— А не сказано ли в этой статье о том, как относиться к человеку, который принуждает своих подчиненных воровать скребковые цепи? — спросил Кирилл. — Или это тоже один из аспектов научно-технической революции?
И тут поднялся Алексей Данилович Тарасов. Оперся обеими руками о стол, словно без этого ему трудно было стоять, и строго, не по-тарасовски, посмотрел на главного инженера. Пауза затянулась слишком надолго. Стрельников, не выдержав взгляда Алексея Даниловича, опустил голову. Костров попытался нарушить паузу, но Тарасов сказал:
— Одну минуточку, Николай Иванович. Я коротко. Мне хотелось бы обратить внимание товарищей Стрельникова, Симкина и Каширова на слова Селянина. О научно-технической революции и революции в душах людей. Да, в душах людей! Товарищ Стрельников пропустил эти слова мимо ушей, даже как будто язвительно усмехнулся, а ведь Селянин выразил очень важную мысль. Более того, в его словах, как мне кажется, заключается сейчас то главное, над чем мы должны работать. Вы с этим не согласны, товарищ Стрельников?
Главный инженер пожал плечами:
— До некоторой степени согласен, Алексей Данилович, но не считаете ли вы, что этим в основном должны заниматься партийные работники? Вопрос же, заданный Кириллом Александровичем Селянину, — вопрос по существу. И вместо того чтобы разводить тут демагогию, Селянин должен дать точный ответ. — Он посмотрел на Кострова, словно ища у него поддержки. Костров кивнул: «Правильно, мол». — Вы слышите, Селянин? Или ваш неблаговидный поступок можно расценивать, как «психологическую подготовку» рабочих?
Кирилл неестественно громко рассмеялся, вслед за ним засмеялись Симкин, Бурый и еще два или три человека. А Стрельников продолжал:
— Позор, Селянин! Создается впечатление, что вы решили заработать авторитет любой ценой. Но цена такому авторитету — грош, а плата за него слишком велика. Каждый инженер является воспитателем рабочих, вы это понимаете? Какие же навыки вы прививаете своим подчиненным?
— Он ведь совершает научно-техническую революцию, — сказал Каширов. — Он — «революционер» нового типа.
И опять — смех. Едкий, обидный, унизительный. Справедливый? Наверное, да. И придется, пожалуй, все проглотить. И не сорваться. Хотя вот как хочется ответить Кириллу такими же едкими и обидными словами. Но Кирилл сейчас на коне. Крепко сидит в седле — его не вышибешь. Может быть, стоит сказать, что он, Селянин, никого ни к чему не принуждал, что он даже не знал о затее Лесняка? А кто этому поверит? Да если и поверят, ничего это ему не даст — так или иначе он в ответе за все…
Кирилл поднялся со своего места, спросил у Кострова:
— Разрешите, Николай Иванович?
— Пожалуйста, — ответил Костров.
— Я понимаю, — начал Кирилл, — скребковая цепь — это, в конечном счете, не главное в нашем разговоре. Главное в том, к каким методам прибегнул молодой инженер Селянин. И еще в том, что он даже не раскаивается. Наоборот, у него хватает смелости в чем-то упрекать таких опытных работников, как Андрей Андреевич Симкин. Запасся какими-то цитатками о научно-технической революции и решил поразить нас своей эрудицией… Понимаете, товарищи, мне нелегко обо всем этом говорить — Селянин для меня не чужой человек, но, наверное, как раз это обстоятельство и заставляет меня быть до конца объективным. Я считаю, Николай Иванович, что руководство шахты допустило ошибку, назначив Селянина горным мастером. Диплом инженера, оказывается, не всегда может служить основанием для того, чтобы доверить человеку какой-либо участок работы…
И понес Кирилл, и понес. Умненько так выворачивал Селянина наизнанку, бил его в самые чувствительные места, в те места, которые Павел не мог защитить. Павел, по словам Кирилла, карьерист первостепенный, он, мол, сам признавался, что мечтает ниспровергнуть и Симкина, и Стрельникова, и всех, кто станет у него на пути Есть, утверждал Кирилл, такие люди, которые используют любую конъюнктуру в личных целях. А сейчас Селянин просто увиливает от ответственности, выставляя себя этаким поборником научно-технической революции. В этом — весь Селянин…
— Прорвало вас, Кирилл Александрович, — угрюмо заметил Федор Исаевич Руденко. — Эко вас прорвало! Ну, а если, скажем, предположить, что Селянин ничего о проделке своих рабочих не знал, не ведал? Могло такое случиться?
— Это не меняет положения дела, — резко сказал Костров. — В конце концов, Селянин все принял как должное. Он, видите ли, «позаимствовал» скребковую цепь у Каширова. Так диспетчеру и сказал. Ну, а если все горные мастера, начальники участков, бригадиры начнут таким же образом «заимствовать» друг у друга все, что им понадобится? Мы не можем, не можем, понимаете, товарищ Руденко, позволить кому бы то ни было насаждать на шахте подобные методы! Нет, не этого мы ожидали от Селянина, не этого! И самое страшное заключается в том, что Селянин даже не чувствует своей вины. По крайней мере, слов осуждения в свой собственный адрес Селянин не произносил. И поэтому нам придется сделать кое-какие выводы.
Он умолк, неприязненно, как всем показалось, взглянул на Селянина, выдержал довольно длинную паузу, потом спросил:
— Вы все понимаете, Селянин?
