няке и говорят, будто он «трудный» человек, ему далеко не безразлична судьба его шахты и всего, что на ней происходит. А в эти минуты — Виктор Лесняк не может этого не чувствовать — на шахте происходят очень важные события: решается судьба еще одного этапа того дела, которое называют технической революцией. Виктору по душе эти звучные слова — в них есть что-то от баррикадных сражений, от битв. Виктор Лесняк — романтик? Ну и что? Помимо всего прочего, он хорошо знает историю многих шахт, в одной из которых еще дед его обушком ковырял уголь. Так разрешите спросить: обушок — отбойный молоток — врубмашина — комбайн — струговая установка — это только романтика? За такую романтику Виктор голосует руками и ногами!
…Он снова взялся за стойку, но тут же бросил ее, насторожился, как человек, вдруг почуявший беду. Несколько секунд из глубины лавы по-прежнему доносился грохот, но что-то в нем уже изменилось, что-то было уже не так, как прежде. А потом наступила тишина — тревожная, густая, как ночь в глухой степи.
Бросив молоток и поправив «головку» на каске, Павел быстро пополз в лаву, туда, где остановился струг. Обгоняя его, мимо проскочил и Виктор Лесняк. Чуть приподнявшись и не рассчитав высоты, он больно ударился плечом о кровлю, в сердцах выругался и крикнул Селянину:
— Какого черта они там замолкли?
Первое, что увидел Павел, — растерянное, жалкое лицо работника института Шабалина, ползающего вдоль струга с «головкой» в руке. Он уже успел потерять каску, и белесые его волосы, густо присыпанные угольной пылью, были похожи на растерзанный веник. Респиратор он забыл снять, и голос его раздавался, будто изнутри — глухой и тоже растерянный и жалкий.
— Да снимите вы эту чертову штуку! — закричал на него Батеев. — Слышите, что я вам говорю!
Потом он крикнул Кострову:
— Переключите на обратный ход!
Струг с натугой пополз назад, резцы отошли от пласта, но тут же под действием гидравлических домкратов снова в него вгрызлись, и Павел увидал, как вся установка задрожала от напряжения.
Павлу казалось, что это в нем самом напряглись и мышцы, и нервы. Еще немного — и все оборвется. Есть же какой-то предел человеческим силам? И есть же предел силам любого механизма! А может, ощущения его ложные? В конце концов машина — не человек, в ней все крепче и прочнее…
И все же он продолжал испытывать чувство, похожее на то, как если бы его заставили тянуть непосильный груз. Он до конца отдал силу своих мускулов, жилы его набухли от перенапряжения, а груз по-прежнему стоит на месте, и Павел уже знает, что сдвинуть его с этого места ему не удастся.
Наверное, то же самое почувствовал и Костров, неожиданно выключивший установку. Правда, через несколько секунд он снова попробовал ее включить, но ничего не изменилось: точно вконец выдохшийся конь, струг опять натужно вздрогнул, продвинулся на несколько сантиметров и остановился. Смахнув с лица крупные капли пота, Костров опять переключил установку на обратный ход и опять вынужден был ее выключить, боясь поломки. Кто-то из шахтеров рядом с Костровым заметил:
— Порвем ей жилы, Николай Иваныч. Не тянет ведь…
Ничего не ответив, Костров пополз по лаве к стругу.
— Черт знает что! — сказал ему Шабалин. — Ничего не понимаю…
Он, наконец, снял свой респиратор и, бросив его под ноги, зло отшвырнул в сторону, будто в нем, а не в чем-то другом заключалась причина неудачи. Батеев в это время попросил слесаря снять резцы и заменить их другими.
И струг опять пошел. Пошел быстрее, чем прежде, и теперь уголь тек по конвейеру сплошным потоком. Сквозь грохот отдираемого от пласта угля, сквозь скрежет падающих на конвейер глыб антрацита до Батеева доносились возгласы шахтеров («Давай, давай, Устя! — так они с первых же минут окрестили струговую установку. — Давай круши, не стесняйся, девонька, тут все свои!»), он был благодарен им за их наивную, но искреннюю восторженность, но сам в эту минуту не мог ее разделить. Возможно, давало себя знать напряжение, в котором он последнее время постоянно находился, возможно, он вот только сейчас по-настоящему и почувствовал огромную усталость, выпившую из него силы, и внезапно наступившую реакцию.
Приблизившись к нему, Костров сказал:
— Кажется, все идет хорошо, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Можно тебя поздравить, Петр Сергеевич?
— Не рано ли? — улыбнулся Батеев. — Это ведь только начало.
— Но начало-то — неплохое? Или ты в чем-то не уверен?
Батеев не ответил на его вопрос. О том же самом спрашивал у него начальник комбината Грибов, когда Петр Сергеевич пригласил его поприсутствовать на испытании струга на стенде. Батеев тогда признался, что изготовили они этот струг без ведома Бродова — на свой страх и риск. Теперь, сказал он, его надо испытывать в производственных условиях.
— Ты в нем до конца уверен? — спросил Грибов.
— Кажется, да, — ответил Батеев.
— Попробуй договориться с Костровым, — посоветовал начальник комбината. — Но только имейте в виду: план добычи уменьшать Кострову не буду…
Костров, конечно, тоже рисковал, но на просьбу Батеева ответил утвердительно, ни минуты не раздумывая. В конце концов, думал Николай Иванович, в такой машине мы заинтересованы не меньше, чем сам Батеев.
