Ива заставила себя поверить Кириллу и на этот раз. Так ей было легче. Так она могла избавиться от мучавших ее подозрений и, хотя на время, обрести душевный покой. Однако не прошло и недели, как она снова увидела Кирилла с той же самой девушкой. В тот вечер Ива вместе с Юлией Селяниной пошла в кино на последний сеанс. И когда они возвращались домой, Юлия вдруг воскликнула:
— Смотри, Ива, вон твой Кирилл! У входа в ресторан, видишь? Наверное, ужинал с венгерскими шахтерами. Павел говорил, что на шахту приехала большая группа шахтеров из Венгрии…
Однако рядом с Кириллом стояла та самая девушка. Она оживленно о чем-то Кириллу говорила, а тот, держа ее руку обеими своими руками, весело и непринужденно смеялся.
— Кто это? — оторопело спросила Юлия.
— Не знаю, — ответила Ива. — Наверное, сотрудница комбината. Вместе принимали гостей. Пойдем, Юлия, неудобно как-то… Он может подумать, что я его выслеживаю.
В тот раз Кирилл вернулся около двух часов ночи. Ни о чем у него не спрашивая, Ива предложила:
— Я разогрею ужин. Будешь есть?
— Сперва посплю, — ответил Кирилл. — Дьявольски устал. В лаве Руденко неожиданно пошла порода, замучились с ней… А ты что, до сих пор бодрствовала? Славная у меня все-таки женушка, дай я тебя поцелую.
— Не надо, — она отстранилась от него и глухо, с усилием сдерживаясь, чтобы не закричать, добавила: — Ты действительно очень устал. Иди отдыхай.
Так она ни о чем ему и не сказала. Но тревога в ее душе поселилась прочно, Ива даже не пыталась ее подавить и жила лишь надеждой, что рано или поздно Кирилл образумится и все у них пойдет по-прежнему. Жить ей, конечно, стало намного тяжелее, но никакого выхода из создавшегося положения Ива не видела. Все сразу оборвать и уйти? К этому она готова не была.
…Кирилл открыл дверь своим ключом и, думая, что Ива уже спит, решил ее не беспокоить. Разогрел ужин, выпил кружку холодного пива и уже принялся за еду, когда вдруг увидел жену Ива присела за стол, спросила:
— Что-нибудь опять случилось?
С минуту помедлив, Кирилл ответил:
— Да, случилось. На шахте произошли крупные перемены. Уверен, что теперь о нас заговорит вся страна. А то и весь мир…
Ива, конечно, чувствовала в его словах едкую иронию и видела, что Кирилл еле сдерживает раздражение. Боясь, как бы оно не обернулось против нее, она промолчала. А Кирилл продолжал:
— Селянина избрали в шахтком. Поглядела бы ты на его физиономию: сияет, цветет, будто нежданно-негаданно человека назначили министром.
Ива смотрела на мужа так, словно долго его не видела. Вглядываясь в каждую черточку его смуглого, за эти годы не потерявшего красоты лица, Ива думала о том, что оно в то же время стало жестче и, пожалуй, намного суровее. А глаза… Нет, она по-прежнему любила эти живые, выразительные глаза, но почему теперь в них почти никогда не увидишь ни мягкости, ни нежности, ни тепла? Кирилл словно ушел в самого себя и живет только своей жизнью, часто непонятной Иве и чуждой.
Ему, наверное, нелегко — разве может быть легко человеку, который во всем видит лишь плохие стороны и ничего другого замечать не хочет?.. Вот и сейчас… Чего уж тут необыкновенного — Павла Селянина избрали в шахтком? Что в этом плохого? А Кирилл… Не надо обладать особой прозорливостью, чтобы увидеть: Кирилл этим страшно огорчен, ему это страшно не по душе. Потому он так едко и говорит о Павле.
Ива спросила:
— Почему ты так огорчен, Кирилл? Разве не все равно, кого в шахтком избрали?
— Я огорчен? — он некрасиво скривил губы и взглянул на Иву с тем насмешливым пренебрежением, которое всегда ее обижало. — Скажи еще, что я опечален, удручен, расстроен… Не думаешь ли ты, что я кому-то могу позволить вмешиваться в мои дела? За участок отвечаю лично я, и я никому не разрешу путаться у меня под ногами. В том числе и Селянину. Ты это понимаешь?
— Конечно, — ответила Ива. И добавила: — Уверена, что вы с ним найдете общий язык.
— Приложу к этому все силы, — усмехнулся Кирилл. — Иначе, как же мне жить…
Спустившись в шахту, Кирилл сел в вагонетку и поехал к лаве бригады Руденко. Еще совсем недавно эта бригада считалась лучшей, сейчас же совсем не выдавала угля, и никто не мог сказать, когда там что-нибудь изменится. Изо дня в день горел план всей шахты, на комбинате выражали недовольство и, хотя знали о причине создавшегося положения, грозили руководству всеми земными карами.
Недели три назад на «Веснянку» доставили новую струговую установку «УСТ-55», техническая характеристика которой сулила немало выгод. И скорость резания пласта, и простота конструкции, и надежность — все это подкупало шахтеров, в силу сложности своей профессии всегда жаждущих увидеть и внедрить новый механизм. Правда, внедрение новых машин зачастую было связано с немалыми трудностями: на какое-то время терялись темпы, падала добыча угля, снижалась зарплата, но с этим неизбежным злом люди привыкли мириться, и, если период освоения не слишком затягивался, все считалось нормальным.
