— Уж не хотите ли вы, Дмитрий Георгиевич, устроить моим ученикам контрольную проверку на грамотность?
Шадрин заверил Ираиду Павловну, что в работах ребят он не поправит ни одной орфографической и синтаксической ошибки.
— Меня интересует единственное, — успокаивал ее Шадрин, — убедительность в цепи доказательства. Сейчас мы изучаем раздел логики «Доказательство». Если вас что-то беспокоит — все сочинения я передам вам после прочтения. Без возврата. Делайте с ними что хотите.
Ираида Павловна облегченно вздохнула:
— Пожалуйста, Дмитрий Георгиевич… Когда работы прочитаете — передайте их мне. Я проверю их грамотность. Ребятам на пользу пойдет.
Этот разговор с Ираидой Павловной был два дня назад. А вот теперь она сидит в заднем ряду зала и ждет второго, волнующего ее вопроса повестки дня собрания.
Когда зал утих, Шадрин продолжал:
— А теперь, ребята, даю задание по логике, по разделу «Доказательство». Каждый из вас к следующему уроку напишет сочинение, в котором обстоятельно обоснует необходимость создания добровольных молодежных дружин по охране общественного порядка в столице. При этом прошу не забывать основных правил доказательства: оно должно быть полным, ясным и точным. Разрешаю пользоваться цитатами, документами, цифрами.
По лицам учеников Дмитрий видел, что предложение его как-то сразу сосредоточило их мысли, озадачило незнакомым и пока еще не совсем ясным для них, но серьезным и интересным делом.
— Не старайтесь свое сочинение нашпиговать штампами из газетных статей. Пусть в нем будет своя мысль, грани своего видения жизни, пусть эти грани еще нечетки, но они собственные, рожденные своей, личной биографией.
Ираида Павловна сидела, затаив дыхание, и смотрела на Шадрина удивленными глазами, словно увидела его в новой, пока еще не до конца ясной для нее роли. Сейчас она понимала только одно, что Шадрин как личность гораздо сложнее и глубже, чем он ей казался раньше в общениях на учительских собраниях и летучих разговорах на переменах в прокуренной учительской.
— И еще хочу заметить, — продолжал Шадрин, внутренне ликуя, что сумел взять в руки зал, заставил ребят думать — это было видно по их горящим глазам, — название сочинения должно быть немногословным. Вспомните Аристотеля: «Омнис дифиницио перекулёса эст», — Дмитрий сделал неожиданную резкую паузу и тут же, словно команду «смирно», бросил в зал: — Перевод!
И зал многогрудно загудел:
— Всякое определение опасно…
— В заголовке не больше двух-трех слов. Три — предел. Два — хорошо. Одно емкое, удачное слово — гениально. Задача ясна?
— Ясна!.. — покатилось по залу.
— А сколько страниц? — донесся из задних рядов чей-то неустоявшийся басок.
— Не меньше пяти и не больше десяти, — ответил Шадрин.
— У-у-у… — как надсадный выдох, прошелестело в рядах.
— Много? — бросил в зал Шадрин.
— Конечно! — петушиным выкриком раздался голос тщедушного Синютина.
— Неужели уж так много? — Дмитрий улыбнулся и развел руками, глядя сверху вниз на Синютина. — За семь-то дней всего-то каких-то пять-семь страниц?
Синютин встал, огляделся и, словно ища поддержки со стороны, вытянул вперед голову на цыплячьей шее и звонко проговорил:
— Дмитрий Георгиевич, нужно учитывать, что логика в аттестат не идет. И потом… — он хотел сказать что-то еще, но зал загудел, затопал ногами, зашикал, чья-то сильная рука сзади потянула Синютина за пиджак, и он, так и не договорив фразы, шлепнулся на скамью.
— Ты прав, Синютин. Логика в аттестат не идет, — резко бросил Шадрин в передние ряды, где сидел Синютин. — Добровольной дружине в аттестате зрелости тоже пока не отвели особой отдельной графы. Но наша дружина будет!.. Она будет первой юношеской дружиной в столице! Кто за это — прошу поднять руки.
И снова, как по команде, вскинулись над головами руки парней. Теперь Дмитрию было смешно смотреть на Синютина, которому кто-то успел вымазать щеку синими чернилами. Сидевший сзади Синютина Павел Ракитин, слывший непревзойденным во всех десятых классах силачом-штангистом, совал ему под бок крепкий кулак и угрожающе шипел сквозь зубы: «Выше!.. Выше руку!.. Еще выше!..» И Синютин, страдальчески глядя на Шадрина, тянул вверх руку до тех пор, пока Павел не успокоился.
Шадрин ликовал. Вот она — победа! Он вспомнил Ираиду Павловну. Отыскал ее взглядом. Она стояла у стены, высоко подняв голову, и не сводила глаз с него. Дмитрий улыбнулся ей. Она тоже ответно улыбнулась. Но в улыбке ее Дмитрий прочитал растерянность. И еще что-то хорошее, доброе, светлое почудилось Дмитрию в этой улыбке. А что — он так и не понял.
Собрание на этом закончилось. Было восемь часов вечера.
…На второй день, вечером, в школьном скверике Дмитрия дожидался Бутягин. Он поздоровался, достал из папки блокнот и подал его Шадрину.
— Что это?
— Список.
— Сколько?
