Он поудобнее устроился и даже прикрыл глаза — так, мол, легче сосредоточить внимание. Павел сказал, не скрывая презрения.
— Товар — деньги — товар… Ты настоящий кретин, понял?
Лесняк ответил:
— Понял. Но не могу с данным определением согласиться… Валяй дальше.
— У амебы больше мозгов, чем у тебя, — не слушая его, продолжал Павел. — Амеба в сравнении с тобой гениальное существо…
— Я гениальнее, — сказал Лесняк. Повернулся на бок, подложил под голову кусок породы и попросил: — Говори, пожалуйста, тише, я подремлю. Когда выдашь все до конца — толкни. Есть?
В сердцах плюнув, Павел направился в глубину лавы. Ричард Голопузиков со своим помощником менял резцы струга. И ворчал:
— Разве это победит? Победит должен быть тверже… Тверже чего, Ваня?
Помощник ответил не задумываясь:
— Тверже лунного камня.
— Ха! Лунный камень — это пыль… Здравствуйте, товарищ инженер! Через пару часов — поехали. На полную катушку. Хлопцы толкуют: а мы-то, дескать, думали, будто новый инженер ни рыба ни мясо. Ха! Я первый сразу понял — будет полный порядок. А? Лесняк тоже — гвоздик-парень! Теперь хлопцы толкуют: с такими не пропадем…
Павел молчал. И сам не мог понять почему, но тяжесть с плеч сползла, и на душе становилось легче. Черт подери, в конце концов, и он сам с такими людьми не пропадет. Ну разделает его Каширов под орех, вряд ли и Костров вступится, да и Тарасов, пожалуй, по головке не погладит. Существенно ли все это? Вроде бы и нехорошо получилось на первых порах, но, с другой стороны, Лесняк по-своему прав: какого дьявола Каширов держит взаперти вещи, без которых другим ни охнуть, ни вздохнуть!.. Главное же даже не в этом. Главное в том, что́ Селянин увидел в людях. Могли ведь махнуть на все рукой, сказать: «Нам это все до фонаря. Пускай головы болят у начальников. А нам ставка идет — и будь здоров. Наша хата с краю…»
Он толкнул Ричарда Голопузикова в бок, почти весело проговорил:
— Анархисты. Жулики! Судить вас всех надо.
— Надо, — согласился Ричард. — По две недели каждому. Советскую улицу подметать. Чистота — залог здоровья…
Снизу позвали:
— Селянина — к телефону. Вызывает диспетчер.
«Началось», — подумал Павел. Но подумал об этом без тревоги и без малейшего ощущения страха. То душевное освобождение от тяжести, которое он давеча почувствовал, уже не исчезало, и Павел теперь знал, что оно не исчезнет до конца. Правда, к нему вдруг пришла мысль: «А не отчаяние ли это обреченного человека? И действительно ли это облегчение, а не иллюзия?» Но он тут же отмахнулся от подобной мысли и сказал самому себе: «Пускай меня казнят другие, а сам себя я казнить не буду — есть дела поважнее».
…Диспетчер спросил:
— Где взяли скребковую цепь?
— Позаимствовали у начальника участка Каширова, — не задумываясь, ответил Павел. — Часа через полтора пустим струг.
— Слушай, Селянин, — громыхнул диспетчер, — ты-понимаешь, на что пошел? Я спрашиваю: ты все понимаешь? Бурый умоет руки, а ты… С тебя ведь шкуру спустят, понимаешь?
— Понимаю, — ответил Павел.
— Вот тип! — проговорил диспетчер. Проговорил, как показалось Павлу, кому-то, кто стоял там рядом с ним. И еще раз повторил: — Вот тип…
Однако в голосе его не было ни угрозы, ни досады. В конце концов, он за действия Павла не нес никакой ответственности. Он, видимо, хотел просто предупредить Селянина: будь готов ко всему. Может быть, он даже сочувствовал Павлу…
И все-таки гроза пришла.
Костров собрал начальников участков, бригадиров, свободных от работы горных мастеров. Павел пришел почти последним и сразу же увидел Каширова. Кирилл стоял у дверей приемной и с какой-то жадностью докуривал сигарету. Взглянув на Павла, он скривил губы в усмешке, но не произнес ни слова. Посторонился, пропуская Селянина в дверь, и тут же вошел за ним. Руденко окликнул Павла:
— Иди сюда, Селянин, есть место.
Павел подошел, сел рядом.
В дверях показался Тарасов. Павел с трудом узнал Алексея Даниловича: он был худ, лицо его не то что побледнело, а стало каким-то серым, словно обсыпанным пеплом. И костюм висел на нем мешком, точно с чужого плеча.
Поздоровавшись со всеми, Алексей Данилович сел рядом с Костровым. Тот пристально посмотрел на него, тихо сказал:
— Зачем пришел? Обещал ведь полежать несколько дней. Или без тебя не справимся?..
Руденко в это время говорил Павлу Селянину:
— Советую тебе сказать, что ничего не знал. Лесняк все это затеял, пускай с него и спрашивают. Понял? А с Лесняка какой спрос…
Костров постучал карандашом по столу, строго взглянул на Руденко и Селянина. Взглянул — и тут же отвел глаза в сторону, будто ему неприятно на них смотреть. Кажется, он был зол как черт и только усилием воли сдерживал себя. Сдерживать себя Костров умел. Бывало, лицо его пойдет красными пятнами, а он даже улыбку выдавит, словно ничего у него внутри и не бушует.
