— Я спрашиваю — поговорим? — повторил Кирилл.
— Если ты хочешь, — тихо ответила Ива. — Но о чем?
— О чем? Ты не знаешь?
Он уже был на пределе — Ива это видела. И ей становилось страшно. Теперь ей часто становилось страшно, хотя она всегда была уверена, что Кирилл никогда не поднимет на нее руку. Но Ива не могла забыть того вечера, когда он ушел, чтобы не возвращаться. Помнит все до мельчайших подробностей. И как вдруг почувствовала пустоту и в доме и внутри себя, и какая острая тоска ее тогда охватила, и как она выбежав на улицу, кричала не своим голосом: «Кирилл! Кирилл!»
— Я не хотела тебя огорчить, Кирилл, — сказала она. — Это получилось само собой. Если я виновата — прости меня.
— Как у вас все легко и ловко! — крикнул Кирилл. — Нашкодить, измотать человеку нервы, и — простите, пожалуйста… Какого черта ты влезла в наш разговор? Чтоб угодить этому неудачнику? Мало он мне напакостил? У него ведь ни стыда, ни совести. Забыла, как он меня обгадил вместе со своей щелкоперкой? А теперь пришел на поклон: помоги, Кирилл!
— Он ведь не для себя. Я думала, что ты…
— Думала, думала… Подумала бы лучше о другом — почему им там пришло в голову толкать Селянина вперед. И почему им не приходит в голову хотя бы как-то оценить поступок Каширова. Или люди каждый день совершают такие поступки?..
— Ты прав, Кирюша. Я и сама не раз размышляла над этим…
— Над чем?
— Ну, над несправедливостью, о которой ты говоришь. И Костров, и Тарасов уже давно могли что-то для тебя сделать. А тем более Грибов…
Ива явно кривила душой — она никогда не считала, что поступок Кирилла обязательно должен быть чем-то отмечен. И, честно говоря, ей было бы неприятно, если бы Кирилла отметили лишь за его поступок — разве ее муж готов был пожертвовать собой ради корысти? Это был благородный порыв души — вот что это было. Она и теперь уверена: случись и сейчас что-нибудь подобное — Кирилл, не задумываясь, сделал бы то же самое, что сделал тогда. А говорит он о какой-то там несправедливости просто так, потому что в эту минуту очень раздражен.
Да, не в первый раз Ива кривит душой. Чувствует, как наслаивается в ней накипь, знает, что нелегко ее будет потом удалить, а вот заставить себя быть прежней Ивой — прямой и честной — уже не может. Боится. Одиночества боится, тоски, пустоты. Бывает, хочется закричать от бессилия, разорвать эту липкую паутину, которой Кирилл опутал ее волю, но опять вспомнит тот вечер и скажет самой себе: «Помолчи, Ива, потерпи…» И терпит. Может быть, на свою беду…
Она украдкой взглянула на Кирилла. Кажется, начинает остывать. И слава богу. Лишь бы гроза прошла стороной… Вон уже и улыбка появилась на его лице. Правда, странная какая-то улыбка: будто обрадовался Кирилл не тому, что услышал от близкого человека поддержку, а тому, что удалось ему еще раз унизить этого близкого человека, еще раз почувствовать над ним власть… А может, Ива и ошибается. Может, и не стоит так плохо думать о Кирилле — он ведь всегда для нее немножко загадка.
И сразу уцепилась за эту мысль: Кирилл загадка не только для нее самой, его многие не могут понять. Сильный человек всегда сложен, оттого его и трудно понять, оттого ему и жить тяжелее, чем другим.
— Слыхали? Дайте ему цепь! — бросил Кирилл. — Хочет скакать аллюр три креста. Не так быстро, голубчик! Кто быстро скачет — рискует сломать шею. Так говорят умные люди.
— Я вступилась за него лишь потому, что мне его немножко жаль, — сказала Ива. — Будь у него твой опыт и твоя закалка — все, наверное, было бы по-другому.
— Опыт и закалку надо наживать, — поучительно заметил Кирилл. — Только не за счет других. А насчет жалости… Не ты ли когда-то говорила: мужчина, вызывающий в женщине жалость, не достоин носить звание настоящего мужчины?.. Давай-ка лучше еще по одной. За настоящих мужчин. А не просто за мужской пол…
Вот теперь, довольный своими словами, он засмеялся действительно весело и непринужденно. Налил «эликсира» Иве и себе, показал глазами: «Давай, мол» — и тут же выпил. Ива тоже, кажется выпила с такой же быстротой. Но посмотрел бы Кирилл, что у нее сейчас на душе. Будто предала она в эту минуту все, чем долгое время жила: и чувство, дружбы к Павлу, и прошедшие годы, когда мир — ее, Ивин мир — не омрачался ни страхом, ни низостью, и мечты свои о том, что будет она всегда честным и порядочным человеком. Господи, разреветься бы сейчас по-бабьи навзрыд, облегчить сердце… Но Кирилл спросит: «Ты чего?» Хватит ли у нее смелости сказать, «чего» она? Не хватит…
— Давай еще по одной, — сказала Ива. — А потом еще и еще, хорошо? Знаешь, Кирилл, у меня последнее время почему-то появляется желание как следует выпить. Это ведь плохо, правда? Или не очень? Ну, давай выпьем. Давай, Кирилл…
Он опять засмеялся:
— Ну что ж, давай. Не боишься?
— Чего?
— Желания как следует выпить? Я знал женщин, в которых такое желание переросло в необходимость. Вначале — от времени до времени, потом — почти ежедневно. Ты этого не боишься?
