Клаша покачала головой:
— Пытаешься шутить? А ты не шути, Павел. Все это значительно серьезнее, голубчик. Понял?
— Почему — голубчик? Ты никогда так меня не называла. Зачем так едко?
— Это не я. Это редактор нашей газеты: «Продрать Селянина. Зарвался голубчик… Дайте острее, чем у Симкина. Надо учить их, голубчиков». Что ты теперь скажешь? Смешно? Будешь продолжать шутить?
Такой Клашу Павел ни разу еще не видел. Обычно мягкая, ровная, никогда не скрывающая от Павла свою нежность к нему, сейчас она была непривычно жесткой, словно Павел нанес ей личную обиду, и Клаша не в силах ему этого простить. Даже в глазах ее он видел какую-то непонятную непримиримость к себе, что и удивило Павла, и оскорбило.
— Я пыталась упросить редактора не давать этого материала, — сказала она раздраженно. — Не знаю, не уверена, следовало ли мне это делать. Знаешь, чем все кончилось? «Какого дьявола вы разводите тут антимонию! — заорал на меня редактор. — Вы тут работник редакции, а не жена Селянина! Извольте исполнять свой долг журналиста, а дома можете делать со своим голубчиком все, что вам заблагорассудится. Ясно?»
Она все так же раздраженно отшвырнула от себя статью Симкина и спросила:
— Что я, по-твоему, теперь должна делать? Посоветуй, ты ведь, как я вижу, настроен довольно благодушно.
— Исполнять долг журналиста, — сухо сказал Павел. — Чтобы на тебя не легла тень неблаговидных поступков «голубчика» Селянина. Другого совета я дать тебе не могу.
— Какое рыцарское благородство! — воскликнула Клаша. — Если, конечно, не принимать во внимание такого пустяка, что тень твоих неблаговидных поступков на меня уже легла.
— А ты в послесловии — я говорю о статье Симкина — можешь отметить: так, мол, и так, я, Клавдия Селянина, никакой ответственности за действия своего мужа нести не собираюсь, действия эти категорически осуждаю, посему прошу считать меня чистенькой и ни на йоту к его поступкам непричастной. Разве это не выход? Сразу все станет на свое место…
— Ты не паясничай! — крикнула Клаша. — Лучше постарайся понять меня. Герой!
— Потише! — заметил Павел. — Недавно я проходил медкомиссию, и там никто не нашел меня глухим. Это во-первых. А во-вторых — здесь не базар…
— Базар? Ты думаешь, о чем говоришь? Тебе не стыдно?
Павлу было стыдно. Но он не мог подавить в себе чувства обиды… «Голубчик!..» Плевать ему на редактора, но Клаша… Зачем она повторяет?
Взвинченный до предела, Павел схватил со стола статью Симкина и быстро начал читать. Статья была весьма острой, кое-где рукой Клаши были зачеркнуты особенно сильные слова и вставлены на их место другие, смягчающие, но суть от этого не менялась. Симкин, к его чести, не очень останавливался на эпизоде со скребковой цепью, но упоминал о нем не раз, и Павел понимал, что добивался он того, чтобы стала статья еще острее, чтобы на нее обратили внимание. Главное в статье — это развенчание «теории», его взгляда на тот необходимый поворот в душах людей, который должен происходить в связи с научно-технической революцией.
Симкин, высмеивая Павла и поучая, писал:
«Инженеру Селянину следовало бы понять весьма простую истину: научно-техническая революция совершается в первую очередь не столько в душах людей (кстати, он очень уж часто пользуется этим словом), сколько в научно-исследовательских и проектных институтах. Душа человека — понятие довольно абстрактное, научно-техническая революция — вещь конкретная. Селянин, видимо, этого не понимает. По крайней мере, его философия пока что привела не к тому, к чему он стремится, а к краже скребковой цепи его рабочими. Так что на поприще «переплавки душ» горный мастер успел не много…»
Прочитав статью от начала до конца, Павел долго молчал, забыв, кажется, и о Клаше, и о размолвке с ней. Теперь он уже не сомневался в истинных целях Симкина. Не принимая концепцию о главной роли рабочих в техническом прогрессе, отводя им роль простых исполнителей, начальник участка протаскивал свою линию: ученые, конструкторы, инженеры — вот единственная и реальная сила, которая должна двинуть дело вперед. Остальное — сомнительная философия, пустозвонство. Прямо об этом Симкин не писал, но каждому, кто внимательно прочитал бы его статью, нетрудно было прийти к такому выводу.
— Технократ! — вдруг сказал Павел. — Самый настоящих технократ.
— Что? — спросила Клаша. — О чем ты? Он улыбнулся:
— Прости меня, Клаша. Я и вправду грубиян. Дай я тебя обниму. Вот так… Ты больше не сердишься?
Клаша укоризненно покачала головой.
— Эх ты, Пашка, Пашка… Ну можно ли так? — Она тоже улыбнулась. — Да и я хороша, ничего не скажешь… Но что ж теперь все-таки будет? Статья-то появится, редактор неумолим…
— Появится, — согласился Павел. — И это хорошо, Клаша. Понимаешь?
— Не понимаю. Что в этом может быть хорошего? Не могу даже представить, как завизжат от восторга Кирилл Каширов и ему подобные.