Павел, да, наверное, и Кирилл, и Федор Исаевич, и все, кто уже успел узнать об этой злополучной скребковой цепи, предполагали, что Костров и собрал совещание только лишь для того, чтобы учинить Селянину разнос. Однако Николай Иванович начал совсем с другого. С обычного. Попросил о чем-то доложить главного инженера, потом его заместителя, уточнил у бригадира проходчиков Опалина какие-то данные, велел Руденко сделать сообщение о работе бригады за последние сутки. Кирилл — он сидел у противоположной стены, и Павел хорошо видел его лицо — демонстративно глядел в потолок, делая вид, что все эти разговоры мало его интересуют и пришел он сюда совсем не за тем, чтобы в них участвовать. Он даже с каким-то легким презрением посматривал на директора шахты, словно желая сказать: чего, мол, болтать о мелочах, все ведь все равно знают, что главное — впереди…
И вдруг Костров сказал:
— Хотелось бы послушать, как идут дела у горного мастера товарища Селянина. — Несколько секунд помолчал, потом сказал: — Ты готов, Селянин?
Павел встал, хотел было подойти к директорскому столу, но Костров сказал:
— Говори с места.
А он и не знал, с чего ему начинать. Он чувствовал настороженность присутствующих, но не мог понять, чего в этой настороженности больше — враждебности, осуждения или сочувствия. Сказать самому себе, что ему все это безразлично, Павел не мог. Если бы речь шла лишь об одном Кирилле — другое дело. А так…
— Селянин, кажется, не может сосредоточиться, — усмехнулся Кирилл. — Помочь ему? Мы ведь с ним старые друзья…
— Пожалуй, обойдусь без помощи, — сказал, не глядя на Кирилла, Павел. — Помощи обычно просят у настоящих друзей, у тех, кому верят. Эту истину Кириллу Александровичу пора бы уже уяснить.
Кирилл собрался снова сделать какой-то выпад, но в это время Тарасов, взглянув на Павла, мягко, успокаивающе проговорил:
— Ты не волнуйся, Селянин. Нам действительно интересно послушать, с чего ты начал. Но говори о главном, второстепенное от нас не уйдет. Понимаешь?
— Понимаю, — ответил Павел.
— Вот и хорошо. Как у тебя дела с новым комплексом? Какие у тебя трудности? Какие планы? Поделись своими мыслями. Ведь ты, как я слышал, идешь по своей, пока не очень-то проторенной дорожке. Вот обо всем этом и расскажи…
Павел лишь мельком посмотрел на Алексея Даниловича и сразу же отвернулся — не хотел, чтобы кто-нибудь в его глазах увидел ту глубокую благодарность, которую он испытывал в эту минуту к Тарасову. Павлу вдруг показалось, что Тарасов подставил ему свое плечо: держись, мол, крепче держись, я тебя в беде не оставлю… Да, секретарь парткома прав — сейчас надо именно о главном. О том, что Павла все время волнует, о чем он часто и подолгу размышляет. И говорить надо честно, не боясь, что кто-то или неправильно поймет, или подумает, будто он, Селянин, за этим главным хочет укрыться, хочет отвести от себя удар за свою вину. Второстепенное, то есть его вина, действительно никуда не уйдет — он за нее свое получит. А вот не высказать сейчас то, что давно уже созрело в его мыслях, он не имеет права…
— Хорошо, я буду — о главном, — твердо, опять словно опираясь о плечо Алексея Даниловича, начал Павел. — Мне кажется, нет, я совершенно убежден, что струговая установка «УСТ-55» работает до сих пор не на полную мощность лишь потому, что начальник участка Симкин или до конца в нее не поверил, или уж очень скоро в ней разочаровался… Возможно и другое: вольно или невольно, но он поддался настроению Кирилла Александровича Каширова, который…
— Тебя за этим сюда пригласили? — мгновенно вспылил Каширов. — И не кажется ли тебе, что ты уж очень высоко заносишься?
Павел выждал секунду-другую и, словно не слыша реплики Каширова, продолжал:
— …который к вопросу технического прогресса относится, мягко выражаясь, легкомысленно. Но есть еще и третий вариант. Андрей Андреевич Симкин — инженер, безусловно, грамотный и опытный, но случилось то, что в наше время часто случается с еще более грамотными и более опытными инженерами: в его сознании осталось старое представление о машине, как о чуде, которое может свершать все вне зависимости от того, кто этим чудом управляет. Короче говоря, Андрей Андреевич не придал должного значения психологической подготовке людей. Я считаю это большим просчетом, и мне хотелось бы, чтобы эта ошибка была исправлена…
— Куда как скромно! — воскликнул главный инженер Стрельников. — Не кажется ли горному мастеру Селянину, что он сам себя ставит в довольно-таки смешное положение?
— Нет, мне этого не кажется, — почти спокойно ответил Павел. — Возможно, потому, что вещи, о которых я говорю, имеют для меня очень важное значение. Если мне будет позволено, я выскажу свою точку зрения до конца. Мы часто теперь говорим о научно-технической революции, но подразумеваем ли мы в этом случае и революцию в отношениях между человеком и машиной? Недавно я прочитал статью, которая мне хорошо запомнилась. А один абзац я даже выписал. Вот он: «Революция в отношениях между человеком и машиной уже сегодня, сейчас несет в себе коренное изменение места и роли человека не только на производстве, но и во всей системе общественных связей — не придаток к машине, не продолжение ее, а хозяин, творец, наладчик, программист, технолог. Уже один этот момент вынуждает общество… особенно пристально приглядываться к человеку в целом».