— Завел шарманку. — Бригадир зло посмотрел на Лесняка и повторил: — Завел шарманку, не остановится. Один Лесняк, выходит, честный человек, а остальные… Вон звеньевой Чувилов не то же говорил, что и я? А Чесноков? Геолог правильно тебе заметил: ты — не вся бригада. Не зарывайся. И за всех не расписывайся.
— А я, между прочим, изменил свою позицию, — неожиданно сказал Чувилов. — Подумал-подумал — и решил: не с руки нам лаву бросать. Уголь не чужой.
— Чужого и то жалко было бы, — вставил Никита Комов. — Уголь же, не порода.
— Это точно, — подтвердил и Чесноков. — Уголь же человека греет. А мы его… Нельзя.
Бурый вскинулся:
— Нельзя? И тебя, значит, обработали? Посмеяться над бригадиром задумали? Бурый вам кто — мальчишка?
— Никто над вами не смеется, Богдан Тарасович, — спокойно возразил Павел. — И никто никого не обрабатывал. Каждый сам до этого дошел…
В штреке, у входа в лаву, где вокруг Кострова и Демьянова собрались шахтеры, было полутемно, тени падали на лица рабочих, и от этого они казались до крайности утомленными, почти изможденными. И утомленными казались их фигуры — в этой полутьме все было обманчиво и как бы нереально. Реальными были лишь голоса — твердые, не приглушаемые ни сводами штрека, ни колеблющимися струями воздуха, нагнетаемого мощными вентиляторами. И Костров, чтобы избавиться от чувства какой-то мешавшей ему раздвоенности, изредка закрывал глаза и слушал, ничего и никого не видя.
Так ему было лучше. Лучше размышлять над тем, что он слышал. У него уже не оставалось сомнений: лаву надо продолжать эксплуатировать. Даже для того, чтобы не загасить в душе каждого из этих людей хорошего чувства. Черт с ними, с убытками. Их потом можно возместить, но как возместить то, что утратят эти люди, если он примет другое решение?
Он взглянул на Селянина. Хлопотно с ним, ой как хлопотно. А что будет дальше? Покоя он не даст никому — вот так и будет наступать со своими идеями и драться за них, драться с каждым, кто станет у него на дороге…
«А вы не становитесь, — усмехнулся про себя Костров. — Не мешайте ему. Он ведь все равно не остановится — не из того теста слеплен…»
— Ну что ж, — сказал он Олегу Руслановичу, — они ведь правы. Слышал? Уголь человека греет… А ведь намылят нам с тобой шею, комиссар, ежели план завалим. Не говоря уже о дополнительном задании. Намылят?
— Намылят, — с готовностью согласился Олег Русланович.
— А может, не завалим?
— Это от них зависит, от них. Как работать будут…
Пожалуй, так они еще никогда не работали.
Ложная кровля рушилась беспрестанно, порода шла сплошным потоком, просачивались черные струи воды, и казалось, что всему этому не будет конца.
Бурый тоже работал. Неуклюже ползал по лаве с лопатой или поддирой в руках, весь мокрый от пота и черный от угольной пыли, с остервенением бросал на рештаки штыб и куски породы и ворчал, ворчал:
— Министры… Государственные деятели… Потомки, слышь, добрым их словом вспомнят — пять килограммов антрацита для них сберегли…
Лесняк посмеивался:
— Говорят, проект монумента уже есть, Богдан Тарасович. Во весь рост с поддирой в руках стоит бригадир товарищ Бурый, а вокруг него — мелочишка: Никита Комов, Ричард Голопузиков, Лесняк и прочие. Надпись такая: «Незабываемым предкам от благодарных потомков». Ничего?
— Ничего. Придет получка, я погляжу, какую песню тогда запоете, монументы. Или и вправду тебе начихать на сотню рублей?
Богдан Тарасович даже работать на какое-то время перестал, чтобы повнимательнее разглядеть Лесняка. Павла Селянина он хотя и с трудом, но понимал: человек не от мира сего. Голова забита разными идеями, летает Селянин высоко и — хочешь не хочешь — полетит еще выше. Ко всему прочему — влияние Тарасова. На того Бурый хоть и ворчал, но душевно к нему был расположен: таких людей не уважать нельзя. А Павел Андреевич идет по его стопам…
Но то — Селянин! А Лесняк? Ведь пройдоха же, балагур, в голове ветер свистит. Или тоже идеи? Не верится Богдану Тарасовичу, чтобы Лесняк на лишнюю сотню плюнул из-за того, что под землей уголь останется. Какое ему дело до этого угля? Да и мало ли его под землей? И детям, и внукам хватит…
Лесняк тоже приостановился, положил рядом с собой лопату и неудобно сел на гладкую плитку породы:
— Откровенно, Богдан Тарасович?
— Да уж если можешь. А если откровенно не можешь, лучше совсем не отвечай.
— Могу. Вообще на сотню рублей мне не наплевать. По-честному, деньги я люблю. Такая дурацкая у меня натура шик люблю. Чтоб говорили обо мне и завидовали. Лесняк, мол, не крохобор, у Лесняка размах. Не доем, не допью, но костюм — чтоб люкс-класс, рубашка и галстук — блеск, туфли — не хуже, чем у французского посла по особым поручениям… Значит, с этим вопросом мы выяснили. Теперь с другим…
Он покопался в кармане фуфайки, вытащил огрызок сигары, пососал ее, прикрыв на минуту глаза от удовольствия, и снова сунул назад.
