Маргарита притворно вздохнула, и на лице ее отразилась детская обида. Она встала:
— Вот так всегда…
— Рита! Сегодня у меня необычная встреча.
Маргарита молча вышла из-за стола, а через минуту Веригин и Орлов услышали, как тяжело и глухо захлопнулась за ней дверь.
— Видишь как, дорогой, — после некоторого молчания произнес Орлов. — Вернули все: звание, партийный билет, квартиру, исправно лечат… Не вернули только одного.
— Чего?
— Крыльев. Тех самых крыльев, на которых можно лететь. Лететь выше и вперед, вперед и выше.
— Не понимаю, Владимир, чем ты недоволен?
— Ты знаешь, кто я есть в собственных глазах?
— Кто?
— Индюк. Откормленный индюк, в котором много мяса, жира, на котором красивые разноцветные перья. Но нет у индюка того главного, что есть даже у воробья, — затаив дыхание, Орлов очень осторожно сорвал с розы лепесток, растер его в пальцах и, о чем-то сосредоточенно думая, продолжал: — У индюка нет крыльев. Вернее, они есть, но не для полета — они как явление атавизма. Судьба индюка куда печальнее, чем судьба воробья. Последнее время я это чувствую все сильнее и сильнее.
— А не думаешь ли, Володя, что ты, как индюк, бесишься с жиру? Не перекормило ли тебя государство отборным ядреным зерном?
Орлов пожал плечами:
— Думай как хочешь, — он вылил остатки вина в большие фужеры и строго посмотрел в глаза Веригину. — Рассказывай, как живешь.
Тоста не произносили. Молча чокнулись и молча выпили.
Веригин заговорил не сразу:
— Мне нужна твоя помощь, Владимир. Я был в военной прокуратуре. Там сказали, что для ускорения реабилитации нужны отзывы, характеристики.
— Чьи?
— Людей, которые хорошо знали меня.
— Вполне резонно. Я через это уже прошел. Но какой может быть моя помощь?
— Разве мы с тобой не коротали столько лет почти под одной крышей?
Орлов рассмеялся:
— Чудак ты, Александр. Моя характеристика тебе поможет, как мертвому припарки.
Веригин перебил Орлова:
— Мне не до шуток, Владимир. О твоей кандидатуре я говорил с прокурором. Тебя там знают. Прокурор сказал, что твоя оценка моего поведения и моей работы в ссылке для них будет иметь значение. Кроме твоей характеристики, я рассчитываю на письмо от маршала Рыбакова. Когда-то мы вместе с ним воевали. А на днях я узнал, что бывший секретарь партбюро Пролетарской дивизии сейчас секретарь партбюро в Главпуре. Полковник Жигарев. Мы с ним служили в Пролетарской дивизии. Он должен меня помнить.
— Ну и великолепно! Чего же тебе еще нужно? В твоих руках два таких мощных рычага!.. А что для тебя моя характеристика? — Орлов развел руками. — Даже смешно. Что я напишу о тебе? Что мы вместе почти впроголодь жили в сибирской ссылке, собирались по праздникам и с горя вместе выпивали? Боялись, как бы не сболтнуть чего-нибудь лишнего, чтобы не заподозрили в недовольстве?
— И это все?
— Ну… — Орлов замялся, сорвал теперь уже целую щепотку лепестков роз и принялся энергично растирать их пальцами. — Разумеется, в душе мы всегда оставались коммунистами, верили в правоту ленинских идей… Ждали и надеялись, что партия и правительство разберутся во всем, что правда в конце концов восторжествует.
— Ты об этом можешь написать? Ты можешь написать, что я ежемесячно выполнял норму на сто пятьдесят, двести процентов? Что я вел кружок по изучению истории партии среди рабочих судоверфи? Что за хорошую работу я имел девять похвальных грамот и несколько благодарностей от дирекции судоверфи?
— Ну слушай, Сашенька: все это детский лепет. Грамоты, благодарности, кружки по истории партии, проценты… Не это нужно военной прокуратуре. Ты понимаешь — военной прокуратуре, — слово «военной» Орлов произнес с особым нажимом. — Тебе нужна военная характеристика. Такая характеристика, которая отражала бы всю твою воинскую службу до момента ареста.
— Я это знаю. Такие характеристики будут. Но еще раз повторяю: твоя характеристика мне может помочь в ускорении пересмотра дела. Об этом мне сказал сам прокурор. За этим я и пришел к тебе.
Орлов покачал головой, точно отмахиваясь от назойливой мухи. Улыбка на лице его была усталой, кислой.
— Битых полчаса мы толчем с тобой воду в ступе и не можем понять друг друга. Давай лучше поговорим о другом.
— У меня нет сейчас никаких других разговоров и забот, кроме единственной заботы — реабилитации. Тебе это понятно больше, чем другим. Поэтому обращаюсь к тебе в последний раз: ты дашь характеристику, которая мне нужна, или не дашь?
— Нет, не дам, — сухо и отчужденно ответил Орлов. — Моя характеристика тебе не нужна. Я никогда с тобой не служил. А то, что нас судьба свела в беде, так это… — Орлов замялся, пряча взгляд в скатерти стола.
— Что это? — в упор спросил Веригин.
— Это совсем из другой оперы.
Веригин встал. Он молча вышел из столовой, молча снял с вешалки фуражку и уже было поднял руку, чтобы повернуть защелку английского замка, как вдруг почувствовал на своем плече руку Орлова.
