— А кто сказал, что вы не сознательные люди? — с радостью уцепился за эту веревочку Бурый. — Кто так говорил?
— А я сам знаю, — отрезал Лесняк. — Какая ж тут сознательность, Богдан Тарасович, если вся бригада категорически заявила: с сегодняшнего дня начинаем усиленно заполнять пробелы в культурном образовании. И ввиду этого все без исключения выходные посвящаем не техническому, а культурному прогрессу. Завтра, например, отправляемся в спецлекторий. С девяти ноль-ноль до семнадцати тридцати. Первая тема занятий — роль творчества Жоржа Сименона в воспитании Ричарда Голопузикова.
Бурый засмеялся:
— Тема стоящая. А ежели занятия перенести? Скажем, на следующее воскресенье?
Никита Комов сказал:
— Срывать такое мероприятие нежелательно. Но если бригадир просит…
— Прошу! Очень прошу! — Бурый даже руки прижал к груди, показывая, как горячо он просит. — И Павел Андреевич — тоже.
— Вопросов нет, — сказал Никита. — Придется Ричарду Голопузикову потерпеть…
Вот так все просто и получилось. Сейчас, наблюдая за работой шахтеров, Богдан Тарасович почему-то думал, что иначе получиться и не могло. Они, правда, действительно за эти дни изрядно измотались, но Бурый ни от кого из них ни разу не услышал и слова жалобы или недовольства. Будто всех их захватил тот порыв, когда уже никого до конца не остановишь, когда люди забывают обо всем на свете, кроме стремления достичь поставленной цели.
Странно, но тот же порыв постепенно увлек и самого Богдана Тарасовича, и он не переставал этому удивляться. Ему ведь казалось, что он давно уже не способен на какие-то поступки, которые вывели бы его из равновесия, а тут вот захватило и понесло, и будто сбросил с себя бригадир добрых полтора десятка лет — откуда и сила берется, и порох! Швыряет не рештаки глыбы угля и породы, орудует поддирой, помогает готовить нишу и, чувствуя, как ноет от усталости спина, как гудят руки, радуется этому чувству, словно оно наполняет его жизнь чем-то новым и очень нужным.
Несколько раз к нему приближался Павел Селянин, уговаривал:
— Отдохнули бы, Богдан Тарасович. Присмотрели бы за работой людей.
— А чего за ними присматривать! — отговаривался Бурый. — Они и без меня знают, что делать. Да и сами вы, Павел Андреевич, не шибко часто отдыхаете.
Как раз в это время в лаву нагрянул инженер по технике безопасности — человек уже довольно пожилой, но, словно ртуть, подвижный, даже какой-то вертлявый, ни минуты не находящийся в спокойном состоянии, словно его каждое мгновение покалывали в какое-нибудь место сапожным шилом. Только-только присядет Петр Тимофеевич на секунду, как тут же снова вскакивает и куда-то уже торопится, кого-то ищет, а найдет — начнет о чем-то оживленно рассказывать, жестикулируя так, что собеседник его невольно подальше отстраняется: чего доброго, и зацепит или по лицу, или по голове.
Мечтал когда-то Петр Тимофеевич стать моряком дальнего плавания, мечтал до самозабвения, но однажды, следуя на теплоходе в качестве пассажира из Ростова в Феодосию, попал в страшный шторм, свалила его морская болезнь, и в конечном пункте сняли Петра Тимофеевича с теплохода совершенно зеленым, почти без признаков жизни и без всяких признаков оставшейся в желудке пищи. С тех пор не только моря, тихой речки Кундрючки не мог видеть несостоявшийся моряк дальнего плавания, однако в честь угасшей мечты ничего другого, кроме тельняшки, под рубашку не надевал, а многих своих друзей и знакомых называл не иначе, как «братишка».
Ползая с Павлом в лаве, наблюдая, как там и сям рушится ложная кровля, Петр Тимофеевич восклицал с искренним удивлением:
— Братишка! Да ты понимаешь, чем все это грозит? Ты понимаешь, какую ответственность на себя взваливаешь?
— Мы осторожно, Петр Тимофеевич, — говорил Павел. — Мы максимум сделаем… для безопасности.
Инженер бесстрашно устремлялся вперед, взмахивая поддирой, и, когда кровля падала, кричал:
— Видишь? Этот твой максимум может раздавить человека в лепешку! Я категорически против! Категорически запрещаю!
Павел начинал просить:
— Петр Тимофеевич, спокойно, умоляю вас. Посмотрите, как самоотверженно работают люди. Разве можно гасить такой порыв?
— Самоотверженно? Вот-вот, самоотверженно. Ты что, на войне? Пушки рядом громыхают?
Неизвестно откуда появившийся Лесняк сказал:
— Хотя и не рядом, а громыхают. Вы прислушайтесь, Петр Тимофеевич.
Инженер по технике безопасности удивленно посмотрел на Лесняка:
— Где громыхают?
— В мире, — коротко ответил Лесняк. — На планете Земля.
— Ты мне брось, ты мне брось, братишка! — замахал руками Петр Тимофеевич. — Видали мы таких воинов… Сейчас же буду писать докладную. Полное нарушение техники безопасности! Полное! Я удивляюсь, Павел Андреевич, удивляюсь твоей беспечности. В тюрьму, что ли, захотел? Ведь случись несчастье — сидеть тебе за решеткой. И мне, если я на все это закрою глаза, тоже сидеть. А я не хочу. Не желаю. У меня уже внуки есть. Все понял?
— Все.
— Отлично! — Петр Тимофеевич расстегнул брезентовую куртку, распахнул борта, и Павел увидел на нем тельняшку. — Отлично, Павел Андреевич! Сейчас мы с тобой совместно все оформим, потребуем прикрыть эту лавочку и будем спать спокойно. Есть?
