Второе. Мы все, думает Кирилл, привыкли мыслить лозунгами. Кто-то крикнул: «Ура техническому прогрессу!» И пошла плясать губерния! Каждый хочет выплыть на гребне лозунга, и каждому плевать, какими средствами, какими силами этот процесс будет осуществляться. Давай-давай! — вот конек, на котором можно далеко ускакать. Давай недоделанный струг, давай недоделанную породопогрузочную машину, давай то, давай другое. Лишь бы все отличалось от старого. А что это новое никуда не годится — кому какое дело? Главное — тебе зачтется энтузиазм. А по сути дела — все это подлость!.. Подлость со стороны проектно-конструкторских институтов подсовывать разных недоносков, подлость со стороны руководителей шахт играть на фальшивых скрипках…
Об этом Каширов говорил горячо и убежденно, и ему порой казалось, что начальник комбината слушает его не только с большим вниманием, но и с той доброжелательностью, которая Кириллу сейчас была крайне необходима. Грибов сидел за столом директора шахты и, что-то записывая в своем обширном блокноте, изредка кивал головой — Кирилл не сомневался в том, что Зиновий Дмитриевич одобряет его слова.
Когда он закончил, Костров спросил:
— Можно мне, Зиновий Дмитриевич?
Грибов не совсем вежливо ответил:
— Подождите. Я хотел бы послушать партийного руководителя. Вы готовы высказать свою точку зрения, Алексей Данилович?
Тарасов глубоко затянулся сигаретой, надрывно закашлялся и, разогнав от лица клуб сизого дыма, виновато улыбнулся:
— Мы иногда решаем очень важные и очень сложные проблемы, а вот решить простенькую, совсем пустяковую проблемку, — он показал на дымящуюся сигарету, зажатую между большим и указательным пальцами, — не можем. Трижды бросал эту отраву — и тщетно.
Кирилл угрюмо заметил:
— По-моему, мы собрались здесь не за тем, чтобы обсуждать простенькие и пустяковые проблемки, Алексей Данилович. Или вам не о чем больше говорить?
Тарасов не обиделся. Спокойно затушив сигарету, он миролюбиво сказал:
— Почему же? Говорить мне есть о чем, Кирилл Александрович. Скажите, вы нанесли визит начальнику комбината по своей личной инициативе или вас кто-то об этом просил? Например, бригада Руденко?
— По-моему, я не на военной службе, — отпарировал Каширов. — Это там существуют всевозможные инстанции и субординации. А здесь… Может быть, я чем-то нарушил партийную дисциплину?
— Если бы вы нарушили партийную дисциплину, вас пригласили бы на заседание парткома, — ответил Тарасов. — Пока, к счастью, до этого не дошло. Но мне хотелось бы, Кирилл Александрович, чтобы вы поняли одну простую истину: коммунист никогда не должен забывать о партийной этике. Вам понятно, о чем я толкую?
Алексей Данилович говорил глуховатым голосом, отчего создавалось впечатление, будто он говорит издалека. И даже в редкие минуты вспышек, когда секретарь парткома выходил из себя и невольно повышал голос, все равно казалось, что он не рядом с вами, а где-то или в другой комнате, или за невидимой перегородкой, которая отделяет его от вас. К этому впечатлению трудно было привыкнуть, и оно не исчезало даже со временем, необходимым для того, чтобы поближе узнать Тарасова.
Нелегко было привыкнуть к какой-то раздвоенности ваших чувств, когда вы смотрели на Алексея Даниловича. Хотя он и перешагнул уже за сорок, на лице его до сих пор не появилось ни одной глубокой морщины, и в густых темно-русых волосах вы не смогли бы найти и одной сединки. «Вот ведь как здорово сохранился человек!» — по-хорошему завидуя, можно было сказать о секретаре парткома. Но попристальнее всмотревшись в его глаза, вы сразу начинали испытывать совсем другое чувство. В них постоянно шла внутренняя борьба каких-то противоположных сил, которую вы не могли не заметить. Казалось, Алексей Данилович все время силой своего духа вынужден подавлять не то приступы физической боли, не то вспышки отчаяния. Все это, наверное, было связано с тяжелым недугом, о котором мало кто знал. Проработав под землей около двух десятков лет, Тарасов ушел оттуда с нелегкой формой силикоза, однако на пенсию выйти отказался — не так-то просто было оборвать все нити, связывающие его с шахтой. Оборви их, и в душе ничего, кроме пустоты, не останется — Тарасов в этом был уверен. Даже теперь, многим рискуя, он и трех дней не мог прожить, чтобы не спуститься в шахту — чаще всего, конечно, по делу, а иногда и просто так, «заморить червячка», как он полушутя-полусерьезно говорил Кострову.
