Симкин вскинул глаза на отца, хотел сказать что-то резкое, но промолчал. Отца своего он по-настоящему любил, хотя почти никогда не проявлял по отношению к нему той сыновней нежности, которую обычно проявляют дети к родителям. Да отец вряд ли и нуждался в ней, потому что сам по натуре был человеком весьма сдержанным в своих чувствах. Между ними давно уже установились ровные, взаимно уважительные, похожие на добрые, товарищеские отношения.
— А если бы тот мальчишка, — продолжал Андрей Андреевич, — при всех, на каком-нибудь совещании, взял да и выпалил: шахтер Андрей Петрович Симкин — человек недалекий, ограниченный, чуть ли не консерватор, ты и эту пилюлю проглотил бы молча?
— Давай-ка без загадок, Андрей, — сказал отец. — Что обижен ты кем-то — вижу, а кем и за что — не ведаю. Ну?
Симкин, ничего не преувеличивая и ничего не сгущая, рассказал отцу обо всем, что произошло. Хотел говорить спокойно, даже с оттенком иронии, но часто с этого тона срывался, и отец видел, как остро он переживает случившееся, как больно его задели обвинения Павла Селянина. В то же время старший Симкин не мог про себя не отметить и такой детали: говоря о Селянине, сын не чернит его, не поливает грязью, а прямо признает, несмотря ни на что, — Селянин человек честный, инженер грамотный и шахту любит. Последнее обстоятельство в глазах Андрея Петровича играло особую роль. Что же касается стремления Селянина сделать из рабочих каких-то особых людей — тут надо подумать. Во-первых, каких особых? Сделать из них своих первых помощников?..
— Профессоров! — угрюмо сказал Андрей Андреевич.
— Не горячись, сынок. Думаешь, если я в отставке, то ничего уж и не знаю? Вон, гляди, во всех газетах это есть — научно-техническая революция. Читаю. Думаю, размышляю. О-ох, и завернули дело! Тут одним по́том битву не выиграешь! Головы нужны!
— И ты туда же! — воскликнул Андрей Андреевич. — И ты за профессоров?
— Я? Я — что! Я только говорю, что эта самая научно-техническая революция не одного человека переделает. Душу его заново перекроит. Без этого не обойдется, сынок. По моему разумению, человек не только на работу свою по-другому глядеть начинает, но и на жизнь свою. В общем, так сказать, масштабе. Или нет?
— Ты тоже по-другому начинаешь на жизнь глядеть? — усмехнулся Андрей Андреевич. — Что-то я этого не замечал.
— А это не сразу и заметишь, сынок. Тут не одни глаза нужны. Может, я, правда, на старости лет дитем становлюсь, а дети, сам понимаешь, человеки особо чуткие ко всему, только ж разум мой тоже еще работает, и, значит, я и так и сяк принимаю жизнь. А она, жизнь наша, вон как шурует! Куда ни глянь! Что ни день — то новое. О технике уже не говорю — тут и уму все не постичь. Да вот что удивляет, сынок: техника эта, которая в руках ваших, она-то все вокруг и меняет. Особливо самого человека. Лучше он становится, умнее и, если хочешь, душевнее, чище. Или нет?
Старик с присущей ему лукавинкой взглянул на сына, вздохнул:
— Да чего это я о том о сем… Мы ж с тобой о Селянине и о тебе. Радуюсь я за Павла — в отца характером пошел. Тот тоже так: уж коли начнет с кем драться, так до конца. Никогда от своего не отступится… Может, с таких вот, как отец Павла, и зачиналось оно тогда, все новое, а теперь размах взяло? Или нет?
— За Селянина радуешься, а за сына печалишься? — с обидой спросил Андрей Андреевич. — Поддержа-ал, спасибо.
— А ты не серчай, сынок. Я ж не со зла…
Андрей Андреевич знал: конечно, «не со зла», а все же не мог не почувствовать горечи — вот, оказывается, и отец на стороне Павла. Правда, не исключено, что дело тут в солидарности другого рода: старые шахтеры очень уж свято чтут дружбу своих сверстников, и отец, именно исходя из этого чувства, говорит с такой теплотой о сыне умершего Селянина. Но почему же у него не находится таких теплых слов для собственного сына? Или он действительно разделяет точку зрения Павла?
Отец сказал: «Радуюсь я за Павла — в отца характером пошел. Тот тоже так: уж коли начнет с кем драться, так до конца. Никогда от своего не отступится…» Хорошо. А не думает ли Андрей Петрович Симкин, что его собственный сын тоже умеет драться и тоже от своего никогда не отступится? Он что — плохо знает собственного сына?
После долгих сомнений Андрей Андреевич решил: даже для пользы самого Павла Селянина ему надо дать бой. И в тот же вечер написал статью. Он был убежден в своей правоте, поэтому не кривил душой и совсем не преследовал цели за нанесенную Павлом обиду свести с ним счеты. Но когда уже написал и утром отнес статью в редакцию, его вдруг охватило смятение: а ведь все это и похоже на сведение счетов, никто по-другому и не поймет. Да, в конце концов, не в других дело, а в самом себе.
На душе стало как-то мерзко, будто совершил подлость. Или это и есть подлость? Инженер, начальник участка Симкин сводит мелкие счеты с горным мастером, человеком, который только-только становится на ноги…
Андрей Андреевич в отличие от многих начальников участков большую часть времени проводил под землей. Конечно, у начальников участков уйма дел и на поверхности, и никто их ни в чем не обвинит, если они часами решают какие-то вопросы в разных отделах шахтоуправления, но Симкин обычно поручал решение таких вопросов своему помощнику, а сам спускался в шахту. Именно здесь, в грохоте струговых установок или комбайнов, в пулеметной дроби отбойных молотков, которыми шахтеры разбивают мощные глыбы антрацита, Андрей Андреевич видел главное место своей жизни.
