Богданов стоял у окна и уже больше не искал взглядом черную машину, которая должна свернуть под арку. Он думал о Шадрине. Где-то, в какой-то извилине души просыпалось сознание вины перед ним.
«Направлю его следователем к Орлову. Мужик покладистый, молодых любит, характер у него золотой…»
Богданов отошел от окна, услышав, как громко хлопнула дверь лифта. В коридоре раздались два коротких, как точки, звонка. Так звонил только Андрей.
Богданов открыл дверь.
Ростом Андрей, как и отец, высокий. Чтобы не встретиться с сыном взглядом, Богданов смотрел куда-то через плечо Андрея. Уступив сыну дорогу, он молча прошел следом за ним в кабинет. Андрей снял фуражку, положил ее на журнальный столик и, расстегнув верхнюю пуговицу морского кителя, сел в кресло.
Богданов пошутил:
— Никогда не клади фуражку на стол. Плохая примета.
Андрей на шутку не обратил внимания.
— Говорят, деньги не будут водиться, — не дождавшись ответа, сказал Богданов, стараясь по лицу сына понять, какой была у него встреча с Шадриным.
Андрей молчал. Таким сосредоточенно-углубленным в свои мысли Богданов редко видел сына.
— Встретил?
— Встретил.
— Поговорили?
— Да.
Андрей не смотрел в глаза отцу. В душе его шла какая-то внутренняя работа.
— И что же он?
— Благодарит.
— А как у него дела?
— Средней паршивости.
— Где он работает?
— Учителем в школе.
— Ты передал приглашение зайти ко мне?
— Да.
— Что же он?
— Благодарит.
— Придет?
— Нет.
— Почему?
— Этого он не объяснил.
— Ты рассказал ему о моем намерении направить его следователем в прокуратуру?
— Да.
Андрею стало душно. Сняв китель, он повесил его на спинку кресла и только теперь посмотрел на отца. Тот стоял у письменного стола и разрывал на мелкие кусочки белый лист бумаги. Лицо его было напряженным, губы плотно сжаты. Таким он бывал, когда с трудом сдерживал гнев, отчитывая Андрея за проказы, учиненные им в школе.
— Он обрадовался?
— Не заметил этого.
— Что же он ответил?
— Отказался от такой милости.
— Что значит — отказался?!
Удивление, вспыхнувшее в глазах Богданова, сменилось недовольством.
— Очень просто: взял и отказался, — спокойно ответил Андрей, неторопливо затушил сигарету и, подойдя к шкафу, стал рассматривать пестрые корешки книг, словно раньше никогда их не видел.
— А еще что он сказал?
— Ничего не сказал. Но намекнул на такое, над чем тебе следует подумать. Даже мне.
— Подумать? Над чем?
Андрей повернулся к отцу, долго смотрел ему в глаза:
— Над тем, что ты мой отец, а я твой сын, — он посмотрел на часы и стал поспешно надевать китель.
— Ты куда?
— На вокзал за билетом.
— У тебя же на неделю бюллетень…
— Это не имеет значения. Мне завтра нужно быть в Ленинграде.
В дверях Богданов преградил дорогу сыну:
— Он рассказал тебе о наших взаимоотношениях?
— Ни слова не сказал о них.
— Откуда ты обо всем знаешь?
— Мне рассказала мать.
— О чем она тебе рассказала? — почти шепотом произнес Богданов.
— О том, какое слишком горячее участие ты трижды принял в его судьбе. — На слове «слишком» Андрей сделал особое ударение.
— Постой… Постой… Нам нужно поговорить… — Богданов пытался задержать сына, но тот, мягко отстранив его руку, повернул защелку английского замка.
— Я же сказал русским языком: мне завтра нужно обязательно быть в Ленинграде!.. Скажи матери, чтоб собрала вещи.
За Андреем захлопнулась дверь лифта. Богданов долго сидел неподвижно в кресле с закрытыми глазами. Перед ним, как живой, стоял Шадрин. Таким, каким он видел его месяц назад в милиции. Забинтованная голова, бледное лицо, на белой рубашке свежие пятна крови. И взгляд… Взгляд человека, который знает себе цену и уверен в том, что он делает.
IX
Еще летом, сразу после перевода начальника на другую работу, отозвали из Бухареста и Растиславского. В Москве он понял, что все его усилия получить повышение по службе были срублены под корень. Весть о скандале, который устроила ему перед отъездом дочь его бывшего начальника, докатилась и до министерства. А тут еще развод с Лилей выглядел в таком неприглядном свете, что сочувствующих коллег в отделе не оказалось. Кое-кто даже поговаривал, что не мешало бы поглубже да попристальней вглядеться в «моральный облик» Растиславского. Припомнили и старый грешок. Тогда еще молодому, неопытному работнику, да к тому же холостяку, ему простили далеко зашедший «роман» с восемнадцатилетней секретаршей управления. Он покаялся, а девушку пришлось уволить.
И вот теперь Растиславский вернулся к тому, с чего начинал свою работу после окончания института: сотрудник одного из отделов торгового треста. Однако он по-прежнему верил в свою звезду. Ждал, когда забудут его «морально-этические» оплошности и он потихоньку, шаг за шагом, выйдет из временной опалы, в которой оказался по своей же, как он считал, неосмотрительности.