— Да, — ответил Павел. — В основном я все понимаю. Но только в основном.
— Чего же вы не понимаете в частности?
— Скажите, Николай Иванович, если бы вы были начальником участка, а к вам пришел горный мастер с просьбой дать ему скребковую цепь, которая лежит у вас в бездействии, вы отказали бы ему в просьбе? Зная, что она крайне ему необходима и что без нее лава будет простаивать неизвестно сколько времени…
— Казуистический вопрос! — бросил Стрельников.
— Почему же — казуистический? — продолжал Павел. — Разве каждый из нас должен жить по принципу: мой дом — моя крепость? И разве каждого из нас не должно тревожить то общее, за что мы все несем ответственность? Я понимаю, Николай Иванович: все случившееся достойно осуждения, и нисколько не отрицаю своей вины. Но понимает ли Кирилл Александрович, как мало в его действиях по-настоящему партийного? Ведь он же коммунист!
— В данном случае — плохой коммунист, — негромко заметил Тарасов.
Костров укоризненно взглянул на Алексея Даниловича и, не сдержавшись, пальцами постучал по столу. А Кирилл едко усмехнулся:
— Можно лишь восхищаться объективностью Алексея Даниловича. Все осуждают проступок Селянина, Алексей же Данилович рьяно его защищает. И дабы все выглядело респектабельнее, взваливает вину Селянина на других. Наступление — лучший вид обороны…
— Не зарывайтесь, Каширов, — мрачно сказал Костров. И, видимо, решив прекратить перепалку, добавил: — Все, кроме начальников участков, главного инженера и главного механика, могут быть свободны.
Они ожидали его в бытовке — Лесняк, Ричард, Никита Комов, Семен Васильев, звеньевой Сергей Чувилов. Сидели и дымили сигаретами так, что под потолком плавали густые клубы дыма и в двух-трех шагах ничего нельзя было разглядеть. Никто из них, конечно, не знал, что там, на совещании, происходило, но ничего хорошего они от этого совещания, по понятным причинам, не ждали и невольно тревожились. Если бы спросить сейчас у того же Никиты Комова или Семена Васильева, почему они вдруг переменили отношение к новому горному мастеру (ведь поначалу встретили его как чужака, как человека, с которым им каши не сварить), вряд ли они на этот вопрос могли вразумительно ответить. Может быть, Павел покорил их своей простотой, естественностью в обращении с ними, даже обыкновенной человечностью. Никита Комов, например, еще в первый день сказал Семену Васильеву:
— Увидал, как я от боли малость скривился, и тут же говорит: «На нишу не пойдешь. В следующий раз…» Другие почему-то моей боли не замечали. Вроде Никита Комов не человек, а всего-навсего рабочая сила.
— А насчет работы? — спросил Ричард. — Навалились тогда на меня, выслуживаюсь, мол, перед горным мастером. А он дело делает. Для всех… Вот, башку даю на отсечение, с Селяниным рванем так, что сами себя не узнаем. Только поддержать его надо, ясно?
— Ясно, — невесело заметил Лесняк. — Уже поддержали. Хорошо, если придет с ободранной шкурой, а то и вовсе не придет.
Павел пришел точно в воду опущенный. По дороге, правда, думал: «Ни слова не скажу о том, как меня молотили. Отшучусь, сделаю вид, будто маленько пожурили — и всё. Стоит ли людям портить кровь…»
Но то ли сил на это не хватило, то ли уж больно кошки на душе скребли — показать, будто ничего особенного не случилось, он не смог. Сел рядом с Никитой Комовым, закурил сигарету и долго молчал. Наконец Лесняк спросил:
— Измочалили?
Павел невесело улыбнулся:
— Измочалили.
Лесняк с силой ударил кулаком по своему колену:
— Каширову — по башке поддирой! Жмот проклятый! В ЦК напишу! В обком партии!
— О чем? — спросил Павел. — О том, что цепь у Каширова украли?
— Украли? Так там и сказали?
— Так и сказали.
— Значит, Виктор Лесняк — вор? Никита Комов, Семен и Ричард — все воры? В таком случае…
Он вскочил, сорвал уже надетую на голову каску, швырнул ее далеко в сторону. Содрал брезентовую куртку, бросил на пол, потом в ярости подцепил ногой и отбросил к стене. Сел и как ни в чем не бывало, почти спокойно проговорил:
— Работать не буду. Воры должны сидеть в тюрьме, а не ползать в лавах. Милости прошу передать мою точку зрения товарищам Кострову и Каширову… Никита, дай сигарету…
— Некогда! — ответил Никита. — Потерпи.
Он стянул с себя резиновые сапоги, размотал портянки и, аккуратно сложив их и даже пригладив рукой, положил на табуретку. Так же не спеша снял куртку и отнес все в тумбочку.
— К вещам, особенно государственным, надо относиться бережно, — заметил он, укоризненно глядя на Лесняка. — Оно, конечно, вор есть вор, но у него должна быть совесть. Правильно я говорю, Ричард?
— О чем речь, — буркнул Голопузиков. Он уже тоже раздевался.
Павел, вначале будто бы безразлично и даже с угрюмой иронией глядя на этот спектакль, вдруг почувствовал, что и Лесняк, и Ричард, и Комов вовсе не шутят, что они всерьез затеяли такую катавасию, которая может закончиться весьма печально.