам широкого асфальтированного шоссе мелькали кусты, проносились мимо зеленые островки молоденьких березовых рощиц, позади оставались подмосковные деревушки.
Понимая, что Лиле сейчас не до разговоров, что вся она во власти ожидания предстоящей встречи с дедом, Николай Иванович почти всю дорогу молчал, оглядывая придорожные окрестности. Уже подъезжая к окраине Москвы, это тяжелое молчание нарушила Лиля:
— Как будете добираться до дома: самолетом или поездом?
— Самолетом. Пока доберешься поездом — у новорожденного отрастет борода, — пошутил Николай Иванович.
— Если будет трудно с гостиницей — приезжайте к нам, у нас хватит места, — предложила Лиля.
— Спасибо, — отозвался Николай Иванович. — Думаю, что обойдусь без гостиницы. Тороплюсь домой.
— Так куда вы сейчас? Прямо в аэропорт?
— Как куда? С вами! Довезу вас до госпиталя, куплю внукам гостинцы — и на самолет, — и несколько помолчав, сказал: — Дедушке передайте от меня привет. Хоть лично мы с ним незнакомы, но видеть я его видел.
— Где?.. — Лиля круто повернулась к Николаю Ивановичу.
— Два года назад, в Кремлевском Дворце. Помню, с докладом он выступал. И сейчас стоит перед глазами — такой седой, представительный. Тогда мне показалось, что он чем-то смахивает на Александра Невского.
— Что же вы вчера не сказали мне об этом?
— Расстраивать вас не хотел, вам и так трудно было. Когда жалеют — горе труднее переносится. По себе знаю.
Наконец машина вырвалась на Калужское шоссе. У заставы долго стояли перед светофором. Не меньше Лили нервничал и Николай Иванович. А когда пересекли Калужскую площадь и выехали на Большую Якиманку, сибиряк стал выходить из себя, видя, как впереди прямо под самым носом еле-еле тащится старенький «Москвич».
— Обойди, дружок, эту колымагу! — попросил он таксиста, наклонившись к нему.
— Нельзя, — ответил шофер. — Обгон здесь запрещен. Правительственная трасса.
Николай Иванович наклонился почти к самому уху шофера:
— Говоришь, правительственная? Тогда давай, браток, выходи на правительственную! Жми на всю железку!..
Шофер усмехнулся и покачал головой:
— Шутник ты, паря.
— Я не шучу, — строго сказал Николай Иванович и вытащил из кармана алую книжку, на кожаной корке которой было вытеснено золотом: «Депутат Верховного Совета СССР». — В случае чего — ответственность беру на себя.
— А если штраф? — спросил шофер и, взяв чуть левее, обогнал вертлявого «Москвича».
— Это проще. Справимся, — откликнулся сибиряк.
Стрелка спидометра доходила до предела.
Но вот наконец и военный госпиталь. Не раз здесь вместе с дедом, бывала Лиля. В проходной ей сказали, на каком этаже и в какой палате лежит профессор Батурлинов. Лиля получила пропуск, халат и вернулась к Николаю Ивановичу, который, выйдя из такси, курил.
— Что вы мучаетесь из-за меня? Ведь у вас, наверное, куча своих дел?!
— Не беспокойтесь за меня. Все свои дела я переделал.
— Спасибо вам за все, Николай Иванович. Будете в Москве — звоните, заезжайте, — Лиля крепко пожала сибиряку руку и, помахав ему, скрылась в проходной госпиталя.
Длинные коридоры, белые халаты, запах хлороформа… Чистота, белизна, тишина… Вот, наконец, и семнадцатая палата. Лиля тихонько открыла дверь и бесшумно вошла.
У окна на белой высокой кровати, смежив веки, лежал профессор Батурлинов. Большая волосатая рука старика покоилась на широкой груди.
Лиля видела крупный четкий профиль деда и его взлохмаченные толстовские брови. Затаив дыхание, она подошла к кровати. Скрип паркета вывел больного из полудремотного состояния. Он слегка повернул голову, и взгляд его встретился со взглядом Лили. И в ту же секунду дрогнуло что-то в лице старика. В его широко открытых глазах вспыхнула радость. Он улыбнулся.
— Лиля… дочка… — глухо, всей грудью выдохнул Батурлинов. Рука его скользнула с груди и потянулась к Лиле: — Приехала!..
Лиля встала на колени у изголовья деда и, сжав в ладонях его исхудавшую руку, поднесла к лицу и принялась целовать. И слезы… Неудержимые слезы катились из глаз ее.
— Дедушка… дедуля… — с трудом выговаривала она, обливая слезами руку Батурлинова.
— Не плачь… Все будет… хорошо…
Батурлинов нажал кнопку, и в следующую минуту вошла дежурная сестра. Увидев Лилю, она сразу же узнала ее:
— Лилиана Петровна? С приездом!..
— Спасибо… — сказала Лиля и встала с коленей.
— Я слушаю вас, Гордей Никанорович, — медсестра подошла к кровати больного.
— Позвоните профессору Крылову и передайте, что мне уже лучше. Что я уже второй день обхожусь без кислородной подушки.
— Хорошо, позвоню немедленно, — сказала и тихо прикрыла за собой дверь палаты.
