И вот уже в райкоме партии письмо. Так, мол, и так, не думал не гадал, что до такого измывательства над собой доживу. Когда Далеченок был государству нужен — ему почет и всяческое уважение. Отработал свое Далеченок, отдал все свои силы — его теперь отовсюду в шею гонят. Кричат на него: «Крохобор!» Обзывают. Оскорбляют! Прошу разобраться…
Раз разобрались, два, одна инстанция, другая — да и врет же старик, да и наглец же он! Вызвали, поговорили, объяснили вежливо, тактично, все как надо. В том, что можно по закону, обещали помочь. Куда там! Пошли от Тимофея Иваныча письма в обком партии, в ЦК, в народный контроль, писателю с мировым именем! И везде в первых строках одно и то же начало:
«Я, бывший заслуженный шахтер, проработавший под землей всю свою сознательную жизнь, имеющий десятки благодарностей, я, бывший воин нашей Советской Армии, громивший врагов Родины на своей и чужой земле, взываю о справедливости…»
Вот таким он стал, этот человек. Писать научился не хуже классного журналиста, слезу пускать — не хуже юродивого на паперти. И, к несчастью, верят ему. А кто не верит — боится. Сам знаешь, с г… свяжись, не отмоешься, сто лет смердить будет. Кто-то однажды попытался осадить писаку — свету белому не обрадовался: уже через неделю комиссия из обкома явилась. Пошла нервотрепка, еле ноги человек унес. А директор шахты скоро, пожалуй, инвалидом станет, если инфаркт раньше не стукнет Этого бедолагу затаскали по комиссиям. У нас ведь так: все мы добренькими хотим быть, никого не обидеть. Мерзавцы же, наподобие этого Далеченка, того от нас и ждут. И уж коль сядут на шею — не сбросишь…
Тарасов все выслушал, попристальнее пригляделся к бывшему шахтеру, чтобы крепче его запомнить. И вот как-то собирается профсоюзная конференция угольщиков. Далеченка, дабы умилостивить его, приглашают в качестве гостя. Он ходит по залу с высоко поднятой головой, здоровается легким кивком головы — как же, его тут почти все знают, ради него приезжали люди не только из области, но и из Москвы. Посматривая-поглядывая по сторонам, прислушивается к разговорам: не о нем ли толкуют вон в той кучке, а если о нем, то что? Далеченок не огорчается, что при его приближении люди умолкают, наоборот, его распирает от гордости — боятся! Хвосты поджимают! А вот он сейчас подойдет — и сникнут все. И наверняка начнут руки протягивать: «Добрый день, Тимофей Иваныч, как живете-можете, как здоровьице?»
После звонка все пошли занимать места, Далеченок — один из первых. И сел в первом ряду, чтобы председательствующий его сразу увидел. Вдруг забыл внести в список президиума? Вдруг что-то там не сработало? А увидит Далеченка — и все поправится. Не может не поправиться.
Все же сидел, как на иголках. Даже шею вытянул, точно гусь, прислушиваясь к называемым фамилиям. От волнения лицо у него побурело, пальцы пошаливали на коленях. Уже семь или восемь человек назвали, а еще только на «в». Понапихали в список разных Вакуловых, Воропаевых, Водолазских. Подумаешь, личности! А знают ли о ком-нибудь из них в Москве? В ЦК или в народном контроле?
— …Далеченок Тимофей Иванович!
Точно гора с плеч! Вроде и не было никакого внутреннего напряжения и волнения. Расслабился Тимофей Иваныч, сидел, изредка бросая взгляды по сторонам, — все слышали его фамилию? Все? Законное дело: бывший знатный шахтер, ветеран войны и прочее. Правда, таких много, но надо уметь заставить себя уважать. Заставить! Взять, к примеру, его однокашника — Зимовнова Ивана Лукича. Тоже ведь бывший шахтер, тоже ветеран войны. Два ордена Красной Звезды имеет, кучу медалей. Когда-то портрет в областной газете поместили и под портретом — слова «Один из лучших проходчиков треста…» Ну, а дальше. Ушел на пенсию, ходит по школам, беседы проводит, агитирует идти работать на шахты. Оно ему нужно? Оно ему что дает?.. В президиум даже не избирают…
— У кого какие замечания по составу президиума? — спросил председательствующий. — В целом будем голосовать?
— В целом! — крикнул Тимофей Иваныч.
Он сейчас подобрел. Можно было, конечно, дать отвод директору шахты и еще кой-кому, да ладно уж, бог с ними, пускай… Главное, когда скажут: «Просим занять места», не замешкаться, сесть в первом ряду, где-то рядом с секретарем горкома партии Евгеньевым.
Он уже и встать изготовился, чтобы идти на сцену, как вдруг услыхал чей-то негромкий, будто приглушенный голос:
— У меня есть замечание. Разрешите?
Тарасов! Чего это он вздумал? Какие еще там замечания? Обалдел человек? Будто не знает, что все согласовывается где надо…
Странное дело: никогда Тимофей Иванович близко не сталкивался с Тарасовым и знал-то его лишь по разговорам, как говорят, — издали, но вот идет этот самый Тарасов к трибуне со своими замечаниями, Тимофей Иваныч и ведать не ведает, о чем Тарасов скажет, а между тем понемножку то холодеет, то в жар его бросает, и тогда чует, как липкий пот покрывает тело, как опять пошаливают непослушные пальцы. «Чего это я всполошился? — успокаивает себя Далеченок. — Почти полста человек назвали, мало ли к кому претензии могут быть? Да и слыхал наверняка обо мне Тарасов, не осмелится… К чему беду на свою голову кликать станет?..»