— Не есть, — улыбнулся Павел. — «Лавочка» будет продолжать действовать. Мы примем необходимые меры. Я все беру на себя. А вы пишите докладную, Петр Тимофеевич. Обезопасьте и себя, и внуков… Прошу извинить, я должен отлучиться…
Видимо, инженер по технике безопасности все же что-то смягчил в своей докладной. Может быть, потому, что проникся и к Павлу, и к людям, работавшим действительно самоотверженно, тем уважением, которое приходит помимо воли человека и которое часто становится сильнее соображений личного характера. Так или иначе, но Костров не спешил дать ход докладной записке и составленному Петром Тимофеевичем акту, и работа в лаве продолжалась.
…И вот наступил час, когда все осталось позади: пласт снова выровнялся, и по конвейеру пошел антрацит.
Случайно или не случайно, но в тот же самый час в шахту спустились Костров, главный инженер Стрельников и геолог Дудин. Остановившись у входа в лаву, долго стояли молча, наблюдая, как на ленточный конвейер падают, матово отсвечивая острыми алмазными гранями, глыбы антрацита. Падают и точно уплывают вдаль, скрываясь в глубине штрека. Костров улыбался невидимой улыбкой, Дудин делал вид, будто зрелище это не производит на него никакого впечатления, Стрельников, кажется, был смущен. Наконец, обращаясь сразу к обоим своим спутникам, Костров проговорил:
— А ведь могло быть и по-другому… Могло… Остались бы лежать под землей тысячи тонн вот такого богатства, и мы с вами… Мучились бы мы с вами совестью, Михаил Алексеевич? Или нет? У главного инженера не спрашиваю, потому что вижу: переживает он.
— Такого богатства под нашей землей несметное количество, — ответил геолог. — Дай бог через три сотки лет его оттуда всё извлечь.
— А вот Селянин думает по-другому, — жестко сказал Костров. — По-другому, Михаил Алексеевич. По-государственному. И нам с вами не мешало бы у Селянина кое-чему поучиться. Или вы считаете это ненужным?
Дудин пожал плечами:
— Я этого не говорю…
Глава двенадцатая
Они еще затемно выехали на Дон — Павел, Клаша и Виктор Лесняк. Идея принадлежала Клаше. «Провожать осень, — сказала она, — надо не в городе. В городе нет настоящей природы, и здесь мы ничего не увидим. А увидеть хочется многое…»
Выехали они на собственной машине Лесняка — темно-шоколадного цвета «Жигулях». Приобрел машину Лесняк всего неделю назад и водить ее по-настоящему еще не научился. Когда трогал с места или переключал скорость, машина у него резво, рывком, прыгала вперед, и Клаша, сдерживая смех, говорила Павлу:
— Сильный мотор! С ходу берет…
Павел соглашался:
— У меня даже сердце замирает.
Лесняк молчал. Поглядывал в зеркальце на своих пассажиров, устроившихся на заднем сиденье, и молчал. Типы! Вместо благодарности языками чешут.
Впереди, сразу за мостиком, начинался подъем. Лесняк плавно выжал муфту сцепления, переключил на вторую скорость, но вместо того чтобы нажать на газ, нажал на педаль тормоза. Правда, ошибку он тут же исправил, но машина, вначале резко остановившись, с такой силой дернулась вперед, что Клашу и Павла вдавило в спинку сиденья. Клаша громко икнула, а Павел, шепелявя, сказал:
— Яжик прикушил. Шильно прыгает. Мотор — жверь!
— Как на скачках, — заметила Клаша. — Прыг, скок. Мотор и вправду зверь. Наверное, тыща лошадиных сил.
Лесняк съехал на обочину, молча вылез из машины и, открыв заднюю дверцу, мрачно предложил:
— Вытряхивайтесь.
— Куда? — спросила Клаша.
— К чертям собачьим. На скачки. Кому не нравится машина, могут топать пешком. Ясно? Или, может, кого-то не устраивает водитель?
— Что ты, Витенька! — горячо воскликнула Клаша. — При чем же тут водитель? Водишь ты классно. Это конструкция такая. Все «Лады» прыгают, как звери. У любого спроси. Скажи ему, Павел.
— Прыгают, — подтвердил Павел. — Новая модель, говорят, появилась, у нее рекордный прыжок — три метра. Тоже с места берет…
— Тоже с места? — Виктор схватил Павла за руку, потянул из машины. — Давай вытряхивайся, прыгун. И ты, «конструкция».
— Я не пойду, — сказала Клаша. — Холодно. Можно замерзнуть. Насмерть. Потом тебя же и обвинят. Виктор Лесняк, скажут, убийца. Бандит. А я не хочу, чтоб о тебе так говорили, Витенька. Я же горячо тебя люблю.
— Я тоже горячо тебя люблю, — улыбнулся Павел. — Давай лучше ехать.
— Ну и типы! — сказал Лесняк. — Разных типов видал, но таких… Я вам это припомню.
Они подъехали к Дону и вылезли из машины в тот момент, когда солнце только-только всходило из-за поймы. Еще не совсем опавшие листья кленов и дубов горели, словно охваченные пожаром. По окоему тянулась белая нитка — след реактивного самолета, — медленно размывалась, розовела, становилась похожей на тонкое кружево, связанное искусными руками. Розовело и одинокое облако, плывущее из-за излучины вдоль еще не проснувшейся реки. Оттуда же, из-за излучины, слышались приглушенные утробные звуки… «Клех, клех, клех» — рыбак стучал по воде квоквой, приманивая сома. Звуки эти тонули в глубине реки, потом будто вновь поднимались со дна: «Клех, клех…» — и опять тонули…