Батурлинов лежал на спине и смотрел на Лилю так, словно хотел навсегда запомнить ее такой, какой она была сейчас: заплаканная, одновременно счастливая и несчастная. Она верит деду, вернее, хочет верить, что все будет хорошо. И тут же где-то рядом с надеждой стыла в душе Лили тревога: перенесет ли он свою болезнь?
И это волнение было прочитано Батурлиновым.
Лиля села на стул, стоявший рядом с кроватью.
— Прямо с самолета?
— Да.
— Устала?
— Нет.
— Ты должна хорошенько отдохнуть…
Говорить Батурлинову было трудно. И это Лиля видела.
— Тебе что-нибудь принести? — спросила она и тут же поняла нелепость своего вопроса.
Батурлинов улыбнулся:
— Пока ничего не нужно. Настаиваю только на одном…
— На чем?
— Чтоб ты верила. Мне от этого будет легче. Будет все хорошо, — Батурлинов, смежив веки, некоторое время молчал, потом тихо проговорил: — Я еще нужен… Нужен тебе… Людям…
III
Вчера вечером директор школы сообщил Шадрину, чтобы он сегодня утром к десяти часам прибыл в райком партии к инструктору Паршину, имея при себе партийный билет. Причины вызова не знали ни директор, ни секретарь парторганизации школы.
Спал Шадрин тревожно. В голову лезла всякая чертовщина. Напряжение неизвестности передалось и Ольге. Во втором часу ночи, чувствуя, что Дмитрий не спит, вздыхает и ворочается с боку на бок, она встала, включила ночник и принесла Дмитрию таблетку димедрола:
— Прими. Даже детям врачи рекомендуют, когда те плохо спят. А вообще зря ты накручиваешь. Может, какое-нибудь небольшое партийное поручение.
Дмитрий принял таблетку. Но и после нее не засыпал долго. А когда проснулся — в окно бил ослепительный сноп солнца. Часы показывали половину восьмого.
— Твоя таблетка с наговором. Уснул, как провалился в облако.
Ольга хлопотала с завтраком.
— Голова не болит?
— Светла и легка, как тополиный пух.
За завтраком Ольга видела, что ест Дмитрий как-то механически, словно выполняет обязательный ритуал, а сам думает об одном: «Зачем?.. На что я понадобился?»
Успокоился Шадрин только тогда, когда, предъявив партбилет вахтеру, поднялся на третий этаж и нашел комнату, в которой находился инструктор Паршин.
Вместо живой кисти правой руки на папке перед ним на столе лежал в черной перчатке с негнущимися пальцами протез. Через всю правую щеку Паршина тянулся лиловатый шрам. «Рубануло осколками», — подумал Шадрин, вглядываясь в лицо инструктора. Один лишь вид Паршина, его просветленная улыбка и через стол протянутая для пожатия левая рука сразу же успокоили Дмитрия.
— Слышал, слышал я о вас, Дмитрий Георгиевич!.. Почему-то даже представлял вас вот именно таким.
— Что же вы обо мне слышали: хорошее или…
— Только хорошее! На прошлой неделе на бюро райкома слушали отчет заведующего роно. Ваше имя упоминалось добром. И не раз. Правда, случилось так, что никто из членов бюро, к нашему стыду, никогда не изучал ни логику, ни психологию. Наверное, мудреная наука?
— Как и всякая наука, если в нее нырнуть поглубже.
— Что верно, то верно, — неопределенно ответил Паршин, и лицо его как-то сразу стало угрюмее. — Наверное, и не догадываетесь, зачем пригласил вас?
— Ломаю голову со вчерашнего вечера, — сдержанно ответил Шадрин.
— Затевается, Дмитрий Георгиевич, огромное дело. Дело государственных масштабов! И вам, как бывшему фронтовику-разведчику, да к тому же юристу, хотим поручить ответственное задание.
Паршин встал и, припадая на правую ногу, подошел к географической карте, висевшей на стене, провел по ней ладонью слева направо, словно сметая невидимую пыль.
— По всей стране… от Бреста и до Владивостока, — черный протез кисти скользнул по карте слева направо, потом сверху вниз, — от Мурманска и до Памира, в городах и селах, на заводах и фабриках, в учебных заведениях и в государственных учреждениях… стихийно, без всякого нажима сверху, сами собой, как результат проявления революционного инстинкта народа, создаются добровольные дружины по борьбе с хулиганством, пьянством и прочими безобразиями. В эти народные дружины идут рабочие, служащие, студенты… Идут даже старики, кто когда-то держал оружие и кому дороги тишина и порядок родного города или села, — припадая на правую ногу, Паршин подошел к столу, ловко достал левой рукой из пачки сигарету, размял ее и, прижав к столу протезом спичечный коробок, зажег спичку. Прикуривая, он пристально смотрел на Шадрина, словно взвешивая: справится ли тот с заданием, которое он хочет поручить ему. — Теперь, думаю, догадываетесь, зачем я пригласил вас? Вас, боевого фронтовика, под началом которого… — Паршин осекся, словно что-то припоминая или подсчитывая в уме: — Сколько старшеклассников слушают ваши уроки по логике и психологии?