Алексей Данилович подошел к трибуне, строгими глазами оглядел зал. Тимофей Иваныч, весь снова напрягшись, опять, точно гусь, вытянув шею, смотрел на Тарасова, и едва заметно улыбался, и кивал головой, будто хотел сказать: «Правильно, товарищ Тарасов, сделай кой-какое замечание, человек ты честный и прямой, уж я-то знаю. Хороший ты человек, как о тебе все говорят, давай говори. Далеченок тебя поддержит, на Далеченка можешь рассчитывать…»
Больше всего Тимофею Иванычу сейчас хотелось, чтобы Тарасов прочитал его мысли, чтобы почувствовал в нем своего единомышленника. И чтобы увидел, как Далеченок благожелательно к нему относится.
— У меня небольшое замечание по составу президиума, — наконец сказал Алексей Данилович. — В президиум избираются люди всеми уважаемые, заслужившие такой почет и своим трудом, и своей общественной деятельностью, и, если хотите, своей моральной чистотой…
— Правильно! — не выдержал, не смог выдержать Далеченок и даже привстал, чтобы Тарасов его увидел. — Правильно, — повторил он. И еще раз: — Правильно!
Кажется, Тарасов остановил на нем свой взгляд. И не то улыбнулся, не то скривил губы в усмешке. Председатель теркома угольщиков постучал карандашом о графин с водой, недовольно сказал:
— Конкретнее, Алексей Данилович.
— Конкретнее? Я имею в виду кандидатуру товарища Далеченка. Человека, который своими неблаговидными поступками сам зачеркнул свое доброе прошлое. Пусть товарищи простят меня за столь острые эпитеты, но о настоящем Далеченке я могу сказать лишь одно: он превратился в кляузника, вымогателя, шантажиста. Уверовав в свою безнаказанность, пользуясь отзывчивостью, добротой, сердечным отношением наших людей к тем, кто в прошлом на своих плечах вынес так много тягот, Далеченок всем этим стал спекулировать, на всем этом стал играть. На каждого, кто в той или иной мере пытался образумить его, он строчит и строчит жалобы, в которых правды — ни на грош. Он обливает честных людей грязью, порочит добрые имена, заставляет людей страдать — и все ему сходит с рук. Потому что никто не хочет с ним связываться. Потому что мы иногда бываем не просто добрыми, а добренькими людьми. И далеченки это знают… Короче говоря, я против того, чтобы Далеченка избрать в президиум!
На минуту-другую в зале повисла тишина — словно бы стыдливая, не такая, как перед грозой. Кто-то опустил голову, кто-то спрятал глаза за газету, кто-то с любопытством разглядывал бурый затылок Далеченка. А Тимофей Иваныч, весь сразу взмокнув, выбивая, словно чечетку, нервную дрожь обеими ногами, усиленно думал над тем, что же ему сейчас надлежит предпринять. И, не найдя ничего лучшего, крикнул сорвавшимся голосом:
— Клевета! За клевету ответишь. За оскорбление личности — тоже. Я напишу. Я воевал — все знают. Все! И еще у меня есть, товарищи, замечание по составу президиума. Тарасова не избирать. Как клеветника!
— Можно мне слово? — спросили с места. И, не дожидаясь разрешения, медленно, по-стариковски шаркая ногами, к трибуне вышел Иван Лукич Зимовнов, тот самый однокашник Далеченка, которого вместе с ним провожали на пенсию. — Я коротко, товарищи, всего несколько слов. Чего ты шумишь, Тимофей Иваныч? Чего орешь? Лучше б вышел вот сюда, на сцену, поклонился бы людям да и сказал бы: «Виноват, дорогие товарищи, правильно тут обо мне насчет кляузника и вымогателя…» Оно, глядишь, мир и простил бы: повинную голову, как толкуют, меч не сечет… А ты… глаза б мои на тебя не глядели, сукин ты сын! Воева-ал! А кто в ту лихую годину на печи сидел? Чего и чем хвалишься?.. Знаешь что, Тимофей Иваныч? Иди домой. Ступай-ступай! И ежели мозги твои еще не совсем высохли, поморокуй обо всем, пока не поздно…
Зимовнова дружно поддержали:
— Правильно! Пускай Далеченок домой идет.
— Очередное сказание сочинять!
— Прикомандировать к нему секретаря-машинистку. На общественных началах. Чтоб производительность труда увеличилась.
Председатель теркома сказал:
— Ставлю вопрос на голосование.
Однако ставить вопрос на голосование не пришлось. Далеченок вдруг поднялся со своего места, обернулся к залу, обвел ряды злыми от гнева глазами и, слегка заикаясь от волнения, сказал:
— Так? Так, значит, с бывшим шахтером и с ветераном? В шею? Вон? Сговорились? Так я вам вот что скажу: писал и писать буду. На все инстанции выйду! Нету законов, чтобы человеку за справедливость бороться запрещали. Ясно? А ты, Тарасов, еще пожалеешь. Ты еще вспомнишь Тимофея Иваныча Далеченка!
По-бычьи нагнув голову, он ни на кого не глядя, пошел к выходу, и Тарасов с чувством удовлетворения отметил, что никто из шахтеров не выразил Далеченку никакого сочувствия. Провожали его суровыми взглядами, а те, кто Далеченка раньше не знал, приподнимались и смотрели на него, как на диковину: смотреть-то на него ради любопытства можно, а знаться с ним — помилуй бог! Еще сам замараешься! И шел Далеченок, будто сквозь строй. И чем ближе к выходу, тем быстрее и быстрее, а в самом конце не выдержал, почти побежал.