— Зря горячишься. Ты должен понять, что я не имею права давать тебе характеристику.
Веригин повернул защелку замка и, стоя вполоборота к Орлову, рассеянно слушал его.
— Мы можем иногда встречаться, просто как друзья по несчастью, но никаких официальных отношений между нами быть не может.
Веригин стал спиной к полуоткрытой двери и, смерив Орлова с головы до ног взглядом, горько улыбнулся:
— А ведь ты прав, Владимир.
— В чем?
— В том, что ты стал зажиревшим индюком. Мясо, жир и золотые адмиральские погоны на плечах. А ведь коммуниста-то нет. Нет даже порядочного человека.
Веригин перешагнул порог и направился к лестнице. Орлов догнал его и остановил:
— Знаешь ли, Веригин, это уже хамство. Прийти в гости к товарищу и оскорбить его! Лагерные привычки нужно бросать, бывший комбриг Веригин.
— Постараемся, товарищ адмирал. Вот заведем гарнитуры и ковры — тоже, может быть, ожиреем, как индюки, и бросим лагерные привычки. Будем пить армянские коньяки, закусывать индийскими ананасами, отдыхать в мягких румынских креслах и поплевывать своим русским друзьям в лицо!
— Ну, это ты чересчур!
Веригин таинственно поднял указательный палец правой руки и, точно в чем-то предостерегая Орлова, тихо проговорил:
— О том, как ты помог мне, никто из наших ссыльных друзей не будет знать. Это я тебе обещаю.
Веригин спустился вниз. Навстречу ему, разрумянившись, шла Маргарита. В руках у нее была большая сумка с продуктами. Она удивленно вскинула на него глаза:
— Вы куда?
— Пожалуйста, передайте Владимиру Николаевичу, что я очень рад нашей встрече.
— Ничего не понимаю!.. — на лице Маргариты появилось выражение крайнего недоумения.
— Спасибо вам, Рита, за гостеприимство. Вы чудесный человек. Только мне очень жаль, что наша первая встреча будет последней.
Веригин виновато улыбнулся, слегка поклонился и пошел по направлению к арке, ведущей на широкую многолюдную улицу.
VI
В темном небе падала звезда. Прочертив серебряную ниточку, она рассыпалась.
— Видел, как падала звезда? — спросил Веригин Шадрина.
Они сидели на скамейке в глухой аллейке парка Сокольники неподалеку от его входа.
— Видел, — ответил Дмитрий.
— Эта звезда существовала в мироздании миллиарды лет, двигалась по своей орбите. И вдруг какая-то внешняя сила — магнетизм ли другой планеты или столкновение с другим светилом — нарушила ее движение, и она сгорела. А ведь это не просто светящаяся точка. Это для нас, землян, она всего-навсего звездочка. Может быть, это целая планета, в десятки раз больше нашей земли.
Дмитрий повернулся к дяде, остановив взгляд на его резко очерченном профиле.
Высокий прямой лоб Александра Николаевича почти в одной линии сливался с носом. Твердый излом очертаний рта плавно переходил в жесткий овал подбородка.
— Ты никогда не задумывался о сгорающих звездах? — спросил Веригин.
— Я почему-то всегда считал, что звезды замечают только влюбленные, поэты и философы, — ответил Дмитрий.
В домах тухли огни. Все реже и реже проносились за оградой парка, по шоссе, легковые машины. В огненных снопах яркого света, вырывавшихся из автомобильных фар, толстые стволы старых лип на какие-то доли секунд вырисовывались черными призраками, от которых на бледноосвещенную траву падали длинные скользящие тени. Когда машины стремительно неслись вправо — тени еще стремительнее бежали влево. И наоборот: когда два огненных глаза фар летели влево — тени на зеленой траве черными планками гигантского веера скользили вправо.
— Во всем есть инерция, — глухо заговорил Веригин. — В движении брошенного камня, в полете пули, в движении планеты по своей орбите… Но это инерция механическая, она подчинена физическим законам. Сложнее другая инерция. Инерция человеческого поведения. Инерция души, инерция чувств, мыслей, привычек…
— К чему это вы? — спросил Дмитрий.
Веригин повернулся к Дмитрию:
— Скоро поймешь. Я должен рассказать тебе одну историю. Она очень горькая, но поучительная. Многое раскрывает в нашей жизни.
Веригин откинулся на пологую спинку скамейки, слегка запрокинул голову, глядя в небо. Дальше он говорил так, как будто рядом никого не было, как будто он обращался к звездам.
— В тридцать седьмом году, когда шли по стране массовые аресты, арестовали и одного заместителя наркома. Я не буду называть фамилию этого человека, скажу только одно: он из Сибири, из бедной крестьянской семьи, от природы наделен умом и сильной натурой. Замнаркомом стал в тридцать пять лет. С первых же дней работы на этой ответственной должности на него обратили внимание Сталин, Орджоникидзе, Калинин. Все было при нем: ум, воля, кристальная честность. Но все эти достоинства были перечеркнуты. В одну из ночей ему тоже предъявили ордер на арест.
С этим товарищем (я буду называть его просто замнаркомом) я встретился весной тридцать девятого года. Больше года его держали в одиночной камере Бутырской тюрьмы — добивались признания в том, как он в числе других изменников Родины готовил государственный заговор. Но следователи так и не вынудили его взять на себя позорную вину. Почти полуживого, но не сломленного, привезли его в наш лагерь, на Север.