— С другим вопросом дело обстоит так. Года три-четыре назад поехал я к тетке в Сибирь. Погостить маленько и по тайге побродить. В ноябре это было, под праздник… Ну, иду на лыжах, дышу во все легкие, глазам от зелени больно — тысячи тысяч елей вокруг меня, стоят, небо верхушками подпирают… Вдруг слышу — стук топора. Я, конечно, туда. И вижу: стоит в снегу мужик и рубит под корень дерево. Ель. Взмахнет топором — и выдохнет: «Уух!» А ель-красавица по-другому: «Ой!» Будто стонет. Я — к мужику: «Ты что, гад, делаешь! По какому праву?» Он на меня глядит, как баран на новые ворота, ничего понять не может. «О чем ты, паря? — спрашивает. — Насчет чего ругаешься?» — «Да ты ж, — говорю, — природу-матушку губишь, ты ж, говорю, зло причиняешь. В тюрьму тебя, паразита, надо за это загубленное дерево».
Вот так, Богдан Тарасович. Целую неделю вся эта сибирская деревня, где тетка живет, надо мной, как над дурачком, смеялась. И тетка тоже. «Да у нас, говорит, в Сибири-то, елей этих, ежели подсчитать, триллион триллионов! Тыщу лет руби — и не вырубишь. Понял?» — «Понял, — отвечаю. — А через тыщу лет что останется? Пеньки?» Она хохочет: «Тебе-то какое дело, что через тыщу лет будет? И ты, и внуки-правнуки твои в земле к тому времени сгниют, тлена не останется…» — «А жизнь, спрашиваю, останется?» Опять хохочет: «Чья жизнь? Тебе-то что?»
— Ну? — Богдан Тарасович снял каску, зачем-то взъерошил волосы и снова надел ее. — Ну? А дальше?
— Дальше? Все в порядке: «Темнота ты беспросветная, — сказал племянник своей тетушке. — И не голова у тебя на плечах, а дремучая тайга. Цари и то не все природу в трубу пускали, о будущем беспокоились. Как же мы, советские люди, поступать должны?» Как, Богдан Тарасович?
— Чего — как?
— Я — о природе. О достоянии, как сказал мой друг Никита Комов. В трубу? Все равно, мол, к тому времени, когда угля под землей не останется, и тлена от наших внуков-правнуков в помине не будет. А сейчас сотню рублей на бочку — и трава после нас не расти. Так?
— Ты работай давай! — неожиданно резко сказал бригадир. — Философ! Кто тебе сказал, что в трубу? Я тебе такие слова говорил?
— Ни боже мой! Вы с нами заодно, это каждый подтвердит. Дудин, геолог, другое дело. А вы… Товарищ Селянин прямо заявил: «За Богдана Тарасовича Бурого я ручаюсь. Он всегда с нами».
— Ну и трепач ты, Виктор Лесняк! — сказал Бурый. Сказал, как показалось Лесняку, весело и почти по-дружески. — Давай-ка работать, а не лясы точить…
Что-то в Буром переломилось, что-то в нем оттаяло. Редко кто когда раньше видел, чтобы бригадир утруждал себя необходимостью набивать на ладонях мозоли и работать наравне со своими подчиненными. А тут вдруг проснулась в нем жажда деятельности, и ничего показного в этом никто не усматривал, а сам Богдан Тарасович даже как будто слегка стыдился того, что он, бригадир, занимается делом, которым ему вроде бы и не положено было заниматься. И чтобы как-то скрыть от всех свое смущение, Бурый нет-нет да и покрикивал на рабочих:
— Взялись за гуж, так тянуть надо! Чем скорее до ровного пласта доберемся, тем чести нам больше будет.
С Павлом он был не то что подчеркнуто внимателен, но отношение к нему, хотя и не совсем заметно, все же изменил. Наверное, лучше понимать его стал. И уже без всякой иронии думал о нем, как о человеке, у которого взгляд на жизнь куда шире, чем, скажем, у Дудина или Кирилла Александровича Каширова. Не-ет, не одним сегодняшним днем живет Селянин, не одним. Да и других за собой вести умеет…
Так же, хотя и не совсем заметно, но рабочие тоже постепенно изменяли свое отношение к Бурому. Теперь он уже не слышал за спиной этих обидных, ранящих его сердце словечек: «тихий змей». Вначале тоненькая, но все же протянулась между Богданом Тарасовичем и рабочими соединяющая их ниточка, и с каждым днем она крепла, становилась прочнее.
Вчера, поднявшись из шахты, Бурый сказал Павлу:
— Не знаю, как вы, Павел Андреевич, а я попросил бы наших хлопцев завтра поработать. Выходной выходным, но… Измотались они, правда, измаялись, так ведь ситуация… Попробуем?
— Попробуем, Богдан Тарасович, — ответил Павел. — На себя возьмете или мне вести переговоры?
— Да уж лучше я сам. А вы с руководством уладьте.
Павел и удивился такому решению Бурого, и обрадовался. Раньше, если возникала необходимость просить рабочих пожертвовать выходным днем, Богдан Тарасович всеми возможными способами старался переложить переговоры с ними на кого угодно, лишь бы не вести их самому.
«Волками на тебя глядят, — говорил он, — будто ты кровный им враг… Да и понятно это…»
Собрал он бригаду во время пересмены, долго ходил вокруг да около, никак не решаясь сказать о главном. А рабочие наверняка уже обо всем догадывались, но молчали, чего-то выжидая. И тихо-тихо посмеивались, но не зло, как бывало прежде, а добродушно, по-дружески.
Лесняк говорил:
— Если б мы были сознательными людьми, нам бы заявить надо: «Выходной отдаем на алтарь прогресса, и никаких гвоздей». Пласт, товарищи горняки, уже почти нормальный, через день-два Устя наша снова загремит на всю катушку.