А пока решил по-настоящему отдохнуть. Месяц, проведенный на юге, укрепил нервы. Прошла бессонница, которая мучила его последний год. Теперь он был уверен, что все работало на него: время, море, солнце… А оно, южное солнце, последние дни палило так, что доставало своими жгучими лучами белотелых пляжников-новичков даже под разноцветными ситцевыми зонтами и выгоревшими тентами. Зато неугомонная молодежь, щеголяя друг перед другом загаром и дразня ожиревших толстяков, забившихся под тенты, взад и вперед сновала между дощатыми лежаками и оглашала звонкими голосами и беззаботным смехом растянувшийся на километры сочинский пляж.
Сегодня море было, как показалось Растиславскому, особенное. Оно устало лизало пенными языками набегающих волн нагретую солнцем серую отшлифованную гальку.
Прикрыв лицо газетой, Растиславский неподвижно лежал на спине, широко раскинув руки. Двух девушек — в голубом и зеленом купальниках — он заметил несколько дней назад. Они ни на минуту не разлучались. Красивые, высокие, стройные… Пляжные хлыщи таких называют «длинноножками». Не раз Растиславский искал случая заговорить с ними, но случай такой все не подворачивался. Девушки как назло всегда были в окружении загорелых и бесшабашно веселых, вечно гогочущих парней.
Сегодня Растиславский пришел на пляж раньше обыкновенного. Увидев девушек без парней, поздоровался с ними запросто, как с давними знакомыми. Те сухо и несколько удивленно ответили на его приветствие и, бросив на еще прохладный песок пляжа свои выгоревшие сарафанчики, побежали в море.
Растиславский разделся и, следя взглядом за голубым и зеленым купальниками, положил свою одежду рядом с пляжными сумками девушек.
«Подольше бы не приходила их орда. Не парни, а шайка голодранцев… Вот уже неделю живут на одном кефире и дешевых бутербродах», — подумал Растиславский, продолжая следить взглядом за зеленым и голубым купальниками, мелькающими в волнах. На нем были черные нейлоновые плавки с красными, как изломы молний, стрелами. Его упругое крепкое тело отливало шоколадным загаром.
Он лег и принялся рассматривать свежую газету, а сам нет-нет да и косил краем глаза в сторону моря, ожидая возвращения девушек.
Вскоре они пришли, но пришли не одни. С ними были все те же парни, что кружили вокруг них.
Растиславский слышал, как кто-то из парней пригласил девушек позавтракать в павильоне, что стоял неподалеку на берегу моря.
Из шуток и подначек парней нетрудно было догадаться, что все они «поиздержались в дороге», а кого-то из них (того, кому принадлежал ломающийся басок) на городском почтамте приняли за дежурного — так много часов проводил он последние дни в зале почтамта, ожидая долгожданный перевод.
Одна из девушек, та, что в зеленом купальнике, с распущенными, как у русалки, выгоревшими на солнце волосами, перед тем как отправиться в буфет, замешкалась у свертка одежды и попросила Растиславского:
— Пожалуйста, посмотрите за нашим добришком, мы скоро вернемся.
Этого обращения Растиславский словно ждал.
— Буду охранять, как царские одежды! — шутливо воскликнул Растиславский, на что девушка мило улыбнулась, обнажив сверкающие неестественной белизной красивые ровные зубы. Сделав шаловливо-кокетливый реверанс, она побежала догонять своих друзей.
«Хороша! — вздохнув, подумал Растиславский, глядя вслед удаляющемуся зеленому купальнику. — Как бы отколоть тебя от этих шалопаев?..»
Читать газету было противно. В море лезть не хотелось. Разбросав широко руки, Растиславский лежал на полосатом махровом полотенце и думал… Напряженно думал, как бы, в конце концов, сблизиться с зеленым и голубым купальниками. Через час девушки вернулись. И снова парни кружили вокруг них осами.
День тянулся медленно, как старые волы в гору. Несколько раз Растиславский заплывал до запретных сигнальных флажков и подолгу, разбросав руки, лежал на спине, отдыхая на ленивых перекатных волнах. И только во втором часу, когда солнце поднялось почти в зенит и пожилые люди, вылезая из-под тентов, один за другим стали покидать пляж, Растиславский заметил, что парни куда-то исчезли. Он вышел из воды и, отыскав глазами голубой и зеленый купальники, обрадовался. «Наконец-то одни… Успеть бы еще перекинуться двумя-тремя словечками, познакомиться, пока нет этих шалопаев».
Подставив палящему солнцу загорелые спины и литые тугие ноги, на которых солнечными кристалликами поблескивала морская соль, девушки, разбросав руки и повернув головы в сторону полотенца Растиславского, неподвижно, с закрытыми глазами, лежали на горячей серой гальке. Со стороны можно было подумать, что они уснули.
Растиславский подошел к своему полотенцу и лег. Он был всего в каких-то полутора-двух метрах от девушек. Так прошло минут десять. Незаметно кося глазом в сторону неподвижно распластанных девушек, Растиславский жадно и вкрадчиво рассматривал их лица и фигуры.
«Неужели уснули?» — подумал он и, взяв камешек, хотел было незаметно для д