Установку «УСТ-55» пускали почти в торжественной обстановке. Неизвестно почему, в нее сразу же поверили и смотрели на струг, как на умное существо, которое не подведет и на которое можно положиться. Кто-то из шахтеров — Лесняк, кажется, — сказал:
— Смотри, дружище, мы тебе доверяем. Так что не вздумай выкинуть какой-нибудь фортель. Иначе…
— «Иначе» не может быть, — засмеялся Батеев. — Сомневаться не стоит.
И опять засмеялся. Весело, громко, непринужденно — так, видимо, ему самому казалось, хотя тем, кто находился с ним рядом, нетрудно было уловить в его смехе и крайнюю напряженность, и неестественность, и, может быть, даже страх перед тем, что произойдет в ту минуту, когда резцы струга вгрызутся в твердый пласт тускло поблескивающего антрацита.
Потом он попросил директора шахты Кострова:
— Начнем, Николай Иванович…
— Начнем, Петр Сергеевич, — согласился Костров.
И сам включил установку.
Струг пошел по лаве, пошел не так, может быть, быстро, как ожидали, но по конвейеру уже ползли первые куски угля, а гидравлические домкраты все плотнее прижимали рабочую часть струга к пласту, и резцы вгрызались в антрацит без всякой, казалось, натуги, откалывая мощные, остроугольные плиты, с грохотом падающие на рештаки. Отдельные плиты были настолько большими, что их приходилось разбивать на части. Павел, полуголый, со стекающими по спине и груди черными полосами пота, стоял на штреке с отбойным молотком в руках, быстро раскалывал такие глыбы и словно завороженный смотрел, как уголь исчезает в глубине конвейерного штрека. Это был великолепный уголь, почти совсем без штыба, Павел даже представил себе картину, представил так ярко, будто когда-то ее уже видел: недалеко отсюда, на обогатительной фабрике, рабочие не то удивленно, не то восторженно глядят на плиты антрацита и, не скрывая своего восхищения, говорят друг другу:
— Вот это уголь! Чисто, видать, работают люди в какой-то лаве!
К нише подполз Кирилл, сел, снял каску и вытер мокрое от пота лицо. Потом крикнул Павлу, жестом подкрепляя свои слова:
— Полегче! Это же уголь!
Лицо его было как будто счастливым, но и в его глазах Павел заметил затаенную тревогу. Наверное, Кирилл не мог избавиться от мысли, что все с самого начала идет слишком уж гладко, а это не такой хороший признак.
Обогнув тумбу, Кирилл снова пополз в глубину лавы, а Павел тут же услыхал:
— Полегче, тебе говорят! Чего молотишь, как заводной! Это же уголь — соображать надо!
Павел оглянулся. Рабочий очистного забоя Виктор Лесняк, подтягивая металлическую стойку, засмеялся:
— Люблю давать указания. Медом меня не корми, лишь бы хоть на минутку побыть начальником… Ну, чего смотришь? Работать надо, товарищ Селянин, ясно вам мое личное распоряжение?
— Ясно, — сказал Павел. — Будет исполнено.
Виктор Лесняк — притча во языцех. На работе — огонь, за семь часов может ни разу не присесть, все у него в руках ладится и спорится, силушкой бог не обидел, да и умом тоже. О нем говорят:
— Дай такой голове знания — цены ей не будет.
А Лесняк отвечает:
— Мне, между прочим, и без всего остального цены нет. Шахтер — это кто, маникюрщик? Шахтер всю землю греет. Не будет шахтеров — вся земля к чертовой бабушке замерзнет, в один момент в сосульку превратится.
Да, работал Лесняк так, будто без него и вправду вся земля могла превратиться в сосульку. Но на этой же самой земле он выкидывал такие коники, от которых у людей темнело в глазах. И там набедокурит и тут, следы, правда, постарается замести, однако почти каждый понедельник в партком шахты звонили из милиции:
— Шахта «Веснянка»? Нам бы секретаря парткома товарища Тарасова Алексея Даниловича… Это вы? Очень приятно. Мы — по поводу Виктора Лесняка…
И начинали докладывать… Да, опять нашкодил… В состоянии опьянения. Не очень сильного, но выше умеренного… Есть ли состав преступления? Смотря с какой точки зрения взглянуть на вещи. Можно привлечь к уголовной ответственности, можно ограничиться…
— Пожалуйста, ограничьтесь! — просил Тарасов. — Последний раз. Мы его накажем по всей строгости!..
У Лесняка накопилось около двух десятков строгих и не очень строгих взысканий и столько же, если не больше, благодарностей. Кривая его поведения была похожа на температурную кривую больного лихорадкой человека. Его и на самом деле лихорадило, хотя он сам относился к этому со спокойствием философа:
— А что? Я ведь не святой, я ведь простой смертный, да простятся мне грехи мои тяжкие… И притом — я романтик.
Сейчас Лесняк по привычке балагурил, но Павел видел, что за балагурством он хочет скрыть волнение. Несмотря на частые «художества», Виктор любил свою шахту так, как может любить ее только человек, привязанный к ней крепкими нитями. Скажи ему сейчас: «Если хочешь, чтобы струг работал, как часы, не вылезай из шахты двое или трое суток», — и он с радостью согласится и будет до изнеможения ползать в лаве, передвигая стойки и тумбы, разбивая на куски мощные плиты антрацита, крепить берму, в общем, будет делать все, что надо, и никто не услышит от него и слова жалобы. Лишь бы он действительно работал, как часы, этот самый струг, потому что, хотя о Викторе Лес