— Вы что, обалдели?! — крикнул он, — Забастовку решили устроить?
— Зачем же такие громкие слова? — сказал Никита Комов. — Во-первых, мы каждый сам по себе. Чтоб коллективку нам не пришили. Лично я желаю работать на такой шахте, где доброе имя шахтера не пачкают и не смешивают с грязью. Только и всего. Имею я на это право?
— Имеем мы на это право? — спросил и Лесняк. — Или должны с улыбочкой все проглотить?
— Пускай такое крокодилы глотают, — бросил Васильев. — И Кириллы Кашировы.
— А кто вас ворами называл? Чего вы взбеленились! — Павел бросил потухшую сигарету в урну и закурил новую. — А если и так, вы что — ни в чем не виноватые? Чистенькие? А ну-ка кончайте цирк, время уже в шахту спускаться.
И тогда Виктор Лесняк подошел к Павлу, сел рядом с ним и сказал с решимостью, сомневаться в которой не было никаких оснований:
— Пашка, давай начистоту. И по-дружески, как раньше. Идет? Ты ж кипишь сейчас от обиды не меньше нашего. Чего ж рисуешься? Положение обязывает? А ты плюнь на все, останься настоящим человеком. Ну, взяли мы у Каширова цепь, ладно. Незаконно взяли. Но почему он ее сам не отдал, а? Почему Костров, вместо того чтоб со жмота Каширова шкуру спустить, спускает ее с тебя? Может, скажешь, нас это не касается? Не ваше, мол, свинячье дело решать подобные вопросы? Скажешь так, а?
— Не скажу, — ответил Павел. — Но виноваты-то мы, понимаешь?
— Понимаю. Формально виноваты. А фактически?
— Фактически? Тоже виноваты. Хотя… Я ведь ходил к Каширову. Просил его помочь. Унижался. И получил от ворот поворот…
В раздевалку неожиданно вошел Алексей Данилович Тарасов. Он, оказывается, уже несколько минут стоял за дверью и прислушивался к разговору шахтеров. Странное дело, по существу, Тарасов должен был отнестись к их поступку точно так же, как и Костров, он даже убеждал себя в том, что обязан отнестись именно так, но ничего из этого у него не получалось.
…Давеча Каширов сказал:
— Кажется, мелочь — стащили цепь. Но за этим кроется факт более значительный. Кроется нездоровая тенденция. Что-то от анархии. Вы со мной согласны, Николай Иванович? Будет хорошо, если пресечь подобные явления в корне. Простите, но я действительно не понимаю Алексея Даниловича.
— Но ведь вы не дали Селянину цепь, когда он просил ее! — возмутился Тарасов.
— Селянин приходил ко мне домой. Подчеркиваю: в частном порядке. И в частном же порядке, так, между прочим, попросил, чтобы я дал ему эту злосчастную цепь. Вполне естественно, что я отказал: в конце концов, я не заместитель директора по снабжению, чтобы заботиться о нуждах всей шахты.
— А кто же вы? — спросил Тарасов.
— Я — инженер! — в запальчивости бросил Кирилл. — Я начальник участка — и больше никто. Вы разве об этом не знаете, Алексей Данилович?
— Знаю. Но мне кажется, что вы не только инженер и начальник участка, товарищ Каширов, вы еще и обыватель.
Лицо Тарасова еще больше посерело, он вдруг стал трудно, с хрипотцой дышать, и Костров увидел, как нервно дрожат его худые, почти совсем высохшие пальцы. Он положил руку на его плечо, мягко сказал:
— Не горячись. Ты можешь спокойнее?
— Спокойнее я не могу, — ответил Алексей Данилович. — Не могу потому, что и тебя считаю неправым. Ты уж меня прости. — Он снова посмотрел на Кирилла. — Вы слышали, что говорил Симкин, обвиняя Селянина? Каждый инженер — это еще и воспитатель. Значит, и вы воспитатель, Каширов? Чему же вы учите? Жадности? Эгоизму? Крохоборству? Это, по-вашему, и есть коммунистическое воспитание? Да Селянин тысячу раз прав: в ваших действиях ни на йоту нет ничего партийного!
Кирилл передернулся:
— Может быть, Каширову выговор по партийной линии, а Селянину — награду? Он же герой!
— Селянина я не обеляю, — сказал Тарасов. — Но и избивать его в дальнейшем не позволю — он уже свое получил. Что же касается того, правильно или неправильно назначили Селянина горным мастером, — это решать не вам, товарищ Каширов. Если же хотите знать мое личное мнение, вот оно: Селянин уже сейчас достоин более высокой должности. Чего я не могу сказать о вас, Каширов!
Он тяжело поднялся и медленно вышел из кабинета Кострова.
И вот он один на один с теми, кто заварил всю эту кашу. Еще стоя за дверью и слушая, как разоряется Виктор Лесняк, Алексей Данилович понял, что каша-то получилась довольно крутой. «В сущности, — думал он, — не стоило Кострову поднимать из-за этого бучу. Вызвал бы Селянина и Каширова, прочитал бы добрую нотацию — и точка. В конечном счете и Лесняка, и Никиту Комова, и Ричарда Голопузикова можно понять. Каждый из них мог лечь пузом кверху и загорать, ожидая, когда начальники принесут им все, что нужно для работы… А Павла в обиду я не дам. И не только потому, что люблю его, как сына. У него же светлая голова! Как он здорово связал вопросы научно-технической революции с революцией в душах людей! Ведь Каширов, Симкин, Стрельников до этого дойдут не скоро».
…Он оглядел довольно живописную группу полуголых шахтеров и присел на табуретку рядом с Лесняком.
