Ива сказала это резко, и хотя голос ее слегка дрожал, и хотя она сама испугалась и своих слов, и своей резкости, все же ни на мгновение не раскаялась в том, что сделала. Будь что будет! Сейчас вот Павел уйдет, и Кирилл, конечно, сразу же обрушит на нее весь свой гнев, но где-то там, в каком-то тайничке своего сознания, Ива чувствовала удовлетворение человека, который не поступился своей совестью.
Павел между тем прошел мимо Кирилла, даже не взглянув на него. На минуту остановившись возле Ивы, он взял ее руку, поднес к губам и поцеловал.
— Спасибо, Ива, — мягко сказал он. — До свидания.
— Ах, как трогательно! — хмыкнул Кирилл.
Наверное, ему лучше было бы промолчать. Потому что Павел, уже потянув на себя дверь, неожиданно остановился, резко оглянулся на Кирилла и бросил:
— Ты, конечно, знаешь, что такое собака на сене? И не кажется ли тебе, что ты чем-то смахиваешь на подобное животное? Инжене-ер!
И, хлопнув дверью, громко застучал каблуками по бетонным ступенькам лестницы.
…Как только они остались одни, Кирилл сразу спросил:
— Поговорим?
Ива медленно прошла в угол комнаты, где стояло ее любимое старенькое кресло, обтянутое голубым шелком с бахромой внизу, села в него и как-то по-детски поджала под себя ноги. Потом протянула руку к скамеечке, взяла с нее плед и, набросив его на плечи, зябко поежилась. На Кирилла она не глядела и на вопрос его не ответила. В конце концов, он все равно сейчас начнет, сперва, может быть, более или менее спокойно, а потом обязательно распалится, и Ива, прислушиваясь к интонации его голоса, будет мучительно думать над тем, что для нее лучше: молчать или возражать ему, оправдываться или во всем с ним соглашаться. По сути дела, ей никогда не удавалось найти что-то для себя и для него приемлемое — в любом случае в такие минуты его все раздражало и он не останавливался до тех пор, пока не иссякал весь запал.
Долгое время после того несчастного случая, когда Кирилл, спасая других, сам едва не погиб, он носил в себе чувство, чем-то похожее на умиротворенность. Будто вдруг улеглось в нем все злое, успокоилось, будто он, однажды почувствовав, как пахнуло на него смертью, неожиданно понял, что в этом мире ничего дороже жизни нет и что, любя ее, нельзя смотреть на мир глазами человека, который своими поступками и действиями приносит людям страдания.
Он стал значительно мягче, в его отношениях к людям появилась необычная для него доброжелательность, которая его самого порой удивляла. Особенно разительные перемены произошли в отношении к Иве. Ива не могла узнать мужа. Раньше, бывало, по суткам пропадая на шахте, Кирилл и не вспомнит о ней, ему, наверное, и в голову не приходило, что она может беспокоиться о нем, может, ожидая его, не спать ночами и все думать, думать: что там такое с ним, не случилось ли какого-либо несчастья, не нуждается ли он в ее помощи. А явится домой — побыстрее пообедает, пробежит глазами газету и — спать. Ива тихонько сядет в изголовье и часами глядит в любимое, но почти уже чужое лицо и опять начинает все думать и думать: вот он рядом, а его все равно нет, и придет ли он снова к ней — она не знает…
Когда она привезла Кирилла из больницы домой (а перед этим чисто-чисто убрала в комнатах, повесила на окна новые нейлоновые шторы, покрыла стол белоснежной скатертью и даже где-то достала бутылку любимой Кириллом «Малаги». Да и сама принарядилась, словно на праздник), Кирилл, немного отдохнув, предложил:
— Ну что ж, Ива, выпьем?
Они сели за стол — не друг против друга, как садились обычно, а рядом, тесно сдвинув стулья, — выпили по бокалу вина, и Кирилл неожиданно сказал:
— Разве нам с тобой чего-то не хватает, чтобы быть по-настоящему счастливыми? Или ты меня больше не любишь?
За время болезни он заметно сдал. В уголках глаз легли новые морщинки, на висках забелела изморозь, глаза казались не то утомленными, не то слегка угасшими. И даже в голосе появилось что-то Иве незнакомое: когда Кирилл говорил, казалось, будто он или на что-то жалуется, или просит о помощи.
Она любила его сейчас так, как никогда, наверное, до этого не любила. И если бы он вдруг стал на нее кричать, если бы он вздумал сейчас выгнать ее вон, Ива ни за что от него не ушла бы. Все стерпела бы, все что угодно, но никому бы его не отдала. К глубокому чувству ее любви в эту минуту примешивалось и еще одно, не менее глубокое чувство: испытывая к Кириллу острую жалость, Ива не могла не думать о своей вине перед ним. В чем именно ее вина заключается, она точно не знала, но все то время, пока Кирилл находился в больнице, мучилась угрызениями совести: ведь несчастье с ним произошло как раз в тот вечер, когда они так крупно повздорили, да, как раз в тот вечер. Не будь этой ссоры, и — кто знает? — может быть, ничего с Кириллом и не случилось бы. Почему она тогда не сдержалась, зачем она тогда была с ним так резка и… несправедлива?
— Кирилл, прости меня, слышишь? — сказала Ива.
Он обнял ее, потерся лбом о ее висок.
— Глупышка! Это я должен просить у тебя прощения. Ты столько выстрадала, так измучилась… Боже, какие мы с тобой дурачки! Ну, скажи, почему мы такие?