Ива не ответила. С какой-то лихостью (было видно, что Кирилл удивился: раньше он такого за ней не замечал!) выпила одну рюмку, за ней сразу вторую, налила и третью, но эту пить не стала. Неожиданно склонила голову на сложенные крест-накрест руки и долго молчала, ощущая приливающий к голове жар и блаженную раскованность мыслей и тела. Вот так-то ей очень хорошо. Будто освобождается она от тяжести, которую давно уже устала носить… И от всех страхов тоже освобождается. Бояться, что желание выпить перерастет в привычку? Чепуха! Кирилл говорит, будто он знал женщин, которые…
Она вдруг вскинула голову и почти весело спросила:
— Ты многих знал женщин, Кирилл? Ты многих любил?
— Тебе довольно пить, — сказал он. — Ты очень быстро пьянеешь.
— И тебе со всеми было хорошо? Ну скажи мне, Кирилл, тебе со всеми было хорошо? Я не обижусь, даю честное слово.
Он протянул руку за ее рюмкой, но она упрямо покрутила головой: «Нет!» Выпила, пососала дольку лимона.
— Чего же ты молчишь, Кирилл? Такой мужчина, как ты, не может не иметь успеха у женщин. Наверное, они летят к тебе, будто мотыльки на свет… А мы и есть мотыльки, ты этого не знал? Глупые, беспомощные мотыльки. Ни о чем не думаем, пока не обожжем крыльев.
— Ты теперь часто бываешь сентиментальной, — ухмыльнулся Кирилл. — Мотыльки, крылышки… Не в тот век живем, дорогая, не тем воздухом дышим.
— А ты все же не ответил на мой вопрос: многих ли ты женщин знал и со всеми ли тебе было хорошо? Ну что тебе стоит хоть один-единственный раз честно во всем признаться? Думаешь, я стану мстить? Дурачок, я ведь однолюбка, мне никто, кроме тебя, не нужен… Ну, смелее в бой, мой храбрый тореадор!
Она действительно быстро хмелела. И это Кирилла тоже в ней раздражало. Он не любил болтливых людей, а Ива, даже слегка захмелев, становилась не в меру разговорчивой и упрямой. Как вот сейчас. Пристала, как банный лист. Простачков, что ли, ищет? Будто Кирилл не знает: однажды признавшись женщине в своих грехах, доверие потеряешь навечно. Старая, как этот трижды грешный мир, истина. Даже если тебя поймают с поличным, ты все должен до конца отрицать: «Ты что, с ума сошла? Да как ты могла обо мне такое подумать! И кто тебе дал право наносить мне незаслуженные оскорбления подобными грязными подозрениями?! Или сейчас же извинись, или…» Банально, конечно, но только так… Женщине в таком случае ничего другого и не надо. Она ведь и сама хочет верить, что ошиблась, — иначе как же ей потом жить?..
Про себя Кирилл это называл «практической философией». В нужную минуту она выручала его, тем более, что он хорошо знал Иву: будет обманывать самое себя, но все равно — верить.
Ива наклонилась к Кириллу, обеими руками охватила его голову и повернула лицом к себе. Кирилл с удивлением подумал, что вот в это мгновение у нее совершенно трезвые глаза, в которых, кажется, что-то мечется. Будто страх.
— Нет, Кирилл, ничего мне не говори! — прошептала она. — Ничего. Ни одного слова. Ни об одной женщине. Иначе я умру. Сразу умру, понимаешь?.. Да ведь ничего никогда и не было, правда? Правда же, Кирилл?
Он показал глазами: «Правда». И сказал, почему-то неожиданно вспомнив о Павле:
— Интересно, как выйдет из положения новоиспеченный инженер?
— Ты о чем? — не поняла Ива.
— О нашем неудачнике. Симкин наверняка вставит ему порядочный фитиль… Хотя, если по-честному, Пашкиной вины и нет…
— Стоит ли сейчас об этом, Кирилл? Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом, — попросила Ива. — Или давай еще по одной. Если бы ты знал, как мне сейчас хорошо! Ну, почему мне так хорошо, скажи? Дай-ка я покрепче тебя обниму. Вот так… Да ты не морщись, не морщись, славный мой тореадор. И посмотри-ка мне прямо в глаза. Скажи, ты сейчас со мной? Или уже нет? Уже куда-то ушел?
Теперь Кирилл удивился другому: откуда у Ивы такое чутье? Он ведь действительно сейчас отключился: не было рядом ни Ивы, ни этой комнаты — ничего, что связывало бы его с настоящим мгновением. Сейчас он видел лишь Павла Селянина — растерянного, жалкого и злого в одно и то же время. Ну что ж, посеешь ветер — пожнешь бурю… Когда-то вот таким же растерянным, жалким и злым выглядел и он сам, Кирилл Каширов. По крайней мере в глазах людей. И каждому дураку было ясно, по чьей вине все это вышло…
— Как аукнется, так и откликнется, — не то сказал, то не подумал Кирилл. И незаметно для Ивы улыбнулся.
А дальше события развивались совсем не так, как хотелось бы Павлу Селянину…
Они собрались в нарядной часа за три до пересмены — Лесняк, Семен Васильев, Никита Комов, Ричард Голопузиков и еще трое грозов из звена Чувилова. Договорились об этом еще вчера, и, правду сказать, Лесняк не верил, что все обязательно придут: ночью, скажут, людям положено спать, а не бродить по шахте. Однако вот пришли, и Виктора это очень обрадовало. «Значит, зацепили мы их с Павлом, — решил он. — Значит, не наплевать им на все, что Павлом задумано».