— И я откровенно, Игорь Ефимович. И тоже по-дружески. Вы не замечаете, каким стали человеком? Или вы всегда и были таким?
— Каким?
Он продолжал улыбаться, но Клаша видела, как чуть пониже его левого глаза и раз, и два дернулась тонкая кожа.
— Гаденьким! — вдруг сказала она и встала, почти силой вырвав из его рук свою статью. — Когда в литературе встречаешь подобных вам «героев», не верится, что они могут быть в жизни. Честное слово, не верится! Кажется, что автор прибегает к гиперболе. «Шаровары шириной в Черное море»…
Вот так все и продолжало тянуться. Клаша крепилась, работой хотела заглушить в себе все, что ее угнетало, но теперь и работа уже не приносила ей ни удовлетворения, ни радости. Шла в редакцию, словно для отбывания тяжелой повинности, работала над статьей или очерком не только не испытывая прежнего подъема, но с чувством, близким к ненависти к каждой фразе, к каждому слову.
Павлу она ничего не говорила. И не только потому, что видела, какими заботами он отягощен, но и потому, что ей самой все это казалось очень уж мелким и мерзким, и сама она удивлялась, почему все это мелкое и мерзкое могло вывести ее из душевного равновесия.
В один из вечеров, когда Великович, как обычно, «улучшал» Клашину статью, в редакцию заглянул Павел. В комнате, где Клаша постоянно работала, ее не оказалось, и Павел пошел по пустынному коридору, приоткрывая двери кабинетов и с любопытством оглядывая заваленные газетами и исписанными листами столы. У него было какое-то удивительное чувство своей причастности к тому необыкновенному, что в этих кабинетах повседневно свершалось, и ему хотелось смотреть на все глазами Клаши и ощущать вес так же, как ощущает Клаша, когда, словно отрешившись от всего окружающего, «колдует» над очередной статьей. Здесь, в редакции, и запахи были незнакомыми и необычными, и Павел, улыбаясь, принюхивался к ним, как охотничья собака принюхивается к найденному следу. Дурачась, он и крался по пустынному коридору, как охотничья собака, осторожно поднимая и опуская ноги, и, приоткрывая дверь и заглядывая в очередную комнату, готовился увидеть застывшую в задумчивости Клашу и вспугнуть ее окриком.
И вдруг услышал ее голос. То, что это был именно ее голос, не вызывало сомнения, но в то же время в нем прорывалось совсем не Клашино: не было привычной для Павла мягкости, душевного покоя, уравновешенности. Клаша не кричала, ничего резкого, грубого Павел не слышал, и все же его поразил сдерживаемый гнев, который он уловил в приглушенности ее голоса.
Уже подойдя к комнате, где находились Клаша и еще кто-то, с кем она разговаривала, и собираясь постучать в неплотно прикрытую дверь, Павел остановился, неожиданно услышав, как этот «кто-то» сказал:
— Вы, наверное, думаете, Клавдия Алексеевна, будто я так придирчиво отношусь к вашим материалам лишь потому, что между мной и вами сложились особые отношения. Я не ошибаюсь?
— Вы не ошибаетесь, — коротко ответила Клаша.
— Но это глубокое заблуждение! — проговорил Клашин собеседник. — Я по-прежнему питаю к вам искренние симпатии и — не скрою, надеюсь, что рано или поздно вы ответите мне взаимностью. Я терпелив… И все же это не имеет никакого отношения к тому, что я стараюсь, по силе возможности, улучшить ваши материалы… Это мой долг… Скажите, вас очень тяготит сознание того, что я ищу в вас ответного чувства дружбы? И если тяготит, то почему?
— Потому что вы мне противны, — на этот раз совершенно спокойно, не повышая голоса, ответила Клаша. — Вы отравили то, что когда-то для меня было радостью. Этого вам достаточно?
— Ах, Клаша, Клаша… — Человек за дверью вздохнул и повторил: — Ах, Клаша, Клаша… Нет, я все же не верю вашим словам. Не могу я вам быть противным. В вас просто сильно чувство какого-то противоречия и… предрассудков…
Павел стоял, точно оцепенев. Ему и не хотелось втайне подслушивать чужой разговор, и не мог он заставить себя или уйти прочь, или окликнуть Клашу. О каких особых отношениях, сложившихся между ним и Клашей, толкует этот тип? Что это за особые отношения? И почему они вдвоем в такой поздний час в комнате? Работают? Но то, о чем они говорят, с работой не связано…
Кажется, впервые с тех пор, как они стали жить вместе, Павел вдруг испытал чувство ревности. Вначале оно было каким-то глухим, саднящим, но потом, растравленное воображением, становилось все острее, становилось острее с каждым мгновением, и с каждым мгновением Павел все больше терял над собой власть. «Разве я не замечал, что в последнее время Клаша не в себе?.. Он ждет, что рано или поздно Клаша ответит ему взаимностью… Какая самонадеянная сволочь!.. Почему она так сказала: «Вы сумели отравить то, что когда-то для меня было радостью»? Почему Клаша ни разу ни словом не обмолвилась, что там у них происходит?.. Плевать мне на голос рассудка! О голосе рассудка и всяких там пережитках легко говорить тому, кто никого не любит и ничего на знает… Выходит, я не верю Клаше?.. Как же мы тогда будем жить?..»
— Наверное, ваш муж очень ревнив и вы боитесь? — Это голос того, за дверью. — Слушайте, Клаша…
— Уберите руки!
