ющееся вперед, дробя твердый пласт антрацита. Сам о себе, философствуя, он говорил так:
— Я — необходимое зло природы. Зло — потому что никто не имеет права разрушать созданное веками: и земля, и ее недра — это памятник истории планеты. Необходимое — потому что без моей разрушительной работы и ее плодов земля застынет и прекратит свое существование.
Сейчас Шикулин не философствовал — ему было не до этого. У него отобрали его комбайн, и он чувствовал себя так, точно над ним сыграли нехорошую шутку. Месяц назад в городской газете, рядом с фамилиями передовиков комбината, стояла и его, Шикулина, фамилия. И черным по белому было написано: «Слава героям пятилетки!» Где теперь эта слава? И когда она снова к Шикулину вернется? Будь его воля, он своими руками уничтожил бы этого ублюдка, именуемого струговой установкой. Болтают о техническом прогрессе, о научно-технической революции, а толку от всего этого как сала от воробья. «Вот ведь как люди любят красивые слова — шоколадом не корми!» — думает сейчас Шикулин. Конечно, он и сам не отказался бы от хорошей машины, но дайте ему такую машину в полном, как говорится, ажуре! А на чертей ему нужны технические прогрессы, от которых вред один. Ведь ясное же дело — «УСТ-55» ни копья не стоит, чего ж с ним возиться?
— Помимо всего прочего, — добавил Шикулин, — я хочу зарабатывать. Как шахтер, а не как сторож ларька, где продают пирожки с ливером. Понятно, бригадир? — Он все тем же заученным жестом подтянул сползающие штаны и заключил: — Если все будет продолжаться таким же манером — я тоже пас.
— Тоже в кусты? — спросил Руденко. — Что ж, вольному воля. Дезертиров держать не стану…
И опять Кирилл сказал, с осуждением глядя на бригадира:
— Зачем же так, Федор Исаевич? Мы ведь разговариваем с настоящими шахтерами, а не со случайными людьми. Я понимаю ваше беспокойство за внедрение новой техники, но… Пусть товарищи выскажутся до конца, они имеют право вместе с нами решать сложные вопросы. Положение на нашем участке действительно не блестяще, так что…
Кирилл не хотел договаривать до конца, не хотел ставить все точки над «и». Он считал, что принял единственно правильное решение: не от него должно исходить возмущение, а от рабочих. И, кажется, расчеты его оказались верными: настроение людей, судя по словам Лесняка и Шикулина, говорит не в пользу Кострова. Кострову, видимо, придется прекратить сомнительные эксперименты. А если он будет продолжать настаивать на своем — что ж, начальник участка Каширов умывает руки. Он выскажет начальнику комбината свое мнение и мнение бригады Руденко, а в остальном пускай Костров расхлебывает кашу…
Был ли сам Кирилл внутренне убежден в том, что поступает правильно? На этот вопрос он мог самому себе ответить честно: да! Во-первых, все его попытки переубедить Кострова ни к чему не привели и — в этом Кирилл был совершенно уверен — не приведут и в дальнейшем. Во-вторых, он чувствовал и видел, что авторитет его как начальника участка быстро падает. В конце концов Костров за счет других участков план шахты может и вытянуть, но сам-то Кирилл наверняка останется на мели. Сколько может тянуться эта канитель? Месяц, два? Пойди потом докажи, что ты не верблюд — завалил, скажут, дело, чего ж оправдываться! А когда к тебе прилипнет такая слава, черта лысого ее скоро от себя отдерешь…
Нет, Кирилл был убежден: он поступает правильно. А Руденко просто боится Кострова, потому и юлит. Скажи ему сейчас директор шахты: «Пожалуй, Федор Исаич, надо кончать волынку», и через час-два стругом и пахнуть перестанет.
Кирилл взглянул на бригадира и увидел рядом с ним Павла Селянина. Павел, наверное, был до этого в лаве — или крепил оседающую кровлю, или возился у струга. Сейчас, сняв с каски «головку», он рукавом куртки протирал ее стекло и внимательно слушал Руденко, который что-то ему объяснял, азартно жестикулируя. Павел тоже посмотрел на Кирилла, и взгляды их встретились.
И Павел спросил:
— Кирилл Александрович, а как вы сами смотрите на все это дело? Я говорю о струге… Вы за то, чтобы мы продолжали на нем работать? Или против? Я почему об этом спрашиваю? Вы, как опытный инженер, должны лучше нас видеть перспективы новой установки. И ваш совет…
— Здесь не профсоюзное собрание, Селянин, где надо поднимать руку «за» или «против», — перебил его Кирилл. — Здесь речь идет о том, сможет или не сможет бригада выправить положение. Вы в курсе, о чем говорили ваши товарищи — Лесняк и Шикулин?
— В курсе, — спокойно ответил Павел. — И, хотя разделяю их озабоченность, согласиться с ними не могу.
— Это как же понимать? — спросил Шикулин. — Тебе, выходит, безразлично, что говорят о нашей бригаде? И что все на нас смотрят, как на нахлебников?
— Подожди, Саня, не горячись. — Павел выключил свою лампочку, и теперь Кирилл почти не видел его лица, но ему почему-то казалось, что Селянин смотрит именно на него, смотрит не то иронически, не то вызывающе, словно проник в те его мысли, которые Кирилл никому не хотел открывать. — Я, Саня, думаю вот о чем, — продолжал Павел. — Сколько мы тратим времени, чтобы подготовить ниши для комбайна? Сколько тратим на это сил? А уголь? Ты не знаешь, сколько штыба дает комбайн? Не знаешь, в какую копеечку этот штыб обходится государству и нам с тобой?