Было похоже, что мир в их дом пришел навсегда. И не только мир, но и счастье — настоящее, не выдуманное ими в порыве обоюдного раскаяния. Особенно остро все это ощущала Ива — Кирилл ведь раньше никогда не баловал ее ни вниманием, ни нежностью. А тут словно раскрылись в нем не то доселе дремавшие, не то родившиеся только что чувства, и он щедро одаривал ими свою жену.
Оставаясь одна, Ива начинала размышлять над всеми этими необыкновенными переменами в их жизни с Кириллом. И вспоминала, как однажды Павел говорил ей о Клаше: «Она все время чего-то боится. Не может до конца поверить в свое счастье. И от этого тайно страдает…»
Нет, Ива страдать не собиралась. И Клашу она понять не могла. Зачем сомневаться? Есть у тебя радость — бери ее, пользуйся ею, светло в твоем доме — не зови ночь: если судьбе угодно, она и без твоего зова придет, окутает — и зги не увидишь.
Правда, и ее невольно иногда охватывала тревога, и ей иногда казалось, будто есть в этом пришедшем счастье что-то призрачное, но она напрочь гнала от себя эту тревогу и ни о чем плохом не хотела думать. Кирилл — с ней, он отдает ей все, о чем она раньше и не мечтала, а больше ей ничего не нужно…
Вот так и жила она долгое время и даже не заметила, как Кирилл снова начал становиться самим собой — тем Кириллом, которого жизнь уже не могла переделать.
Не заметил, пожалуй, этого и сам Кирилл.
Не заметил потому, что переход из состояния успокоенности и непривычно улегшихся страстей в более близкое его душе и характеру состояние постоянной неудовлетворенности и душевных смятений проходил уж слишком медленно. Не было ни взрывов, ни каких-либо особых потрясений. Так море в часы прилива почти незаметно для глаз затопляет широкие отмели и берега: нет ни бури, ни крутых, с сизыми гребнями, волн, а белые пески и рифы постепенно уходят под воду, и там, где совсем недавно чернели следы птичьих лап, уже спокойно плещется морская гладь.
И все же, если бы Кирилл был честен перед самим собой, он, наверное, не стал бы отрицать, что все-таки порой ощущал, как зрело в нем исподволь подступающее к нему чувство внутреннего разлада. И ему не надо было ломать голову, чтобы определить, в чем кроется первопричина этого чувства. Он хорошо помнил, что говорила ему Ива, когда он впервые пришел в себя после долгого беспамятства: «Когда тебя привезли в больницу, сюда приехал Грибов, начальник комбината. Я слышала, как он говорил Кострову: «Человек, способный на такой шаг, — это человек!»
Грибов… Начальник комбината… Лицо, облеченное огромной властью. Он мог даже не приказать, а лишь намекнуть Кострову: «Не кажется ли вам, что Каширов способен выполнять функции более сложные, чем он выполняет?» И шарманка наверняка закрутилась бы. Может быть, Костров, да и Тарасов тоже, и поворчал бы, а куда денешься! Грибов есть Грибов. По крайней мере Кирилл на первых порах мог бы стать заместителем главного инженера. Стрельников, по мнению Кирилла, звезд с неба не хватает, впоследствии ему пришлось бы и потесниться. «Человек, способный на такой шаг,--это человек!» Не о Стрельникове же сказано!..
Мысленно Каширов прослеживал и другой вариант. Грибов приглашает его на беседу, подробно расспрашивает о том необыкновенном ЧП и как бы вскользь задает вопрос: «Вы довольны своей работой, Кирилл Александрович?» И Каширов скромно ответил бы: «Я люблю шахту!» — «А если конкретнее? Не чувствуете ли в себе сил на большее? Не думаете ли о шаге вперед?» — «Тот не солдат, кто не носит в своем ранце маршальского жезла…» — «Кажется, у вас диплом инженера с отличием?» И опять на губах Кирилла скромная улыбка: «Да. В институте обо мне говорили, как о довольно способном студенте…»
Вот так… В святая святых мозгового центра угольной промышленности области, то бишь в комбинате, неисчислимое множество кабинетов, на дверях которых тускло поблескивают таблички: «Производственный отдел», «Отдел по технике безопасности», «Начальник района» и так далее… Разве Кирилл Каширов не способен занять один из этих кабинетов? Разве все, кто в них сидит, полностью «соответствуют»?
И Кирилл ждал. Он настолько был уверен в реальности своих надежд, что даже в ожидании находил какое-то наслаждение. Ему казалось, будто и все его окружающие люди нисколько не сомневаются в скором изменении его положения и смотрят на него если и не заискивающе, то по крайней мере с таким уважением, с каким на других начальников участков не смотрят. И Кирилл считал это нормальным — иначе ведь и быть не могло.
Однако время шло, а Кирилла никто не беспокоил, никто ему ничего не предлагал. И время, как считал Кирилл, работало не на него: постепенно роль начальника участка Каширова в ЧП забывалась, острота того восприятия, с каким был встречен поступок Кирилла, затушевывалась и угасала. Короче говоря, все приходило в норму. И так же постепенно Кирилл терял душевное равновесие. Недоумение по поводу того, что в его положении ничего не изменялось, перерастало в скрытое недовольство, недовольство — в озлобление. Не умея — да и не очень-то желая — сдерживать свои чувства, Кирилл теперь часто искал отдушину, чтобы «выпустить пары». Ему хотя бы изредка надо было разрядиться и излить перед кем-то все накипевшее. Больше всего, конечно, для этой цели подходила Ива — существо близкое, часто безропотное и уж наверняка такое, которое не станет звонить на стороне о том, что́ в этом доме происходит…