— Я тебе сейчас объясню. Скажи, помнишь ли ты какой-нибудь этап нашего развития, который обошелся без драки? Коллективизация, индустриализация, освоение целинных земель, создание искусственных морей — всегда ведь были не только сторонники, но и противники всего этого. Такова диалектика вещей, ты знаешь это не хуже меня… Ну, а сейчас? Ты понимаешь, что происходит сейчас? Думаешь, научно-техническая революция — это кампания? эпизод? Пошумели-пошумели — и умолкли? Нет, Клаша, это тоже этап нашей истории. Долгий и трудный. И без драки тут не обойтись…
— Ты боец? — спросила Клаша чуть-чуть иронически. — Не слишком ли ты преувеличиваешь свою роль?
— А ты не смейся. Свою роль я не преувеличиваю. Я ведь не говорю, что Павел Селянин — командующий. Но что он боец — можешь не сомневаться. Пусть рядовой, но боец. Насколько мне известно, одни командующие, без бойцов, сражение никогда не выигрывали.
— Это правда…
— Но драться с замаскированным противником всегда сложнее, чем с открытым. Симкин открылся. Надеюсь, ты поняла, о чем он говорит в своей статье?
— Я боялась, что этого не поймешь ты. Ты умница, Пашка.
— Благодарю вас, сударыня. А не видишь ли ты в статье лица Кирилла Каширова? Не кажется ли тебе, что тут тесное соавторство?
— Уверена в этом. И, по правде, мне немножко страшно за тебя. Как бы они не свернули тебе шею.
— Может, отступить? Как-то не очень хочется ходить со свернутой набок шеей.
— Тогда ты будешь не Селяниным, — засмеялась Клаша. — Лучше ходи со свернутой шеей, но оставайся самим собой… Слушай, Павел, а не поговорить ли тебе с Алексеем Даниловичем? Если он убедит нашего редактора… Понимаешь, мы имеем право иногда ограничиваться тем, что сообщаем автору: материал получен, но в настоящее время по таким-то и таким-то причинам опубликовать его не считаем возможным… Или, в крайнем случае, выбросить все, где он рассуждает о научно-технической революции со своих позиций. Рассуждает, на мой взгляд, весьма ограниченно…
— Нет, — твердо сказал Павел. — На это мы с тобой не пойдем!..
Павел все же надеялся на поддержку Богдана Тарасовича Бурого. «Тихий змей», правда, смотреть далеко вперед не любил, его вряд ли интересовали проблемы, поднимаемые Павлом, но не мог же бригадир не быть заинтересованным в том, чтобы его бригада добилась наконец заметного успеха! Главное — убедить Бурого в необходимости перестройки работы всей бригады, в необходимости изменить отношение к каждому шахтеру.
Павел понимал, что сделать это будет нелегко. Он помнил, как скептически, почти насмешливо отнесся Богдан Тарасович к его словам: «Революция в отношениях между человеком и машиной уже сегодня, сейчас несет в себе коренное изменение места и роли человека не только на производстве, но и во всей системе общественных связей — не придаток к машине, не продолжение ее, а хозяин, творец, наладчик, программист, технолог…» Павел взглянул тогда на Бурого в тот самый момент, когда произнес слово «творец», и услышал, как Богдан Тарасович хмыкнул. Громко так, чтобы остальные слышали, и даже толкнул соседа в бок — слыхал, мол, как чудит наш новый горный мастер?
Да, убедить Богдана Тарасовича в необходимости многое переосмыслить будет нелегко. Но если это удастся — поддержка бригадира окажется полезной. В конце концов, Симкин от бригады дальше, чем Бурый, притом Бурый — человек упрямый, если уж что решит, то его не остановишь.
Павел явился на шахту задолго до начала смены, однако Богдан Тарасович был уже в нарядной. Сидя в одиночестве за длинным дощатым столом, он, подперев голову одной рукой, о чем-то, кажется, глубоко задумался. В пепельнице еще дымилась почти до конца докуренная сигарета, а во рту бригадира уже торчала другая, он поднес к ней огонек зажигалки, но не прикуривал, словно чего-то выжидая. И на вошедшего в нарядную Павла Бурый не обратил никакого внимания, то ли не замечая его, то ли не желая отвлекаться от своих мыслей.
Павел сел прямо напротив него, положил руки на стол и после целой минуты молчания, во время которой с любопытством смотрел на замершего в неподвижности бригадира, сказал:
— Доброе утро, Богдан Тарасович!
Тот медленно поднял глаза, тоже почти целую минуту молчал, потом наконец ответил:
— Здоров будь, Селянин. — Прикурил сигарету, затянулся дымом, кашлянул. — Чего явился в такую рань? Думки, небось, разные одолевают?
— Одолевают, Богдан Тарасович, — улыбнулся Павел. — А вы?
— Я? Я нормально. Бригадиру сам бог велел приходить раньше других. И бог велел, и начальство… Ты начальство почитаешь, Селянин?
Вопрос был настолько неожиданным, что Павел не сразу нашелся, что ответить. А Бурый, насмешливо глядя на него, переспросил:
— Начальство, спрашиваю, ты почитаешь? Ну, скажем, меня. Начальник я или нет?
— Начальник, конечно, — ответил Павел. — Бригадир — большая сила.
— Вот-вот. Сила… Сила, говоришь? А в чем она? В том, что могу дать заработать людям больше, а могу и меньше? Так? Или нет?