Павел ногой толкнул дверь, одна из створок резко ударилась о стену, и Селянин увидел, как испуганно вскочил со своего места Великович. Правда, он тут же заставил себя принять независимый вид, но страх и растерянность исчезли с его лица не сразу. Клаша же продолжала сидеть на краешке стула, и, казалось, ее мало удивило такое внезапное появление мужа: она, взглянув на него, как-то страдальчески улыбнулась, но нисколько не смутилась, а, похоже, даже обрадовалась.
— Чем обязаны вашему вторжению, молодой человек? — окончательно придя в себя и придав голосу соответствующую жесткость, спросил Великович. — Это редакция газеты, а не кабак, куда можно вваливаться без особого на то приглашения.
Не обращая никакого внимания на Великовича, Павел сказал, глядя на Клашу:
— Я не помешаю? У вас слишком деловой разговор?
— Садись, Павел, — ответила Клаша. — Я рада, что ты пришел… Это мой муж, — сказала она Великовичу. — Павел Андреевич Селянин.
— Ну, тогда я здесь, пожалуй, буду лишним. — Великович взял со стола свою папку и, уже собравшись уходить, с нескрываемым любопытством еще раз посмотрел на Павла. — Прошу прощения за столь нелюбезный прием. Извините, не знал-с… Покидаю…
— Зачем же покидать? — угрюмо бросил Павел. — Можно продолжить интересную беседу и в моем присутствии.
— Нет-нет, дела. Дела, молодой человек. Газетчики не располагают лишним временем. Это может подтвердить вам ваша супруга.
— Сядьте! — требовательно сказал Павел.
— Что?
— Сядьте, говорю! — повторил Павел. — И не суетитесь, га-зет-чик. Задерживать я вас долго не стану.
Великович искренне возмутился:
— Вы что? Что за тон? Вы отдаете себе отчет, где находитесь и с кем разговариваете?.. Клавдия Алексеевна, почему вы молчите?
Он решительно двинулся к выходу, однако Павел бесцеремонно взял его за плечо и грубо подтолкнул к дивану. Великович смотрел на Павла так, как смотрят на помешанного. Теперь он уже не мог скрыть своего страха и даже поглядывал на окно, словно прикидывая, услышат ли его, если он закричит и позовет на помощь. Перехватив его взгляд, Павел усмехнулся:
— Храбрец! — И тут же повернулся к Клаше, словно бы безучастно наблюдавшей за всем, что здесь происходило. — Что случилось, Клаша? Я немного слышал, о чем вы здесь говорили… Кто этот тип? Почему он с тобой так? Ты можешь мне обо всем рассказать?
Клаша закрыла лицо руками и долго сидела в какой-то горестной окаменелости, а Павел вдруг подумал, что все здесь, наверное, очень сложно, что Клаша, может быть, страдает сейчас оттого, что в чем-то перед ним виновата, и ей страшно трудно о своей вине говорить, потому-то она и молчит Зачем же, в таком случае, о чем-либо у нее спрашивать?
Клаша наконец отняла руки от лица, попросила:
— Сядь рядом со мной, Павел… Я обо всем тебе расскажу. При нем. — Она кивнула на Великовича. — Так будет лучше… Честнее, хотя все это мелко и отвратительно… Знаешь, что он однажды сказал? «Мы с вами не дети, мы через многое уже прошли и всё понимаем… Зачем лишать себя даже мимолетных, но вполне естественных удовольствий?..» Вот с этого-то все и началось. С этого, Павел. Я дала ему должный отпор, но надо хорошо знать таких типов, чтобы понять, какими они могут быть мелкими и мстительными. Он и вправду отравляет мне жизнь, и я ничего не могу сделать…
Великович, поняв, что ему вряд ли грозит какая-либо опасность, осмелел. Едко усмехнувшись, он сказал:
— Мелодрама в двух частях. Часть первая: малоодаренная журналистка, от которой требуют тщательной отработки своих материалов и которая не в состоянии самостоятельно, без помощи более опытных товарищей, что-либо сделать, закатывает истерики: так ей легче скрыть свою беспомощность. Дабы придать хоть какую-то возвышенность сложившейся ситуации, она и изобретает версию о домогательстве ее расположения… Часть вторая: на выручку своей драгоценной супруги приходит муж, готовый к самосуду. Эпилог: обо всем, что произошло в кабинете заведующего отделом, становится известным всем работникам редакции.
«Сейчас я его ударю, — сам удивляясь своему спокойствию, думал Павел. — Ударю под подбородок, так, чтоб у него клацнули зубы. Какая сволочь! И как хорошо, что я сюда пришел. «На выручку приходит муж…» А ты как думал, мерзавец! Думал, что никто на выручку не придет?.. Плохо рассчитал… Ударю я его всего один раз, но он надолго это запомнит. На всю жизнь…»
Он встал и медленно, как-то очень грузно, сделал шаг к Великовичу. Тот тоже поднялся с дивана и, прислонившись спиной к стене, смотрел на Павла так напряженно, точно боялся пропустить любое его движение, любой его жест. Потом Павел сделал еще один шаг, и в это время Клаша сказала:
— Не надо, Павел!
Он обернулся, глухо спросил:
— Почему? Почему — не надо?
— Стоит ли о таких мараться?
— От таких ко мне не пристанет, — все так же глухо проговорил Павел.