Приглядываясь к шахтерам, он и в них искал и хотел найти то же, и если тот или иной человек, по мнению Андрея Андреевича, приходил работать на шахту лишь ради высоких заработков, Симкин относился к такому шахтеру с полным равнодушием и пренебрежением, как к человеку пустому, почти неполноценному. Но когда он убеждался, что рабочий очистного забоя, проходчик, электрослесарь, машинист с самозабвением отдается своей профессии, Андрей Андреевич испытывал такое чувство радости, словно в груде породы и штыба вдруг находил алмаз, которому не было цены.
…Подходя в лаве, где работал комплекс «УСТ-55», Симкин вспомнил, что Селянина сейчас здесь быть не может — его смена должна была спуститься в шахту часа через два. По характеру человек прямой и никогда ни перед кем не робеющий, на этот раз Андрей Андреевич и сам удивился тому ощущению невольного облегчения, которое к нему внезапно пришло: сейчас ему Павла видеть не хотелось, сейчас он не был готов к не очень приятной встрече с ним. Лучше потом. Потом, когда в нем что-то уляжется, когда он сам для себя окончательно решит — совершил он что-то недостойное или нет?
Включив «головку», Симкин полез в лаву, к приводу струга. Рядом с ним по рештакам с грохотом полз к конвейерному штреку антрацит, и Андрей Андреевич, глядя на острые, отсвечивающие алмазными блестками глыбы, вдруг подумал: а ведь в том, что он видит — глыбы угля, а не мелочь, перемешанную со штыбом, — есть и заслуга Павла Селянина. Есть заслуга Селянина и в том, что струговая установка работает почти бесперебойно и, пожалуй, действительно скоро возьмет полный разбег…
Правда, он тут же подумал и о другом: «Заслуга Батеева и конструкторов института! При чем тут Селянин? Селянин — исполнитель. Рядовой исполнитель!»
Однако, как ни странно, эта мысль почему-то не успокоила. Даже показалось, будто он ищет оправдания самому себе. И это тоже неприятно кольнуло…
— Здравствуйте, товарищ начальник! — закричал кто-то над самым ухом. — Уголек идет сплошняком, видите? Порядок полный!
Андрей Андреевич повернулся, и луч «головки», укрепленной на каске, осветил покрытое угольной пылью лицо Виктора Лесняка.
— Почему без респиратора? — строго спросил Симкин. — Почему нарушаете?..
Он вдруг умолк, внимательно посмотрел на Лесняка, опять вспомнил, что сейчас работает совсем другая смена, и спросил:
— А почему вы здесь, Лесняк? Кто вам разрешил?
Лесняк, словно не слыша вопроса, сказал:
— Мы тут малость застопорились. Устя не то что закапризничала, а будто начала жаловаться. Чего это вы, мол, хлопцы, плохо за девицей ухаживаете? Совесть у вас есть или вы ее потеряли? Ну, мы вот с Глуховым подумали-погадали, отчего бы это она захныкала, и поняли: зубки у нее что-то разболелись.
— Зубки?
— Зубки… Селянин в таких случаях говорит: «Вы железо грызть можете? Нет? То-то и оно…»
— Не понял, — сказал Симкин.
— Я в лаборатории был, — пояснил Лесняк. — Крепость угля резко изменилась. Не антрацит, а железо. Мы с Глуховым и поняли: надо резцы поменять. Теперь все в порядке, товарищ начальник.
— Это хорошо, что в порядке. Но вы мне не ответили, Лесняк: почему работаете в чужом звене?
— Так я ж не работаю, товарищ начальник, — ответил Лесняк. — Я ж просто, ну, как вам сказать, вроде консультанта. Правильно, Илья?
Машинист струга Глухов вполне серьезно ответил:
— Правильно. У них там, Андрей Андреевич, у селянинцев все по-другому. Не просто «Давай вкалывай!» У них все по-настоящему. Каждый человек — фигура! Во! — Он оторвался от привода и сделал какой-то широкий жест руками, и Симкин понял, что Глухов имеет в виду что-то большое, мощное и, наверное, не совсем обыкновенное. — Просто «Давай вкалывай!» умеет каждый, — продолжал Глухов. — Вкалывать и медведя научить нетрудно… А так, как у Павла Андреевича Селянина…
Он не договорил, снова повернувшись к приводу, но Симкин уловил в его голосе и зависть к тем, кто работает у Селянина, и глубокое уважение к Селянину, и будто бы недовольство тем, что кто-то не может сделать так, чтобы то же самое было везде, а не только у Павла Андреевича. Симкин ничего Глухову не ответил и полез дальше в лаву. Полз по низкому забою, минуя передвижные гидростойки крепления, и вдруг услышал неподалеку от себя чей-то голос и чьи-то слова, тоже немало его поразившие:
— Тимка, заснул, что ли! Чего со своим паем возишься, балда! Секунды считать не умеешь?
Секунды… До Селянина их тут не считали. И хронометрами не пользовались. Идет уголь — и ладно. А сколько его идет — начальнички подсчитают. Они грамотные. В случае чего — подкинут, чтобы план был. И чтоб рабочего человека — шахтера то есть — не шибко ущемлять. А то, гляди, или на другой участок, где начальник попокладистее, или на другую шахту переметнется…