— Двести семьдесят три человека. А вот еще девятнадцать человек. Да каких парней!..
— А эти откуда?
— Восьмиклассники. Ребята здоровые, пять человек самбистов, четверо занимаются боксом, остальные тоже разрядники…
— Сколько им лет?
— Почти у всех паспорта.
Шадрин вначале задумался, не зная, что ему делать с этим непредусмотренным списком, потом решительно махнул рукой:
— Ничего, будут дежурить по одному в расчетах десятиклассников. В войну и мальчишки партизанили.
…На следующее утро Шадрин вошел в школу не только как учитель, но и как командир дружины. Под его началом было двести семьдесят три человека, готовых в любую минуту выполнить его команду.
XII
Комиссия из гороно нагрянула неожиданно. Шадрин уже забыл об анонимном письме, прочитанном им в директорском кабинете.
О комиссии он узнал буквально за несколько минут до урока, когда, войдя в учительскую, увидел там трех неизвестных уже немолодых людей — двух мужчин и одну женщину, — которые сидели на диване и о чем-то вполголоса разговаривали.
Знакомя Шадрина с членами комиссии, Полещук шутливо предупредил:
— Держитесь, Дмитрий Георгиевич, комиссия грозная. Не ударьте в грязь лицом. Где ваш план?
Шадрин достал из нагрудного кармана тощую ученическую тетрадь, свернутую вдвое, развернул ее на том месте, где был записан план урока, подал директору. Тот пробежал глазами страницу.
— Однако вы немногословны, — усмехнулся Полещук. — Уложились на четвертушке, — и он протянул тетрадь членам комиссии. Те, удивленно переглянувшись друг с другом, возвратили тетрадь Шадрину.
— Вы всегда так лаконичны? — спросила председатель комиссии. Как потом узнал Шадрин, это была доцент педагогического института. Голос ее был мягкий, спокойный, с грудными перекатцами. Гладкой, на пробор, прической, ясноглазостью она чем-то напоминала Шадрину учительниц прошлого века, которых он видел в кино. Глухой стоячий воротничок шерстяного коричневого платья как бы завершал портрет уже немолодой женщины с характером добрым, но с натурой, как показалось Дмитрию, твердой и незаурядной. Такие женщины, как правило, сразу же располагают к себе, но с ними никогда не позволишь ничего лишнего, хоть и проживешь вместе не один десяток лет в одной квартире.
— Да, планы я пишу всегда сокращенные, — твердо ответил Шадрин.
Два других члена комиссии — один из них был районный методист по логике и психологии, другой — преподаватель литературы из соседней школы — тоже, как показалось Дмитрию, были недовольны его предельно Сокращенным планом. Однако своего неудовольствия никто не высказал.
Подошла завуч. В руках у нее был журнал десятого «В», где у Шадрина через пять минут должен был начаться урок.
— Дмитрий Георгиевич, к вам просьба: спросите, пожалуйста, учеников, которые отмечены на полях галочкой.
Шадрин взял журнал. Против трех фамилий — Бутягин, Клоков и Муляров — стояли галочки.
— Бутягина я спрашивал на предпоследнем уроке.
— Ничего, — махнув рукой, сказала Валентина Серафимовна, — это ему пойдет только на пользу. Пусть не самоуспокаивается.
После звонка все из учительской потянулись по классам: кто с географической картой под мышкой, кто с наглядными пособиями, кто с чертежными принадлежностями, кто со стопкой тетрадей…
Впереди комиссии шел директор. За ним, скрестив на груди руки, семенила завуч. За завучем стайкой двигались члены комиссии. Шествие замыкал Шадрин. В класс он вошел последним.
Тридцать два семнадцатилетних парня, не шелохнувшись, стояли за партами.
По выражению их лиц Дмитрий видел: они понимали ответственность урока.
— Садитесь, — тихо сказал он и жестом дал знак, чтобы не стучали крышками парт.
Все сели. Члены комиссии расположились на свободных местах. Директор сел на последнюю парту в углу. Председатель комиссии подсела к Бутягину.
Дежурный доложил, что по болезни отсутствует Румянцев Павел.
Дмитрий сделал отметку в журнале и, встретившись взглядом с Бутягиным, подумал: «Чего ты, как рак, покраснел? Неужели чует сердечко, что спрошу?» Словно уловив его мысль, Бутягин поспешно раскрыл учебник и, ссутулившись, впился в него глазами.
Первым Шадрин спросил Клокова. Застенчивый по натуре, тот даже пригнулся, когда учитель назвал его фамилию. Дмитрий забеспокоился: готов ли он сегодня к ответу?
Клоков отвечал уверенно. Дав точное определение «понятия», он графически изобразил на доске отношения между ними. Рисовал круги, скрещивал их, вписывал в большой круг маленькие, символически обозначал их буквами латинского алфавита, внизу писал значение каждого символа, приводил примеры из жизни.
Председатель комиссии по ходу ответа Клокова что-то отмечала в своем маленьком блокнотике. Директор внимательно и с интересом слушал ответ Клокова и время от времени переводил взгляд на завуча, которая больше следила за Бутягиным, чем за ответом ученика.
Когда Клоков закончил, Шадрин задал ему дополнительный вопрос:
— Какие вы знаете основные формы абстрактного мышления?
— Существуют три основные формы абстрактного мышления, — четко ответил Клоков. — Понятие, суждение и умозаключение.