— Кому же, как не Петру Сергеевичу знать истинное положение вещей, — вставил Арсений Арсентьевич. Хотел, кажется, добавить что-то еще, но Министр строго на него посмотрел, и Бродов умолк.
— Мне не очень приятно об этом говорить, — немного помолчав, ответил Петр Сергеевич, — но думаю, что сказать обо всем крайне необходимо. Арсений Арсентьевич, по сути дела, правильно заметил, что основные неувязки с комплексом остались позади. Да, слава богу, — позади. Но за этой конструкцией последуют другие, более совершенные, ведь процесс технического прогресса необратим… — Петр Сергеевич коротко взглянул на Бродова, с напряженным вниманием прислушивающегося к его словам, и продолжал: — И что тогда? Снова те же неувязки? Снова тормозные колодки под колеса? Снова вместо конкретной помощи навязывание своих идей?
— О чем вы, Петр Сергеевич? — не выдержал Бродов. — О каких тормозных колодках вы говорите, какое навязывание идей вы имеете в виду?
— Я попросил бы вас помолчать, товарищ Бродов! — резко бросил Министр. — У вас еще будет возможность высказаться… Продолжайте, Петр Сергеевич.
Ничего не приукрашивая, стараясь не сгущать красок, Петр Сергеевич подробно доложил Министру обо всем, что было связано с работой над струговым комплексом и о той неблаговидной роли, которую играл Арсений Арсентьевич Бродов. Министр слушал очень внимательно, ни словом не перебивая рассказ Батеева, лишь изредка из-под насупленных бровей поглядывая на Бродова и делая какие-то короткие заметки на листе бумаги.
Бродов же, всем своим видом показывая, что он крайне удивлен, почему Министр не прервет этот бред и не оборвет Батеева, презрительно кривил губы в усмешке и так же презрительно хмыкал, стараясь, правда, чтобы его хмыканье слышал лишь один Батеев. А когда Петр Сергеевич окончил свой рассказ, он как-то по-ученически поднял руку и спросил у Министра:
— Разрешите теперь мне?
Министр ответил не сразу. Продолжая делать заметки все на том же листе бумаги, который был уже почти исписан, он все больше хмурился, и Петр Сергеевич видел, как темнеют его глаза. Наконец Министр сказал:
— Вы уверены, товарищ Бродов, что есть необходимость оправдывать свои действия? Я, например, уверен в необходимости другого рода… Скажите, пожалуйста, у вас хорошая память?
Бродов пожал плечами:
— До сих пор не жаловался…
— Это хорошо. В таком случае вы должны помнить тяжелый крестный путь породопогрузочной машины, проходившей через ваш отдел и непосредственно через ваши руки. Ведь только благодаря вмешательству извне эта машина пробила себе дорогу. Насколько мне не изменяет память, вы клятвенно заверяли, что подобного никогда не произойдет… Вам тоже не изменяет память?
Бродов молчал.
— Теперь снова, — продолжал Министр, — второй, как изъясняются работники ГАИ, прокол. Для водителя автомашины это, кажется, еще не катастрофа, для инженера… Вы меня хорошо понимаете, товарищ Бродов?
Бродов по-прежнему молчал.
Тогда Министр обратился к Батееву:
— Будет неплохо, Петр Сергеевич, если вы изложите ваш устный рассказ в виде докладной записки. Мы рассмотрим это на коллегии и сделаем соответствующие выводы… Скажите, товарищ Бродов, у вас нет желания испробовать свои силы на производстве? Периферийный климат иногда приносит оздоровление всему организму…
— Я — коренной москвич, — упавшим голосом ответил Арсений Арсентьевич. — Вся моя жизнь связана с Москвой.
— Москва и москвичи, — невесело усмехнулся Министр. — Трагедия привязанностей… Вы все же подумайте, Арсений Арсентьевич. Человек должен все время искать себя… До тех пор, пока не найдет.
…Петр Сергеевич уезжал из столицы с двойственным чувством. В какой-то мере его радовал тот факт, что справедливость восторжествовала и теперь в отделе министерства, с которым научно-исследовательские и проектные угольные институты связаны теснейшими узами, обстановка оздоровится. Должна оздоровиться. Тот, кто хорошо знал Министра, никогда не сомневался: Министр мог принести в жертву любого, даже самого ответственного работника, если тот не оправдывал доверия. С Бродовым вопрос был решен окончательно — в этом тоже можно было не сомневаться. И урок наверняка пойдет впрок…
В то же время Петр Сергеевич испытывал и другое чувство. Как бы там ни было, а он выступил в роли некоего ниспровергателя. Вполне возможно, о нем пойдет дурная слава — Бродов это постарается сделать. И сделает так, что Петр Сергеевич будет выглядеть в глазах своих коллег кляузником, нечистоплотным человеком, который пробивает себе дорогу любыми средствами. Недаром, когда они выходили из кабинета Министра, Арсений Арсентьевич сказал: «Такие, как ты, Петр Сергеевич, по трупам пойдут, лишь бы добиться цели. Но имей в виду: обычно тот, кто копает, тоже рано или поздно сваливается в яму…»
Петр Сергеевич ничего ему не ответил, однако, помимо своей воли, почувствовал, как по спине пробежал холодок, точно он прикоснулся к чему-то скользкому. Правда, он тут же нашел в себе силы перебороть вызванное словами Бродова неприятное ощущение, но осадок остался надолго. И, лишь когда на его имя, одна за другой, пришли две телеграммы примерно одинакового содержания («Спасибо за доброе дело. Уверены, это пойдет на пользу всем…») от директоров проектных институтов, Петр Сергеевич с облегчением сказал самому себе: «Значит, все правильно…»
Глава десятая
Павел звонил еще несколько раз диспетчеру, спрашивая, не приехал ли на шахту Батеев, но ему коротко отвечали: «Нет, не приезжал».