— Одеваешься? — спросил Алексей Данилович.
— Разделся, — коротко ответил Лесняк.
— Приболел?
— Приболел. Руки отчего-то чешутся, вирус какой-то.
— У тебя тоже вирус? — спросил Тарасов у Никиты Комова. — Или какая другая болезнь?
— Нет, та же самая. Видать, заразная. От одного к другому переходит. Вон и Ричард подхватил…
— Да, болезнь опасная, — спокойно заметил Алексей Данилович. — Но дело небезнадежное, Лесняк. А если серьезно — болезнь-то легко излечимая.
— Лекарство у вас есть такое? — усмехнувшись, спросил Никита.
— Конечно, есть! — засмеялся Тарасов. — Да и не только у меня, оно у всех у вас есть. Сказать, как называется?
— Ну-ка! — Лесняк почти весело взглянул на Тарасова и повторил: — Ну-ка, Алексей Данилович!
— Лекарство это называется совестью. Да-да, ты не удивляйся, Лесняк, и не так широко открывай глаза. Цепь у Каширова стащили по твоей инициативе? Никита Комов, Ричард Голопузиков, Семен Васильев и все остальные помогали тебе? Сработали быстро, ничего не скажешь. Обычно на такие вещи требуется в три-четыре раза времени больше…
— Мы решили бороться за звание ударников коммунистического труда, — хмыкнул Лесняк.
— Не паясничай! — предупредил его Тарасов. — И слушай: Павлу Селянину там, — он кивнул головой в неопределенном направлении, — сладко не было. Погляди на него — весело ему?
— Не шибко, — согласился Лесняк.
— Так какое же вы имеете право бросать его в беде? Одного! Расхлебывай, мол, Павел Андреевич, заваренную нами кашу самостоятельно, а мы — в кусты! На другую шахту, к черту на кулички, а ты — как знаешь…
— Никто так не говорил, — обиженно заметил Никита Комов. — Зачем вы так, Алексей Данилович?
— А как же все это надо понимать? — Тарасов глазами показал на полураздетых Лесняка, Семена Васильева, Ричарда. — Что этот маскарад может означать?
— Ничего особенного, Алексей Данилович, — сказал Павел — Не успели одеться. Маленько задержались в нарядной.
— А вирус?
— Уже и пошутить нельзя! — воскликнул Лесняк. — Чего это вы, Алексей Данилович, в последнее время шутки понимать перестали?
— Раньше вы таким не были, товарищ Тарасов, — подхватил и Комов. — Раньше и сами часто шутили. — Он уже одевался и спрашивал у Семена Васильева: «Куда ты мои портянки засунул?» — А насчет того, чтобы Павла Селянина одного в беде бросить — это вы зря, Алексей Данилович. Мы не из таких. Мы не из тех…
Тарасов улыбнулся:
— Ну и народ! Так я ведь тоже пошутил, Никита. Ты что, шуток не понимаешь?
Глава шестая
Он тихонько открыл дверь, бесшумно шагнул в комнату и лишь тогда сказал:
— Танюша!
Никто ему не ответил. В комнате с окнами, завешанными плотными шторами, стоял густой полумрак и висела какая-то гнетущая тишина. Тарасов знал, что Татьяна должна быть дома, и прошел в спальню.
Она лежала на кровати одетая, и было видно, что только-только уснула. Одна рука ее покоилась на груди, в другой Татьяна сжимала платок. Он показался Тарасову влажным, и Алексей Данилович с тревогой стал всматриваться в лицо жены. Конечно, она плакала. Опять плакала. Тарасов уже несколько раз видел следы слез на ее лице, и хотя она всегда старалась скрыть от него все, что творилось в ее душе, Алексей Данилович понимал ее и страдал не меньше, чем она.
Они оба, не договариваясь, избегали говорить о его болезни даже намеками. Татьяна делала вид, что ничего особенного и не происходит, но однажды, вот так же тихонько войдя в квартиру, Алексей Данилович услышал, как жена говорила по телефону матери Павла Анне Федоровне Селяниной:
— Он тает на глазах, Анна Федоровна. Пытается бодриться, но я все вижу. Все. И не знаю, что делать… Если что случится — я не переживу. Я и дня не смогу без него. Он для меня все, понимаете, все! И я просто не захочу без него жить! Какой будет смысл?!
Алексей Данилович хотел было ворваться к ней и отчитать за слабодушие, но, наверное, для этого у него не хватило бы сил. Если честно говорить, он и сам не смог бы без нее ни одного дня. Она тоже была для него всем, и без нее не было бы никакого смысла…
Он тогда так же тихонько вышел из дому и вернулся лишь через четверть часа, дав ей возможность успокоиться. А когда она его увидела, бросилась к нему, обняла и долго от себя не отпускала.
— Алешка, милый, как хорошо, что ты пришел! — Она умела подавлять свою тревогу, и в голосе ее не прозвучало ни одной нотки недавнего страдания. — Я только-только успела приготовить обед, и мы сейчас с тобой начнем пировать. Слышишь? По бокальчику холодного сухого муската, хрустящие свежие огурчики и твой любимый салат… Ну чего же ты стоишь? Идем за стол!
…Сейчас Алексей Данилович осторожно, чтобы не разбудить Татьяну, придвинул к кровати стул и сел. Сколько лет они уже живут вместе, а он не переставал открывать в ней всегда что-то новое для себя. Кажется, ведь знает каждую черточку этого лица, каждую вновь появившуюся преждевременную морщинку, но вот взглянет на жену — и вдруг увидит что-то незнакомое ему, но такое милое, родное.