Павел снял со стоявшего конвейера плиту антрацита, подержал ее в руках и передал Шикулину. Тот посмотрел на плиту так, точно видел впервые, затем осторожно снова положил ее на конвейер. И спросил:
— Ну?
— Вот тебе и ну! — сказал Селянин. — С комбайна ты такие плиты снимешь? Это же экстра, чудак ты человек, Саня! Это же деньги!
— В туманном будущем! — усмехнулся Лесняк. — А сейчас — пшик. — Он взглянул на Шикулина. — Я не о тебе, Саня, я об угле.
— И я об угле, — Павел говорил все так же спокойно и убежденно. — Я тоже об угле, Лесняк. Ты что, хочешь жить одним днем? Только сегодняшним? Правильно, мы сейчас отстаем, но разве это работа вхолостую? Пускай «УСТ-55» в конечном счете сойдет со сцены, все может случиться. Так ведь конструкторы не слепые люди, они же все равно найдут причины неудач, им надо только время и наша помощь. Я неправильно говорю, Лесняк? Человек в космос полетел как? Сразу сел в кабину звездолета и — пошел? Наверняка два десятка кораблей сперва испробовали, а уж потом — пошел! А мы… Короче говоря, я за то, чтобы продолжать.
— А разве я сказал, что совсем против? — Лесняк пожал плечами и посмотрел на Павла так, будто тот незаслуженно в чем-то его обвиняет. — Мы ведь с Саней о чем? О чем мы с тобой, Саня?
Кирилл молчал. Он видел: та убежденность, с которой говорил Павел, уже передалась шахтерам, и ему, Кириллу, переубедить их теперь не удастся. Да ему и нельзя было этого делать. Ему надо было отступить, отступить обязательно, по крайней мере сейчас. Правда, не очень-то весело было сознавать, что тебе нанесли поражение, но приходилось с этим мириться.
Кирилл взглянул на Павла. Тот стоял теперь чуть позади бригадира, густая тень от стены штрека падала на его фигуру, и Павел казался невероятно огромным — настоящий великан. Вот он шагнул вперед, положил руку на плечи Лесняка и что-то ему сказал. Лесняк засмеялся. Но тут же оборвал смех и стал к чему-то прислушиваться. Павел тоже насторожился, какая-то неосознанная тревога охватила его. Да и сам Кирилл уже почувствовал: сейчас что-то произойдет. Может быть, он почувствовал это по едва уловимому колебанию воздуха, слегка коснувшегося его лица, а потом он услыхал необычный звук, тоже едва уловимый, точно он донесся из дальних глубин земли, но очень знакомый. И когда он услыхал этот звук, ему сразу стало ясно, что через мгновение где-то совсем рядом случится беда. Он хотел закричать, предупреждая об опасности, но в этот миг в лаве внезапно упала долго отстаивавшаяся кровля.
Так же, как раскаты грома в ущельях, эхом перекатываясь от скалы к скале, дробясь об острые уступы гор, по штреку пронесся все заглушающий грохот, и тугая волна воздуха с силой ударила Павлу в лицо, сбила его с ног и на миг ошеломила, словно накрыв удушливым, разрывающим легкие валом. Он на ощупь отыскал отлетевшую в сторону «головку», включил лампочку и в узком луче света увидел метнувшегося к лаве Лесняка. Кирилл закричал:
— Назад!
Однако Лесняк уже успел нырнуть под нависшую, чудом державшуюся на одном анкере берму и мгновенно скрылся в лаве. Вслед за ним туда же бросился Шикулин, но бригадир схватил его за плечо, сказал:
— С ума сошел? Или жить надоело?
Лесняк появился минуты через три-четыре, не больше. Постоял, виноватыми глазами глядя на Кирилла, помолчал, потом с облегчением доложил:
— Устю лишь слегка привалило. Везучая девонька, откопаем запросто.
Вымывшись в душе, Павел решил заглянуть в столовую, где еще утром видел коробки с зефиром в шоколаде — любимое лакомство матери. Сейчас, попросив буфетчицу завернуть пару коробок, Павел собрался уже уходить, как вдруг почувствовал, что кто-то пристально на него смотрит. В столовой было немного людей и, оглянувшись, Павел сразу увидел Клашу Долотову, литработника многотиражной газеты. Их взгляды встретились лишь на короткое мгновение. Клаша, в одиночестве сидевшая за столиком и рассеянно помешивавшая ложечкой остывший кофе, тут же опустила глаза, и можно было подумать, что она не увидела Павла. Пожалуй, ему тоже стоило сделать вид, что и он не заметил девушку — это было бы, наверное, лучше и для нее, и для него. Но Павел, ни минуты не колеблясь, направился к ее столику и, подойдя совсем близко, сказал, за шутливым тоном скрывая невольное смущение:
— Рабочий класс приветствует работников печати. Я не помешаю твоим раздумьям, Клаша, если рядом с тобой выпью чашку кофе?
Клаша ответила просто, хотя Павел и заметил на лице девушки внезапно охватившее ее волнение:
— Садись, Павел, я рада тебя видеть.
— Я тоже, — сказал Павел. — И мы, пожалуй, правильно сделали, не поддавшись желанию обмануть и самих себя, и друг друга…