В середине смены Селянина срочно вызвали наверх. Диспетчер дважды повторил:
— Срочно. Сейчас же!
— Что-нибудь случилось? — спросил Павел. — Я спрашиваю: что-нибудь случилось?
Никто ему ничего не ответил — поспешно нажали на кнопку пульта связи, и связь прервалась. Павел с минуту постоял молча, потом, словно его кто-то подтолкнул, сорвался с места и побежал к вагонеткам.
Первым, кого он увидел, едва выйдя из бытовки, был Андрей Андреевич Симкин. Он сидел на скамье неподалеку от входа в шахтоуправление, жадно курил и настолько, видимо, был погружен в свои мысли, что даже не замечал проходивших мимо него шахтеров, издали негромко его приветствовавших. Он и Павла заметил не сразу, хотя тот совсем близко подошел к нему и, остановившись, спросил:
— Вы меня вызывали, Андрей Андреевич?
Симкин бросил в урну погасшую сигарету, закурил новую и лишь после того, как два-три раза глубоко затянулся, посмотрел на Павла и почему-то смущенно улыбнулся:
— Я тебя вызывал? Нет… Хотя да… Вызывал… Садись, Павел. Курить хочешь? Удивительное дело: в шахте я совершенно забываю о сигаретах, но стоит ступить ногой на землю, как сразу же… выкуриваю две-три штуки подряд — и все мало. Ты тоже так?
Никогда Павел не видел таким Симкина. Словно в Андрее Андреевиче вдруг что-то поломалось, лопнула какая-то пружина. Обмяк Андрей Андреевич, потускнел, и глаза его заметно потускнели.
— Случилось что-нибудь, Андрей Андреевич? — тихо спросил Павел.
— Сейчас Петр Сергеевич Батеев приедет, — неопределенно ответил Симкин. — С минуты на минуту. Поедем туда вместе. Костров и Олег Русланович уже там…
— Где — там? Куда мы должны ехать, Андрей Андреевич?
Он и сам не мог объяснить, зачем об этом спрашивает. Выиграть время, чтобы не сразу услышать горестную весть? Подготовить себя? Ведь из тысячи самых разных предположений одно теперь остается ясным и неопровержимым: что-то с Тарасовым! Никто имени Алексея Даниловича не упоминал, никто о нем не сказал ни слова, но Павел уже не сомневался в этом.
— Он…
Павел хотел спросить: «Он умер?» И не мог произнести этого слова. Ощутив горький ком в горле, опустил голову и долго сидел молча, чувствуя, как все в нем обрывается.
— Нет, — поняв Павла, проговорил Симкин. — Пока нет. Но… Пойдем, вон машина Батеева…
В приемной больницы, кроме Кострова и Олега Руслановича, сидели, угрюмо потупясь, маркшейдер Арсений Демидович Оленин, Федор Исаевич Руденко, главный инженер шахты Федор Семенович Стрельников и секретарь райкома партии Василий Семенович Антонов. Через завешенное плотной шторой окно в комнату пробивался слабый рассеянный свет, и в полумраке лица людей казались серыми, какими-то безжизненными и застывшими. Гнетущая тишина усиливала впечатление чего-то скорбного, безысходного. Где-то там, за дверью, в одной из палат умирал человек, проживший недолгую, но большую жизнь, и этот человек сейчас казался самым близким существом, без которого что-то должно померкнуть и опустеть. Разве можно было поверить, что через несколько часов Тарасова уже не будет? Как — не будет? А кто же тебя в тяжелую минуту поддержит, кто подбодрит, кто скажет доброе слово, когда у тебя скверно на душе?
Каждый, кто здесь сейчас сидел, вот только теперь по-настоящему и начинал понимать, кем Тарасов был в его жизни. Он словно годами шел все время рядом, и плечо его, плечо друга, ощущалось каждое мгновение. Даже тогда, когда Алексей Данилович находился от тебя далеко, ты чувствовал его присутствие. Сердцем своим чувствовал, душой своей, точно от нее и от души Тарасова были протянуты нервущиеся нити. Память подсказывала встречи с ним, прежде казавшиеся незначительными, просто так, обыкновенные встречи, иногда накоротке, но сейчас они вспоминались с такой поразительной подробностью — каждое его слово, каждый жест, улыбка, глаза, голос, — с такой удивительной отчетливостью, будто это было час или минуту назад. До боли хотелось повторить хотя бы одну такую встречу, тоже хотя бы накоротке, хотя бы на мгновение. Ведь тогда — в последний раз — ты, кажется, был с ним холоден, был к нему не совсем внимателен: то ли торопился куда, то ли тебя одолевали какие-то заботы, то ли вообще тебе не было никакого дела до Алексея Даниловича…
Боже, какой же ты был чурбан! Как ты мог быть холоден с ним, с Тарасовым, с человеком совершенно необыкновенной души! Ты ведь уже знал, что он тяжко болен, ты ведь где-то там, в самом дальнем уголке сознания, уже чувствовал, что с ним в любую минуту может случиться страшная беда. По легкомыслию своему, что ли, думал: «Он крепкий. Духом крепкий. Такие смерть побеждают легко…» Знал, конечно, что врешь самому себе, успокаиваешь себя, оправдываешь свою недостаточную внимательность к нему. Правда, каждый раз ты все же чувствовал угрызения совести и давал себе твердое слово: «В следующий раз буду совсем другим. Так нельзя…»