А на четвертые сутки, часа в три ночи, Батееву позвонил работник его института инженер Озеров. Вскочив с постели, Батеев почти бегом направился в коридор, где стоял телефон. Петр Сергеевич, естественно, еще не знал, кто и по какому поводу звонит, однако он сразу же ощутил что-то похожее на тягостное предчувствие и, снимая трубку, уже был уверен: звонят именно с «Веснянки» и звонят не с добрыми вестями. Стараясь подавить острый приступ одышки, Озеров сказал:
— Беда, Петр Сергеевич. Бьемся пять часов кряду и ничего не можем сделать — струг стоит. Извините, что беспокою вас в такое позднее время, но…
— Почему не позвонили сразу? — перебил его Батеев. — Кто там еще есть из наших людей?
— Приехал Луганцев. Сейчас он в лаве. Может быть, прислать за вами машину?
— Немедленно! — уже кладя трубку, крикнул Батеев.
В лаве стояла тишина. Где-то в ее глубине изредка передвигались огоньки шахтерских «головок» — передвигались медленно, точно это были полузакрытые глаза хищников, бесцельно бродящих в густой темноте. И ни единого звука. Словно всю шахту давным-давно забросили, и ее некогда живой организм оцепенел, погрузившись в глубокий сон.
Батеев хотел было уже кого-нибудь окликнуть, как вдруг услыхал рядом с собой голос Кострова:
— Приехали, Петр Сергеевич? Дела наши из рук вон. Видимо, крепость угля не по зубам нашей машине. Не тянет… Что делать дальше — не знаю… — Костров в темноте развел руками, и, хотя Батеев не видел его лица, он почувствовал, что директор шахты не то смущенно, не то жалко улыбнулся. — Хотите сами попробовать?
— Да, конечно, — поспешно ответил Батеев. И добавил, боясь обидеть Кострова своим недоверием: — Мне это необходимо, Николай Иванович, понимаешь? Я должен сам все увидеть.
— Понимаю, — сказал Костров.
Батеев включал привод сам. Включал осторожно, прислушиваясь к работе мотора, втайне надеясь, что струг все же продвинется, хотя на несколько сантиметров. Мотор привода надрывно гудел, цепи натягивались так, будто они были вот-вот готовые лопнуть струны, а установка не двигалась с места. Батеев снова и снова нажимал кнопки пуска, переключал движение на обратный ход, замечая при этом, что пальцы его нервно и напряженно вздрагивают, и ощущая, как все в нем нервно дрожит от этого крайнего напряжения, но ничего сделать не мог — струг стоял на месте.
Тогда Батеев попросил Кострова:
— Я полезу туда, а ты останься здесь. Будешь включать.
Он торопливо, цепляясь каской за кровлю, пополз в лаву. У струга, согнувшись в три погибели, ползали начальник участка Каширов, Луганцев и Озеров. Рабочие очистного забоя и Руденко сгрудились чуть поодаль, о чем-то негромко переговариваясь. Батеев услыхал, как кто-то из них незлобиво сказал:
— Дохлое дело, братцы. Когда баба чего-то не хочет — будь здоров, к ней не подлезешь… А наша Устя — баба, видать, особо настырная…
Каширов раздраженно крикнул:
— Хватит болтать! Другого дела не найдете?
— Так и есть, не найдем, товарищ начальник, — ответили оттуда. — Может, что посоветуете?
— Посоветую попридержать языки! — еще больше раздражаясь, выкрикнул Каширов.
А Батеев проговорил:
— Не надо, Кирилл Александрович. Не надо нервничать…
Сам он старался казаться спокойным, хотя бы внешне, но это ему не удавалось. Ползая у струга, он натыкался руками на острые куски антрацита и породы, сбивая в кровь пальцы, и никак не мог вспомнить, куда же делись его рукавицы. А они были засунуты за пояс, и стоило ему пошарить там рукой, как он сразу же их нашел бы. У него вдруг потухла «головка», и, вместо того чтобы снова включить ее, Батеев сказал Луганцеву: «Да посветите же, неужели трудно догадаться!» Сказал почти с таким же раздражением, как говорил Каширов, но сам этого совсем не заметил, и никто, кажется, этого тоже не заметил, а может быть, просто сделали вид, что ничего не замечают — трудно ли было понять, в каком состоянии находится директор института!
Потом он крикнул Кострову:
— Включайте, Николай Иванович!
Струг вздрогнул. Но с места не сдвинулся.
— Дайте обратный ход!
И опять струг задрожал, однако вгрызшиеся в пласт резцы не продвинулись ни на сантиметр. Луганцев заметил:
— Видимо, крепость угля…
— А на стенде была меньшей? — бросил Батеев. — Вы ведь знаете — давали максимальную.
…Каширов, Луганцев, Озеров, Костров и Батеев не выходили из шахты почти до вечера. Измученные, голодные, грязные, они искали и искали причины внезапно ошеломившей их неудачи и не верили, что ничего не найдут, не могли в это поверить, потому что никому из них не хотелось расставаться с надеждой, окрылившей их в первые дни работы струга. Верить им в это не хотелось, но, помимо их воли, сомнения уже закрадывались в их души, хотя они и старались их отогнать.