Обычно Кирилл Тарасова побаивался. Была в секретаре парткома неведомая Кириллу внутренняя сила, которая заставляла если и не беспрекословно ей подчиняться, то, в лучшем случае, держать все свои чувства в узде, не давая им никакой воли. И еще была у Тарасова удивительная способность распознавать в человеке фальшь и неискренность — тут в нем срабатывала интуиция, какой обладают только люди честные и прямые. Двоедушничать с Алексеем Даниловичем не решились бы, наверное, даже самые отпетые фарисеи: лицемеров он видел насквозь, будто они были прозрачными. А в прямоте, смелости и честности самого Тарасова никто не сомневался. Кирилл до сих пор помнит его выступление на обширном активе, где присутствовали и Министр угольной промышленности, и секретари обкома партии, и, кажется, весьма ответственный работник аппарата ЦК. Выйдя тогда к трибуне и повернувшись лицом к президиуму, Тарасов без обиняков начал:
— Говорят, будто время конфликтов между теми, кто ратует за технический прогресс, и его противниками кануло в вечность. Нет, мол, и не может быть в наши дни людей, не понимающих, что технический прогресс в нашей угольной промышленности — это не просто очередной лозунг, а настоятельная необходимость.
Кто-то из членов президиума негромко сказал:
— Правильно говорят. А вы в этом сомневались?
— Я в этом сомневаюсь, — ответил Тарасов. Несколько секунд помолчал и твердо повторил: — Да, я в этом сомневаюсь. И скажу — почему Ратовать за технический прогресс на словах — дело не сложное. Но к какой категории — к сторонникам или противникам технического прогресса отнести людей, которые тормозят внедрение в производство новых машин, новых агрегатов и установок? Я никому не открою секрета, если скажу: то, что происходит в машиностроительной угольной промышленности, можно назвать одним словом — преступление. Может быть, это очень резко, но это так. Давайте проанализируем суть вещей. Конструкторы сдают свои проектные чертежи новых машин Углемашу. Чего, казалось бы, проще: посмотрите эти чертежи, взвесьте все «за» и «против» и решите — принять их или отклонить. Проходит какое-то время — может быть, полгода, может быть, год, и, наконец, говорят: «Добро». Ну, думают шахтеры, прослышавшие о новой машине, теперь-то уж ждать ее, голубушку, недолго. Есть ведь такое мощное министерство, как Министерство тяжелого машиностроения, которому подчинен Углемаш, сидят там умные-разумные дяди, и уж они-то нажмут кнопку: а ну-ка, товарищи машиностроители, поторопитесь с выполнением заказа шахтеров, работа у них нелегкая, люди они хорошие — порадуйте горняков!
Тарасов, прикрыв рот ладонью, несколько раз натужно кашлянул, почему-то виновато взглянул в зал, словно извиняясь за то, что ему пришлось прервать свою речь, потом отпил два-три глотка воды и горько улыбнулся:
— Чудаки мы, шахтеры… Чудаки и самые настоящие фантазеры… Да знаете ли вы, сколько своих забот у дядей из Министерства тяжелого машиностроения? Своих, говорю, забот! Они строят машины, в сравнении с которыми наши комбайны и струги кажутся игрушками! Простым глазом их и не увидишь, и не заметишь. До них ли солидным дядям?
— Выходит, до фонаря им наши струги и комбайны? — крикнули из зала. — Так получается, Алексей Данилыч?
— Фонари все-таки светят, — сказал Тарасов. — А тут темно, как в заброшенной шахте. Год, а то и два пройдет, пока на стол положат рабочие чертежи. Год, а то и два, товарищи! И это только начало крестного пути новой машины. Сделают их две-три штуки и начинают испытывать. И опять проходят годы. Не месяцы, а годы — четыре, пять лет канет в вечность, пока запустят в серию… И потом станут колотить кулаками в свою грудь, распираемую чувством гордости, и кричать: мы за технический прогресс! Факты? А вот они — серия новых машин, так долго ожидаемых шахтерами!.. А эти, так называемые новые, машины давно уже морально устарели, их опять надо переделывать, модернизировать, или — в утиль!
— Не слишком ли мрачно вы смотрите на вещи, товарищ Тарасов? — опять послышался все тот же голос из президиума. — Вас послушать, так вроде ничего и не сделано. А ведь шахты в сравнении с прошлым и не узнать… Или вы и с этими не согласны?
— С каким прошлым? — спросил Тарасов. — С прошлым десятилетней давности?.. Или, может быть, дореволюционным? Но нам, горнякам, нужны сравнения не такие. Нам нужно выдавать на-гора́ уголь, а не красивые слова и сравнения. В Польше, например, весь процесс прохождения новой машины от чертежа конструктора до серии — восемь-девять месяцев. А у нас?.. Разрешите спросить, дорогие товарищи, кто в этом повинен? Разрешите спросить, почему строительство машин такой важнейшей отрасли нашего народного хозяйства, как угольная промышленность, должно от чего-то и от кого-то зависеть? Почему годами тянется решение вопроса о подчинении Углемаша нашему министерству?..
Тарасов услышал, как кто-то в президиуме негромко постучал карандашом по графину. Он спросил:
— Я исчерпал свое время?
Полный человек в очках — кажется, это был один из заместителей министра тяжелого машиностроения, о котором Тарасов говорил не весьма лестно, — сказал:
— Дело не во времени, молодой человек. Дело в том, что вы уж слишком, на мой взгляд, размахнулись. Решение таких вопросов находится в компетенции вышестоящих органов и говорить об этом на данном активе — по меньшей мере несерьезно…
— Вот как! — заметно горячась, воскликнул Тарасов. — А я-то по своей наивности полагал, что ленинское указание о необходимости любым вышестоящим органам прислушиваться к голосу масс действенно и в наши дни! Покорно прошу простить мое заблуждение.